Старший оборотень по особо важным делам
Шрифт:
К остановке подходили ярко освещенные трамваи. Пассажиров было мало, и вагоны долго стояли, открыв двери и предлагая Егорову сесть.
Он доедал шаверму, и думал, куда податься. В первую очередь, надо отыскать Шилова. Без него, Егоров осознавал это четко, разобраться в происходящем он не сумеет. Не хватит опыта, знаний. Он всю жизнь проработал в тюрьме, а «крытая» и воля – это две большие разницы. Хотя граница между ними намного прозрачнее, чем это кажется непосвященному человеку.
Как связаться с Романом? Только через его подружку. Пусть она
Егоров выругался, бросил промасленную бумажку от шавермы и неторопливо пошел прочь от остановки, готовясь спрятаться в темноте, как только на его пути окажется милицейский патруль.
Проходя мимо кабинета Кожуриной, Юра Голицын услышал странные звуки.
Остановился, посмотрел на закрытую дверь. В кабинете кто-то плакал навзрыд. Татьяна довела какую-то свою свидетельницу или подозреваемую, или рыдает сама? Вообще-то за ней такого не водится. Голицын ни разу не видел, чтобы какие-то неприятности, хоть личные, хоть служебные, заставляли ее раскисать.
Немного поколебавшись, Голицын открыл дверь. Кроме Кожуриной, в кабинете никого не было. Она сидела за столом, закрыв лицо руками. Пальцы были перепачканы тушью и блестели от слез.
Голицын молча вошел, заперся, из шкафчика с посудой достал салфетки. Подал их Татьяне, она, не глядя, взяла и стала вытирать лицо. Рыдания прекратились, как по команде. Голицын подумал: что ни говори, а держать себя в руках она умеет.
Когда она заговорила, голос почти не дрожал:
– Что за идиотское дело? Я что, должна быть крайняя во всем этом дерьме? Я просто старая, усталая баба!
Голицын быстро оглядел разложенные на столе документы. Незаконченный допрос Скрябина, объяснения жильцов дома, во дворе которого взорвалась машина, милицейские рапорта. Что ж, теперь понятно, в чем дело!
– Танюха, не греши на себя, – сказал Голицын беззаботно. – Ты еще в самом соку, тебе на панель можно. От клиентов отбоя не будет. Особенно, если ты выйдешь, как сейчас, в форме.
Кожурина замерла, потом рассмеялась сквозь слезы:
– Спасибо, Юра! Умеешь ты нужные слова подобрать.
– Ага, эт-то точно. Мне Геворкян, помнишь такого? – так и сказал: «Умеешь ты найти слова, начальник. Так и быть, покажу, где тещу зарыл».
Кожурина бросила использованную салфетку, взяла новую:
– Отвернись, у меня нос распух.
– Тебе идет. Если ноги красивые, то любой нос сгодится.
– Все, достаточно. Тебе в реанимации надо работать.
– А что, и пойду. Когда отсюда выгонят.
– Нас всех гнать пора. Ничего от профессии не осталось, одни интриги.
– Жизнь сама по себе – сплошная интрига. Я, например, вот не знаю, допила ты коньяк, который тебе Борисов подарил, или нет?
– Салфетки взял, а коньяк не заметил? Или ты это так, из вежливости спрашиваешь?
– Из вежливости. Остатки хорошего воспитания, их даже наша работа не сумела убить. – Голицын достал из шкафчика два стакана, коньяк – в бутылке оставалось около половины, пакетик с фисташками. Высыпал орешки прямо на стол, подстелив чистый бланк.
– У меня, кажется, один бутербродик подсохший имеется, – наливая коньяк, сказал Юра. – Могу сбегать.
– Не надо... Знаешь, Арнаутов ведь уговаривал меня его задержать. Если бы я это сделала, он бы живым остался.
– Ты это про Соловьева? Может, это и не изменило бы ничего. От судьбы не уйдешь. И не спрячешься, даже в камере.
Голицын поднял стакан, подержал его с таким видом, будто мысленно произнес поминальный тост, и молча выпил.
Сидя в машине на Стрелке Васильевского острова, Шилов выкурил несколько сигарет. Вышел, прошелся по Дворцовому мосту. Облокотился на перила. Опять закурил.
Успев уйти из квартиры, он со стороны видел, как приехали уэсбэшники и убоповцы из арнаутовского отдела. Семь человек на двух машинах; куда столько, лучше бы делом занялись! Даже на улице было слышно, как они с треском вынесли дверь квартиры. Потом в двух окнах загорелся свет, на занавесках замелькали тени. Искали, видимо, очень дотошно: Шилов наблюдал полчаса, и за это время суета в маленькой квартире не стихла.
Отъехав подальше, с уличного таксофона Шилов дозвонился Иванычу и узнал новости. И про бойню у квартиры Егорова, и про Серегу.
– Пашка жив, – сказал Карташов, – но пока без сознания.
– Он мог видеть киллеров...
– Не факт. Я был на месте, прикинул, что к чему. Не факт, что он их видел. Но соседка якобы описала тебя и Егорова.
– Наши фотографии ей показывали?
– Я думаю, Арнаутов как раз сейчас этим занят. Не удивлюсь, если она тебя опознает. Ты меня понимаешь?
– Я тоже не удивлюсь...
– Что думаешь делать?
– Не знаю, Иваныч. Честно – не знаю. Слишком все... Слишком хреново!
– Держись!
– Куда деваться?
Шилов доехал до Дворцового моста, и теперь стоял, глядя на темную воду, в которой отражались огни большого города. Мимо проносились машины, шли люди. Шилов не видел ни одного грустного или озабоченного лица. Все улыбались, громко разговаривали. Все куда-то спешили. На них не объявляли охоту, у них не убивали друзей, никто их не предавал.
Никто не обращал на Романа внимания, как будто он стал невидимым.
Бросив в воду окурок, он потянулся за очередной сигаретой. Выругался, пробормотал:
– Рыжий! – и заторопился к машине.
...Он остановился за квартал от дома Соловьева и прошел пешком. Встал в темноте, присмотрелся. Из двух «уэсбэшных» машин у подъезда осталась только одна.
В обоих окнах квартиры горел свет, но пока Шилов стоял и смотрел, люстру в комнате погасили, осталось только голубое мерцание телевизора.
Сколько человек в хате? Не попробуешь – не узнаешь. С комфортом устроились, сволочи...