Старосольская повесть
Шрифт:
— Скажите, Вербов, кто это сделал? — спросил он резко и быстро.
Переминаясь с ноги на ногу, Яша в смятении думал, что после экзамена это первый его разговор с инспектором и что тому не понравится, коли начать запираться. Но ведь и доносчиком стать нельзя…
Не зная, что ответить, мальчик молчал. А инспектор, заметив отразившееся на лице его волнение, продолжал:
— Вы, надеюсь, понимаете, что подобный поступок совершенно немыслим. Швырнуть книгой в лицо старику, да еще своему учителю, просто мерзко. А если бы разбились очки и осколок стекла ранил его в глаз?
— Даю вам честное слово, что это было сделано не
— То есть как это не нарочно?
— Книга была брошена в Чернецова, а он стоял недалеко от двери и отбил ее рукой… Она и полетела прямо в Генриха Генриховича, который нежданно вернулся и вдруг всунулся в дверь…
— Всунулся?! — иронически повторил инспектор и посмотрел на Яшу внимательно: — Честное слово так было?
— Честное слово! — горячо подтвердил тот, а сам только теперь сообразил, что уже назвал одного из товарищей да еще обнаружил роль второго, на участие которого никак нельзя было даже и намекать… И тут же увидел, что разговор его с инспектором слушают двое подошедших одноклассников, которые должны уже презирать его как доносчика.
Яша стоял ни жив ни мертв, совершенно растерявшись, даже забыв о том, куда бежал.
— Ну хорошо, — сказал инспектор. — Но кто же бросил в Чернецова книгой? От кого пришлось ему защищаться, отбивая ее? Наверное, от Котина?..
«Навел, прямиком навел», — подумал Яша, подавленный своей глупостью, которую товарищи неминуемо сочтут за подлость.
Не дождавшись ответа, инспектор повернулся к нему спиной и пошел к классу.
Яшу вдруг осенило.
— Константин Дмитриевич! Это я бросил книгу! — воскликнул он.
Высокая фигура стремительно обернулась.
— Вы? — недоверчиво переспросил инспектор и пытливо посмотрел мальчику прямо в глаза.
Но тот твердо встретил взгляд, уверенный, что поступил правильно, и радуясь, что не требуется вновь подтверждения честным словом.
— Хорошо же вы начинаете свое пребывание в институте! А еще рекомендованы мне Андреем Петровичем… — укоризненно качнув головой, сказал инспектор. — Ступайте ко мне в кабинет, я с вами после поговорю…
И вдруг Вербову показалось, что губы инспектора дрогнули, как бы готовые улыбнуться. Но он уже отвернулся и решительно пошел по коридору.
— Беги, передай Котину, чтобы не сознавался, — поспешно шепнул Яша одному из одноклассников. И, посмотрев, как в перспективе коридора его посланец ловко обогнал инспектора, двинулся по назначению, с волнением представляя себе, что произойдет в классе, и все же довольный собой.
В кабинете Вербов просидел один больше часу, ежеминутно ожидая, что войдет Константин Дмитриевич и примется отчитывать его за взведенный на себя проступок или за открывшуюся ложь. Потом представлял, что его могут исключить из института, и тогда вызовут за ним деда. Как будет старику неприятно!
Наконец инспектор вошел, не глядя на ученика встал за конторку и записал что-то, потом откинул назад свои длинные волосы, не торопясь заправил за уши боковые пряди и сказал:
— Я нахожу, что вам, как главному виновнику, — он сделал намеренное и заметное ударение на последних словах, — надобно прежде всего вместе с Чернецовым просить извинения у Генриха Генриховича, которому я уже объяснил, как все вышло. И пусть он решит, как вас следует наказать…
Яша почувствовал, как у него отлегло от сердца.
Между тем инспектор вышел из-за конторки, прошелся по комнате, остановился перед мальчиком и вдруг улыбнулся удивительно ясной, подкупающей улыбкой, вмиг преобразившей строгое, худощавое лицо.
— А все-таки вы ли это сделали? — спросил он, ласково потрепав Яшу по плечу. Но тут же отвернулся и добавил: — Ну, ладно, ладно, бог с вами, ничего больше не говорите…
Через несколько минут, в сопровождении Константина Дмитриевича, Яша вместе с приведенным Чернецовым отправился через двор в учительский флигель. Дюфур сидел в кресле, обложенный подушками, с холодным компрессом на глазу, и был очень жалок. Мальчики искренно просили у него прощения, согласно и гладко пересказав обстоятельства дела и раскаиваясь в нанесенном старику увечье. Француз милостиво простил их, произнеся длинную и нудную рацею, в которой особенно налегал на то, что если бы дети должным образом относились к памятникам человеческой мудрости — книгам, то ничего дурного бы не произошло. Инспектор поддержал старика и добавил несколько слов от себя, наложив на виновных взыскание в виде лишения прогулки на четыре воскресенья. Тем дело и окончилось.
После этого происшествия Яша сразу стал в классе своим человеком и первым приятелем Котина. В следующие дни некоторые учителя сочли нужным прочесть ему суровые нотации, которые он выслушал с покаянным лицом.
А через неделю, как-то вечером, когда мальчики учили уроки, инспектор вызвал Котина и увел его куда-то. Тотчас посланные «пластуны» донесли товарищам, что они рядком прогуливаются по пустому гимнастическому залу. И ребята тотчас отметили, что Константин Дмитриевич сделал это, когда все учителя разошлись уже по своим квартирам, — значит, хотел поговорить с Андрюшкой не начальственно, а «по душам».
Вернулся Котин серьезный, тихий и на вопросы товарищей отвечал:
— Догадался он, братцы, что я книгой-то в Чернецова запустил, и задал мне баню… Но обещался никому ничего не говорить и еще раз слово взял, что угомонюсь… — Он нашел глазами Вербова и протянул ему руку: — А тебе, Яшка, спасибо, все ж таки ты меня спас. Кабы тогда меня Константин Дмитриевич прямо спросил, я бы не запирался, а значит, и выгнали бы меня…
Таков был случай, впервые приблизивший Яшу к инспектору института Константину Дмитриевичу Ушинскому. А за следующие месяцы накопилось и еще немало впечатлений об этом замечательном человеке, успевшем, помимо преподавательской и воспитательской деятельности в институте, писать педагогические статьи, составлять проекты учительских семинарий, редактировать чужие работы. Имя его, сравнительно еще молодого человека, было уже широко известно. И ученики Гатчинского сиротского института гордились этой известностью. В старших классах читали его работы, а подростки со слов старших говорили друг другу:
«Слыхал? Наш-то опять замечательное что-то напечатал…» Или: «Вчера, говорят, наш в Питере лекцию всем учителям читал…»
Так и вали Ушинского гордо и фамильярно — «наш».
В первую весну, с приехавшим за ним дедом, Яша отправился в Высокое. Мать так ему обрадовалась, что стала на несколько дней какая-то светлая, праздничная, будто совсем другая. Скинув мундир и облачившись в прежнюю домотканую одежку, провел он среди родных и товарищей три месяца за рыбной ловлей, походами по грибы, игрой в рюхи да глазением на ученья расквартированной на селе роты солдат.