Сталинград.Том шестой. Этот день победы
Шрифт:
И в этой жестокой шараде обмана участвовал не только опытный, кровожадный противник, не только суровый генералитет Сталинградского фронта, но и они сами, давшие себя околпачить, усыпить свои чуткие звериные чувства, выводившие их раньше из засад и ловушек.
Язвить вас в душу!.. В обмане участвовали и рубиновые кремлёвские звёзды, разукрасившие небеса и души защитников обречённого города ложными узорами надежд и пустыми посулами-выручки…Участвовала в сём зловещем заговоре и ненасытная, всепожирающая река, своими сучьими стремнинами и бурлящими водоворотами. Участвовало и чугунное злобное небо, и, как мачеха, равнодушное ледяное солнце, и путанные, густые следы одичалых собачьих стай,
«Мать моя женщина!..» – политрук сдавил виски ладонями, из груди вырвался стон. На его глазах день за днём, среди непрерывных взрывов, воздушных бомбардировок, шквальных артналётов и бесконечных танковых-штыковых атак, гибли, корчились в агонии, брошенные в огонь Преисподней три советских армии. Лучшие, преданные партии и трудовому народу, бойцы; коммунисты и комсомольцы, партийные и беспартийные добровольцы, бесстрашно умиравшие во время контратак, свято верившие громкому бою молотов Ставки – кузнице большевистской Победы и мудрому, безошибочному промыслу Великого вождя всех времён и народов.
« Как же так, товарищ Сталин?! Или русские бабы ещё нарожают?.. Но, ведь, так нельзя! Так преступно!.. Вас бы сюда, в чертово пекло…Глянули б хоть разок…Здесь каждый день, каждый час, каждую минуту гибнут ваши соратники…Страстные, своенравные командиры, цвет и доблесть нашей армии, – смирив гордыню, вручили вам свои судьбы и судьбы своих отборных частей и подразделений.
…И это наползающее безумие, и ужас, невозможность остановить беду, превращались в душе ожесточённого политрука в острую, безумную и теперь уже слепую ненависть к Хозяину, который, как думалось Кучменёву, вероломно обманул их всех, брошенных и забытых в Сталинградском котле. Ненависть к усатому прозорливому грузину, с побитым оспой лицом в маршальском кителе и такой же фуражке, сидевшему сейчас за высокой Кремлёвской стеной, сладко курившему трубку и смакующему «хванчкару»…Или, быть может, неторопливо ходившему с лукавой хищной улыбкой по ухоженным аллеям Кремля, вдоль голубых канадских елей.
Алексею вдруг померещилось, будто перед его глазами замерцали и сместились какие-то тайные плазменные пластины…И он через время и расстояние, через руины сгоревших городов и селений, через окровавленные поля и чьи-то головы, внезапно узрел Самого…Потерял поначалу дар речи, будто встретился с Богом…Потом, задыхаясь от злости и бешенства устремился к Нему, чтобы с порога, не медля доложить-докричаться об истинном положение дел в Сталинградском котле! О сложившейся катастрофе! О неминуемой гибели советских армий! О требуемой немедленной, экстренной подмоге – войсками, бронетехникой, артиллерией, авиацией, лазаретами. Чтобы спасти тех, кого ещё можно было спасти! Чтобы удержать Сталинград, вонзить в его защитников всемогущие-быстрые, как молнии, команды, пригвоздить к береговой кромке, остановить обезумевших людей. А главное! – ободрить, вселить надежду и веру в победу, поднять воинский Дух и реально прийти на выручку обречённым героям.
Но Хозяин, как и положено Великому вождю, остался бесстрастным. Спокойно сидел в обшитом кавказским дубом кабинете, мягком-уютном кожаном кресле, и, разве, только придержал у морщинистых губ стакан золотисто-чёрного чая в серебряном подстаканнике…И, право, как нашкодившему, зарвавшемуся в своих играх ребёнку, погрозил скрюченным пальцем, будто сказал: «Ах, Алексей-Моисей…савсэм нихарашё дэлаешь…А ещё капитан Красной Армии, политрук! За пистолет хватаишся, как какой-то психопат, бомбист-террорист…Ай-вай…Нэсознательно, глупо…А главное зачэм? Согласись, Алексей-Моисей, ну ни к лицу это камандиру Красной Армии, каммунисту, ордэноносцу тем более…Ни комильфо. Савсэм ни камильфо, как бы сказали французы. Но я ни какой-нибудь там француз-лягушатник…Потому скажу с совэтской, пролетарской прямотой…– Он взял паузу. И, вежливо теребя морщинистыми пальцами пышную виноградную гроздь, отщипнул от неё приглянувшуюся красно-бордовую кисточку.
Смачно надкусил прозрачные глянцевитые ягоды так, что они – сочные, спелые, полные щедрого южного солнца и сока, лопнули, брызнув на белый фарфор подноса. Точно пузырящейся кровью, залили его неровные серо-жёлтые прокуренные зубы, тёмные губы, подмочили седоватые усы, зависнув на их проволочном волосе пунцовыми каплями. Виноградные косточки, хрустнули на крепких зубах, как шейные позвонки жертвы, в пасти тигра.
– Вах! Сматри, какой сочный виноград попался, чистый мёд…Харёший урожай нынче на Кавказе…Э-э жаль, что Гитлер – собака и его полчища…помэшали собрать его нам…Так бы в каждый дом совэтского труженика, в каждую сэмью пришло бы это лакомство…
Слизывая кончиком языка с губ сладкую кровь южных ягод, аккуратно промакивая белой салфеткой, ставший багряным, карниз усов, он взял со стола тёмную, как каштан, прокуренную трубку. Стал вытряхивать, выскабливать из неё в хрустальную пепельницу прогоревший табак, орудуя маленькой костяной лопаткой.
* * *
…всё это время…Мгновенно схваченный, обезоруженный ретивой – натренированной охраной, генерал-лейтенант Власика (что занимался личной охраной Самого) – капитан Кучменёв стоял в раскоряку перед Ним, с круто заломленными назад руками и хватал окровавленным ртом воздух.
– Смир-рно! – приказал Власик и, не дожидаясь указаний Хозяина, (который увлечённый чисткой своей трубки, казалось, окончательно забыл о политруке), – едва заметно кивнул майору охраны, который, как палач, дозорил рядом с жертвой и, напрягая железный затылок, чутко ждал приказов начальника.
И в ту же секунду хромовый, со стальным вкладышем сапог майора, пыром саданул политрука в живот, разбивая всмятку внутренние органы, брызнувшие кровью и соком. Ему показалось, что в живот ворвался снаряд и, проделав дыру, вынес живую, пульсирующую сердцевину. Этим ударом, задохнувшийся окончательно от темнючей боли, Кучменёв был отсечён от прошлого, утратил с ним связь. Обмяк, повис пустым мешком на мускулистых руках дюжих энкэвэдэшников, коротко выбритые под «полубокс» бело-розовые головы, которых убедительно напоминали твёрдо-крепкие корнеплоды.
…В приоткрытой двери на всякий случай, на миг застряла голова личного секретаря Верховного, – тов. Поскрёбышева. Цепкие глаза сфотографировали происходящее, с верноподданническим усердием поймали мельком брошенный в его сторону взгляд Хозяина, вспыхнули пониманием – и тотчас тяжёлая дубовая дверь, так же бесшумно закрылась. Голова Поскрёбышева уже исчезла, но в воздухе ещё ощутимо витало жаркое собачье дыхание, и слюдяно розовел потный отблеск его залысин.
…Алексей со сломанными рёбрами, продолжал висеть на руках охраны, с выпученными, полными слёз глазами, выпуская изо рта незримый горячий пар боли. А в токающих висках напруженной лесой билась одна-единственная мысль: «Вот она твоя смерть! Сейчас! Сейчас…будет всё кончено!..»
Крепкий широкогрудый майор-особист, больно ударяя твёрдым, как камень, ребром подошвы по косточкам, раздвинул ему ноги. Он сделал это умело, заученными движениями. Так в кузнях ставят в станок лошадей перед тем, как подковывать. Сделал и, засопев, стал медленно, вразвалку расхаживать возле него. На его тупом и холодном, как наковальня лице, ровным счётом не было никаких эмоций, кроме пробегавшей порой, как тёмная вода подо льдом, судороги презрения.
– Говори, сука! Кому служишь? Кем завербован, гад? Когда?! Кто содействовал попасть в Кремль!