Старые дневники и пожелтевшие фотографии
Шрифт:
— А ты разве не ушла на работу?
— Ушла да пришла. Ещё первый час ночи, а мне к семи. Плохо без часов. Хоть бы ходики какие были! Но ходиков нет, а опаздывать на работу никак нельзя — военное положение, суд, трибунал.
Прошёл
— Зин, тебе холодно? — тихо спрашиваю я.
— Не-а, — отвечает Зинка, передёргивая плечами. У Зинки тёплый пуховый платок. Платок перехватывает Зинку под мышками, поэтому в овчинной шубе она кажется ещё шире. Валенки у Зинки подшиты толсто, задники обтянуты чёрной кожей. Следы просмоленной дратвы ещё свежие. У Зинки отец не на фронте, дома. Перед самой войной ему отрезало трамваем ногу. У них — корова.
— А мне холодно, — говорю я. — И плакать хочется. Солдат жалко.
— А мне нет. Все когда-нибудь умрём!
Митинг памяти кончился. Ребята начинают прыгать и толкать друг друга. Делается теплее. Мы не идём, а трусим. Неожиданно завыли сирены. Тонкие лучи прожекторов устремились вверх, просвечивая, обшаривая темнеющее небо. Вот они скрестились над нашими головами, образуя букву «X». Заблестела точка. Это прожекторы поймали вражеский самолет. Зенитки открыли огонь. Вокруг нас, звонко ударяясь о мостовую, падают с неба осколки. Бежим не помня себя.
Я сижу у окна — учу географию, но ничего не запоминается. В голове одно и то же: чего бы поесть.
В доме, кроме клюквы и луковицы, ничего нет. Луковицу съедать нельзя. Она последняя.
Я то и дело выглядываю в окно: не идёт ли мама. Может быть, чего-нибудь принесёт? Но мамы не видно. Снова принимаюсь за географию. Как плохо, что кончились занятия. Сейчас бы в школе дали по булочке. Булочка круглая, меньше моей ладони. Но булочка! При воспоминании о булочке совсем расхотелось учить.
— Эй-эй! — кричит с улицы Зинка.
— Тебе чего? — отзываюсь я.
— Выходи!
— Некогда. Надо учить. Экзамен завтра. Забыла?
— Выходи же! У меня идея!
— А что делать будем?
Зинка широко раскрывает рот и начинает жевать воздух. Всё понятно. Кубарем скатываюсь с высокой лестницы.
Вот мы и у Зинки. Зинка из подвала достаёт банку со сметаной. Деревянной ложкой, как это делают торговки, раскладывает сметану по блюдцам. Я сижу, дрожу. Под ушами у меня что-то затрещало,
— Ой! — говорю я и начинаю мять уши и шею.
— Пройдёт, — успокаивает меня Зинка. — Это хлынула слюна.
В руках у Зинки целая буханка хлеба. Большим кухонным ножом Зинка режет буханку напополам.
— Ешь! — повелительно говорит Зинка. — Набирайся сил, завтра экзамен.
— Как есть? — чуть слышно спрашиваю я. — Здесь две карточных нормы.
— Как, как! — не обращая внимания на мои слова о карточках, ворчит Зинка. — Ртом! В сметану макай!
— Буханка же на базаре двести рублей стоит!
— Ну и что? Пусть стоит!
— А мама твоя что скажет?
— Мамка с батей на рынок пошли, понесли творог и сметану продавать. Ещё купят. Да ты ешь!
Я отрезаю ломтик хлеба, опускаю кончик в сметану, облизываю, закрыв глаза. Потом снова макаю и откусываю небольшой кусочек.
— Ты чего, как кошка, лижешь? — говорит Зинка. — Вот так ешь! — Зинка отрезает от своей половины толстый ломоть и откусывает большой кусок. Круглые румяные Зинкины щёки, набитые хлебом, готовы вот-вот лопнуть. Зинка страшно довольна.
«Она не совсем уж и плохая девчонка, не жадная, — думаю я, уплетая хлеб со сметаной. — Просто ей больше повезло с отцом. Если бы у всех отцы были дома, никто бы не голодал. Это всё из-за фашистов».
— Сейчас принесу ещё! — подскочила на стуле Зинка. — Пировать так пировать!
Зинка вылетела из кухни. Я отрезаю от своей половины кусок хлеба и прячу за пазуху. Зинка притаскивает горшок и кринку. Мы пьем клюквенный кисель с молоком.
— Фу! — говорю я, — объелась. Зин, я толще стала? Мама говорит, что у меня коленки воробьиные.
— Не заметно, — отвечает Зинка, влезая в подпол, чтобы поставить туда почти пустую банку из-под сметаны.
Я хотела развязать пояс, но тут вспомнила о ломте хлеба.
— Ну я, Зин, пошла...
— Уже? А география?
— Ладно, — соглашаюсь я, — вот только сбегаю домой и приду, поучим вместе.
Дома я вытащила хлеб, разрезала на две половины: маме и брату. Зря не сказала Зинке, что я кусок с собой взяла. Совестно было спрашивать. И одной наесться тоже совестно. А сейчас ещё хуже! Вроде как украла! Но я ведь могла его и съесть? Зинка же мне хлеб дала!
– — мучаясь мыслями, я подошла к печке, погладила себя по животу. Сунула голову над шестком и крикнула: «Будем считать, что он лежит здесь!»
— Ты чего, Лялька, кричишь? Это я! — услышала я Зинкин голос.
— Да вот! — смутилась я, в растерянности показывая на куски хлеба.
— Ладно, чего там, — махнула рукой Зинка, видимо не поняв, что к чему. — Мои с базара вернулись, шумят, жадюги несчастные, давай у тебя учить?
Около нашего дома огород. На каждую семью по две грядки. В переулке мы тоже вскопали землю, посадили картошку и редиску. Чтобы прохожие не топтали, огородили колючей проволокой. Славный получился в переулке огород. Я часто бегаю смотреть: не выросла ли редиска? У редиски ботва коротенькая, и редисочка видна. У нас же выросла толстая большая ботвища.