Старое платье королевы
Шрифт:
– Если вам обеим так нравилась Илле и впоследствии Эва, если вы не желали отдавать их в сиротский приют, отчего же не взяли их на вoспитание, не дали свою фамилию?
– Но мы...
– Увдир? – усмехнулся он. – Дочь Увве? А ее мать, наверно, звали Илле Ивдиp? Вы с наставницей полагали, никто не помнит древних языков, а если изучал их в юности, то давно позабыл и ни о чем не догадается?
– Вы правы, - директриса натянуто улыбнулась.
– Это, конечно, красивый жест, но дать имя способен любой бедняк. Но госпожа Ивде была бездетна, если не ошибаюсь, как и вы?
– негромко спросил он, повернувшись к нам спиной.
– Впрочем, я догадываюсь. Так не вышло бы использовать деньги попечителей, которые щедрой рукой отсыпали на содержание бедных девочек. Пришлось бы содержать малюток за cвой счет, а жалованье у учительницы и даже директрисы пансиона не особенно велико. Я прав?
На щеках госпожи Увве, желтоватых и морщинистых, вспыхнули неровные красные пятна.
– Спишем это на то, что вы радели о благе не только сироток, но и пансиона в целом, – сдержанно улыбнулся толстячок. Я видела его отражение в оконном стекле – эта улыбка тоже принадлежала человеку под маской, которая не слишком-то хорошо слушалась хозяиа. – В любом случае, в мои обязанности никак не входит карать вас за подобные прегрешения, госпожа Увве, равно как и сообщать о них в соответствующие инстанции. Главное, девушка отыскалась живой и невредимой.
– Почему вы так уверены, что Эва – та самая?
– выговорила директриса.
– Вы полагаете, ваш пансион первый, в который я наведался? В этом благодатном краю таких заведений, включая, к слову, и сиротские приюты, пруд пруди, а мой господин в молодости был... гхм... любвеобилен.
– И тем не менее? – госпожа Увве взяла себя в руки, румянец на ее щеках поблек, а глаза заблестели.
– Вы говорили о внешнем сходстве, о том, как описывал ваш господин покойную Илле, но Эва не слишком-то походит на мать, и
я об этом упоминала. Тем не менее, вы уверенно говорите, будто Эва – именно та, которая вам нужна. Да ведь в пансионе найдется не меньше двух десятков девушек схожей наружности!
– Вы полагаете, я собираю девиц со всей округи, чтобы отвезти к моему нанимателю и предъявить их ему – пускай выбирает подходящую? – сощурился толстячок. И снова из-за собравшейся складками личины выглянул кто-то другой, опасный, недобрый. – Разумеется, я езжу по этому поручению не с пустыми руками! Вот, взгляните сами...
Он вынул из внутреннего кармана небольшую подвеску: красно-бурый камешек вертелся на цепочке и выглядел обычной галькой, которой усыпаны дорожки в ботаническом саду.
– Этот амулет зачарован на кровь хозяина, - сказал толстячок, - и он реагирует на близкое присутствие родственников. сли же девушка позволит уколоть ей палец, то мы убедимся наверняка...
– Эва, – кивнула мне директриса, и я покорно протянула руку, хотя это было все равно, что сунуть ее в пасть огнедышащему дракону.
Ничего страшного со мной, впрочем, не произошло, я даже не почувствовала укола, а вот амулет вдруг вспыхнул и сделался похож на большой рубин. Сияние, правда, вскоре угасло, но в глубине камня ещё мерцала алая искорка.
– Вот видите, – сказал толстячок. Он улыбался,
– Что и требовалось доказать. Могу поздравить вас, девушка.
– Благодарю, господин, - я на всякий случай снова присела в реверансе, а потом взглянула на директрису. Она казалась растерянной.
– Я хотел бы забрать Эву немедленно, – произес он.
– Но... К чему такая спешка?
– вскинулась директриса.
– Учебный год едва перевалил за середину, так может, девочке лучше...
– Теперь не вам решать, что лучше для неё, - негромко сказал толстячок. – Отец желает видеть дочь немедленно. Он умирает – последствия ранения, видите ли, - и у него мало времени.
Директриса ахнула и прижала пальцы к губам, а я застыла, словно изваяние.
Это... это прозвучало, будто в романе, которые тайком приносят из внешнего мира «домашние девочки» и дают почитать остальным. Не даром, конечно же: я расплачиваюсь решенными задачками, рисую карты и пишу сочинения, да ещё стараюсь сделать это так, чтобы никто не заподозрил подвоха. Увы, иначе мне никак не добыть книги, не разрешенные в пансионе, а запрещено здесь почти всё. Если бы не попустительство директрисы, дoзволившей мне рыться в ее собственной библиотечке, я бы не только о любви, а даже и о путешествиях, приключениях и научных открытиях ничего не прочла!
– Не рекомендую возражать, госпожа Увве, – добавил толстячок. – Вы знаете, что полагается за подделку документов, не можете не знать. Не думаю, впрочем, будто вас напугает штраф и тем паче условное наказание – другого вам за давностью лет не назначат. Но лишь представьте себе, с каким позором вас отстранят от занимаемой должности, какие реки грязи изольются а вас и на покойную госпожу Ивде...
– Я... понимаю, господин, – выговорила она после долгой паузы.
Теперь на ее лице не было красных пятен, оно казалось восковым. Госпожа Увве за мгновение словно состарилась на годы.
– Надеюсь, девушка тоже осознает, какая небывалая удача ей выпала?
– Эвина? – директриса поманила меня к себе, и я подошла.
Она никогда не была ласковой, это горничные и кухарки возились со мной, забавляли, наряжали... Госпожа Увве учила меня иному. Порой мне доставались удары линейкой по пальцам, иногда – розги, а когда я стала постарше, она могла наказать и своей неразлучной тростью. Это было не слишком больно, но унизительно, и я изо всех
сил старалась не допускать промахов, за которые полагалась порка...
И всё же я любила госпожу Увве, и сейчас никак не могла уложить в голове: неужели она действительно велит мне немедленно ехать с каким-то незнакомым, неприятным ей человеком лишь потому, что я – дитя какого-то господина? А вдруг амулет ошибается? Вдруг тот господин взглянет на меня и скажет, что я вовсе не похoжа на маму? Что тогда? Мне некуда возвращаться, кроме как в пансион, и что же я услышу от других девочек, которые наверняка уже знают о постигшей меня удаче? Несомненно, меня станут жалеть, кое-ктo будет смеяться за спиной, и это сделает мою жизнь невыносимой...