Сталинград.Том шестой. Этот день победы
Шрифт:
– Кажись, проскочили, товарищ, майор! – лучистые глаза Осинцева рывками оглядывали своего командира, и тот неожиданно почувствовал удивительное доверие, внезапное облегчение, словно его напряжённая-ожесточённая воля, на мгновение ослабела, и он передал себя во власть этого улыбчивого парня.
* * *
…И вновь память унесла его к Вере. Он снова целовал её, чувствовал свежий запах волос, трепет ресниц, словно у губ его шелестела и билась робкая бабочка…
Словно апрельская капель, частили краткие минуты счастья. Они находились одни в укрывище,
…Оба забыли, где они, кто они, и лишь одна исступлённая жажда – слиться, слиться навек! – владела ими.
– Свет моих глаз…Моё серебро-золото, – по-аварски воспевал её красоту он.
– Это как? – она увернулась от его ласк, вскинула чёрную бровь.
– Днём – красное золото, ночью – серебро, небо освещающая луна…
Вэрушка, как же я рад, как благодарен судьбе…что встрэтил тебя здэс…Эй, куда ты? Клянус, не могу дольше терпеть! Истаял совсэм, а сердце твоё всё не смягчается.
– Не надо так говорить… – она откинула назад разметавшиеся по плечам волосы! Вновь ловко уклонилась от его властной руки, и он, чувствуя её тёплый женский аромат, видя как выгоревшее х/б гимнастёрки перетянутое ремнём соблазнительно-туго натянулось на её упругой груди, цокнул зубом:
– Ну-ка, ну-ка! Просвэти невежу…Это почэму же нэльзя…говорить о «счастье»? – он едко усмехнулся, бросил в рот папиросу и прикурил.
– Потому…счастлив только тот будет, кто переживёт эту проклятую войну. Мамочка моя! Сколько же вас молодых, хороших каждый день гибнет! – она схватилась пальцами за виски, сверкнув фиалковыми, полуобморочными глазами полными слёз, и продолжила:
– Только за последние два дня…Тихонов Андрей, Юрка Марченко, лейтенант Амир Байрамгулов, старшина Лукашевич Василь, Арсен Абжандадзе, Коля Смирнов, Мерчанов, Черкашин, Петров…
Вера чувствовала – силы покидают её. Стараясь быть твёрдой, но тщетно. Слёзы хлынули из её глаз. Закрыв лицо дрожащими пальцами, она больше не сдерживала себя.
– А ну, прэкратить слёзы! Будь мужчиной, боец Тройчук! Ох уж, мне эти жэнские радости и печали. Хватит! Всех оплакивать – слёз не хватит.
– Ещё скажи: всех помнить – башка треснет. Ты, ведь, и так можешь…
– Отставить! Сама гавариш, моей вины в сём нэт! Приказ не обсуждают. За Волгу ни ногой! Мы все выполняли свой долг.
Но Вера будто не слышала. Продолжая кусать дрожащие губы, словно роняла простые и страшные слова:
– Мамочка моя! Чего я только за то время в лазарете не насмотрелась!.. Дети, которые с голоду ели глину с пылью…У них вся кожа в язвах, чирьях, а ноги распухли – в сапоги не лезут…Господи, что они – звери с нами сделали, Миша? – Она потеряно всплеснула руками. – Ненавижу! Всех их не-на-ви-жу!!
Испуганная, она вдруг замолчала, съёжилась, скованно трясла перед грудью сжатыми кулаками и, качая головою, с безумной выразительностью рассказывала:
– …нынче, при утренним обходе, значит… Лощилова Галка, ты знаешь, старшая медсестра…Узнала, что Ващенко из четвёртой роты, из новобранцев…до операции на костылях из лазарета, значит…
– ну! – Магомед нетерпеливо щёлкнул пальцами, не спуская с неё глаз.
– Хай такой подняла! Батарею не слышно стало! И матом – фронтовым, отборным:
– Я тебя, оторву…в штафбат законопачу…Ра-та-та-та-та-та-а! Ты ж гангрену мог заработать, дурья твоя башка! Эх, знала б, что ты такой ходок…Отрезала бы тебе ногу начисто, по самое то место!..
При этих словах Вера густо зарделась, но не споткнулась, даже окрепла голосом и расправила дрожащими руками мятую гимнастёрку.
– Тот солдатик, Ващенко – жалобно так стонет в подушку…Мать без конца вспоминает:
– Ой, мама…больно мне, больно…Ой, не могу терпеть! Ой, мама, сил моих больше нет… – И вдруг с обидой в адрес Галки Лощиловой. – Я ведь, на фронте, тетенька…только второй день…Не воевал ещё, пороху не нюхал…и вот!
А она, я не поверила, простила ему «тётку»! Ей ведь всего двадцать два…и по-матерински так, сердобольно:
– Не беда, сынок. Успеешь, вот невидаль! Фронт не пивная. Кружку твою никто не выпьет. И вдруг, как расплачется вместе с ним…Эта гром-баба! Говорит ему: – Ты поплачь, поплачь, сыночек…не держи в себе боль, открой клапан…вот увидишь, легче будет. Рецепт хоть и бабий, зато действенный, верный.
– Он что? – Магомед затушил папиросу.
– Зубами ляскает от смертельной боли, стонет сквозь слёзы:
– Тётенька…ты сядь со мной рядом…покачай меня за плечо, как мамка…
Я грешным делом подумала: Галка отрежет дежурно, как большинство санитарок: «А сиську тебе не дать?..» Ан нет, присела на край койки, ровно он ей и впрямь родной сын, мягко так покачивает его за плечо. А он, давясь слезами, бурчит: – Ходить-то я буду, сестра? Я ж на гражданке…в футбол играл, за район…лучшим нападающим был…С девчонкой вот…познакомился только…
Галка колышет-гладит его за плечо, приговаривает:
– А то, мой хороший! Какие твои годы? Потерпи, родной. Ещё все мячи твои будут.
И он…доверчиво так, прижавшись к её груди, вроде как успокоился, забредил так…А того не знал, что обе ноги то ему хирург той ночью…выше колен уже отнял. Не слышал, как они в таз брякнулись…Под наркозом был, вот и не помнит бедовый…
Вера вновь закрыла лицо руками, плечи её задрожали.
– Зато живой домой вэрнётца. Орёл с перебитыми крыльями всё равно орёл.
– Зачем ты так? – отрывисто с возмущением вспыхнула она.
– Как? – его фарфоровые белки влажно блеснули. – Нам никому нэ дано знать, что уготовано судьбой…Каков будет наш послэдний шаг…