Старосветские убийцы
Шрифт:
— Я не верю, — поспешил заявить Павел Игнатьевич.
— Задушу Елизавету! — нервно сжал кулаки Никодим.
— Но-но! Не заговаривайся! — Павел Игнатьевич замахнулся на егеря. Ишь, что себе позволяет! — За такие речи тебя вздернуть мало.
В защиту хозяина ощетинился Ванька.
— Спокойно, спокойно, приятель, — погладил кабана Никодим и посмотрел злобно на управляющего. — Виселицы вашей не боюсь! За Василия Васильевича всегда был готов жизнь отдать, а теперь и подавно!
Управляющий ударил его кулаком в лицо, и еле успел шмыгнуть
— Ехал бы, Пал Игнатич, ты отсюда. Не вводил бы в искушение, — крикнул егерь.
— И правда, поехали, — сказал генерал. — До свиданья, Никодим! До свиданья, Ванька!
В карете Веригин попытался объяснить рассерженному Павлу Игнатьевичу:
— Никодим потерял любимого хозяина. Его можно понять. Видели, какие красные глаза от горя! А успокоится — придет извиняться.
— Распустились они, — в сердцах сказал Павел Игнатьевич.
У крыльца господского дома в имении Бергов Павел Игнатьевич и Мари вышли из кареты.
— Ерофей! Отвезешь господ — и быстро назад. И чтобы на сей раз без свинок! Успеешь с Глашкой после свадьбы намиловаться.
Ерошка всю дорогу обдумывал, что страшнее: сказать про гаплык и попасть под савельевский нож или жить всю жизнь с Глашкой? Если бы назад к Северским не послали — смолчал бы, но тут решился:
— Не губите, Пал Игнатьевич! Не невольте ехать к Северским!
Управляющий удивленно посмотрел на рухнувшего в пыль кучера.
— Савелий, старший конюх, сказал, что нашей барыне гаплык! — объяснил Ерошка. — А если я про то молчать не буду, и мне! И велел на дочке его жениться, на брюхатой! А я Мари люблю… — тут Ерошка заплакал.
Удивленный Роос попросил Угарова перевести; таким образом о чувствах кучера узнала Мари. Она подошла к Ерошке и ласково погладила его по кучерявым волосам:
— Mon cher, — прошептала Мари.
Парень тут же перестал реветь.
— Я еду с вами, — решил Павел Игнатьевич. — Что-то знает этот Савелий, что-то знает! Ерофей, не дрейфь. Гони!
Счастливый Ерофей так яростно хлестал коней, что Денис испугался, не отлетело бы колесо. Внезапно раздалось яростное «Тпру!» Все, кто сидел в карете, свалились друг на друга.
— Что творишь, убивец! — Павел Игнатьевич в ярости высунулся из окошка.
— Смотрите, — показал Ерошка, — чагравый мерин!
Шагах в двадцати и вправду пасся конь.
Глава девятнадцатая
Кто-то стучал в дверь, и Тоннер с трудом разлепил глаза.
— Да, да! Войдите, — громко сказал Илья Андреевич, потом вспомнил, что дверь заперта на засов, встал и накинул халат.
— Кто там?
Из-за двери раздался шепот:
— Это я, Гришка!
Илья Андреевич отодвинул засов, и в комнату протиснулся лакей.
— Ты чего шепотом?
— Так велели, — снова еле слышно сказал Гришка.
— Кто?
— Сочин, смотритель со станции.
— Шепотом разговаривать?
— Он в парке спрятался. Я шел по аллее, а он меня хвать!
Тоннер потряс головой. Либо он не до конца проснулся, либо Гришка пьян.
— Что дальше?
— Утянул меня в чащу, а там и спрашивает: «Грамоту знаешь?»
Тоннер потянул носом воздух. Гришка на пьяного не походил, на ногах стоял уверенно.
— Я схватил Сочина за грудки и спрашиваю: «Пирогов с беленой объелся?» Ничего он мне не ответил, знай свое гнет: читать, писать умеешь? Я, конечно, много чего умею, например, бутылку с шампанским правильно открыть, в бокал красиво налить. Это не каждому доверят, правда? А читать мне незачем. Что я, поп?
Илья Андреевич помотал головой. На попа Гришка не походил.
— Вот и я про то! Так и сказал. А он в ответ: «Поклянись и перекрестись!» Я подумал, а чего бы мне не поклясться? Так и сделал, а он велел к вам идти. Но тайком, чтобы никто не видел. Дело у него к вам, — закончил Гришка. — Секретное! Как пойдете по центральной аллее, смотрите налево. За седьмым пеньком увидите большой дуб. От него десять шагов вглубь, там Сочин и ждет. Просил никому ни слова.
— Постой! — Медицина приучила Тоннера замечать всяческие несоответствия и строить на них суждения. — Грамоты, говоришь, не знаешь, а пеньки считать умеешь?
— Мне без счета никак. Сколько господ за стол сядут, столько надо тарелок поставить и вилок с ножами положить.
— Понятно, — сказал Тоннер. — За седьмым, говоришь, пеньком?
— Все верно, за седьмым. И чтобы не видел никто!
Тоннер пожалел, что не взял со смотрителя денег. Одно дело — осмотреть бедняка по доброте душевной, и совершенно другое — разыскивать его среди пеньков. Наверняка решил уточнить, можно ли хоть по праздникам любимых пирогов отведать?
К капризам и странностям больных Илье Андреевичу было не привыкать: бывало, проведешь у пациента весь вечер, все растолкуешь, рецепты выпишешь, двадцать раз повторишь, что пить-кушать можно, а что нельзя. Вконец обессиленный, домой вернешься, только разденешься — тут как тут лакей с записочкой, а в ней просьба прибыть снова, и немедленно, вопрос жизни и смерти. На ночь глядя, кляня все на свете, тащишься назад. А всего делов-то: пациент забыл уточнить, можно ли в церкви вином причаститься.
Доктор все-таки выбрался из дома тайком, через буфетную. На заднем дворе сделал вид, что направляется на псарню, потом повернул в парк. Чтобы попасть на центральную аллею, надо было пересечь боковую. Задумавшись, доктор едва не погиб под колесами аглицкой кареты. Хотя та уже подъезжала к дому, сумасшедший кучер гнал со всей силы, не жалея лошадей. А за каретой скакал на лошади генерал Веригин.
Пришлось Тоннеру продолжить путь через буреломы нерегулярного парка. На центральной аллее, как и было велено, отсчитал сначала пеньки, потом шаги. Никого. Разыграл, что ли, Гришка? Тоннер уже хотел повернуть назад, как его окликнули. Сочин, оказывается, перепрятался.