Старые дома
Шрифт:
Другой секретарь, Радкевич, собрав все нажитые в Тамбове денежки, поспешил сам вслед за Феофаном убраться добровольно из Тамбова, и уехал в Киев, где поступил в монашество, приютившись каким-то путём удобным, говорили, через Москвина, племянника киевского митрополита, при архиерейском доме киевского митрополита Арсения, и был потом архимандритом одного из киевских монастырей.
Третий союзник, Лебедев, остался на месте, и жил ещё несколько лет тем же помощником, но уже скорбно, не оттого, что доход сократился – он уже себя обильно обеспечил, и на сто лет не прожить, – а напала на него злая болезнь желудка, от которой он
О Корсуновском слышно было, что он, по увольнении от должности письмоводителя за проступки, отправился в Петербург, пристроился в канцелярии Синода сверх штата, и, послужив там несколько времени без жалования, получил высшее прежнего место – прямо попал в секретари, помнится, Подольской консистории.
Да! свежо предание, а верится с трудом! Дивное время и дивные травы. Триумвират: двое хохлов и один тамбовский, преспокойно целых 5 лет эксплуатировали в свой карман Тамбовскую епархию, заправляли и управляли всеми её делами по духовенству, брали нагло за всё и со всех в свой карман, связав епископа по рукам и ногам! И всё как с гуся вода.
Я вначале с этим триумвиратом был немного и лично знаком, бывал у каждого из них. Но пришлось мне раз иметь до них дело, которое зависело от их рук, и я, несмотря на знакомство, ничего у них не успел с одними сухими руками и словами.
Зятю, который женился на моей сестре, я хлопотал найти где-либо священническое место. Был лично за этим у епископа Феофана, который обещал дать, если найдётся свободное место. Затем подано было ему и письменное прошение о месте. Но дело не двигалось вперёд. Я упрашивал и письмоводителя, и секретаря, и его помощника посодействовать делу. Ничего не выходило, всё мест нет, говорили. Между тем являлось в это время немало свободных мест, и триумвират наметил открывать ещё во многих приходах, и ждал только разрешения Синода, куда уже давно представлено. Но все свободные места были у них на откупе и хранились в тайне.
Вижу я, что моё участие ничего не поможет, послал отца своего лично к секретарю на квартиру, попросить самому о месте и положить ему прямо на стол 100 рублей и уйти: так, я слышал, поступали просители чего-либо у него.
Вот так отец мой и поступил.
Секретарь Радкевич сначала отказывался от денег, говоря, что и так сделает, помня просьбу вашего Виктора Егоровича, но отец без церемонии положил деньги на стол и распрощался. Дело было летом, и окна в квартире были отворены. Отец, проходя мимо окон, услышал голос секретаря, державшего в руках деньги: “Отец благочинный, – место у меня вам есть на примете. Только вы уж о деньгах-то, пожалуйста, ничего не говорите Виктору Егоровичу”. – Хорошо, только вы-то, Агафоник Павлович, не оставьте без милости, – ответил отец.
И что ж? через три-четыре дня сам Радкевич, встретив меня на улице, объявляет мне, что владыко дал место зятю, и радостно поздравляет меня с этим. Место оказалось из плохих плохое! Вероятно, по цене данного задатка в 100 рублей назначено. Из него после пришлось переходить, употребив на хлопоты тому же секретарю ещё немало денег…
Зная по опыту и наблюдениям всё, что творилось нашим триумвиратом, мы, в семинарии служащие, молодые наставники, чрезвычайно этим возмущались, везде, где бывали, об этих
В это время веяло духом реформ, и начинались они и в духовенстве – много материалов, для свободного суждения и бесед.
Мы возмущены особенно были тем, что повсюду старое зло – крепостное – стало стихать и слабеть, а у нас консисторское и архиерейское административное зло, как нарочно, вопреки свету и разуму, свирепствовало с силой большой.
Рабство крестьян уничтожается. Старые гражданские суды и порядки беспорядочные обновляются; ужели только духовенство, эта соль земли, будет всё затаптываться в грязи, и останется и в бедности и в рабстве у владык и разной консисторской клики? Ужели наша администрация, деморализованная, и наши суды духовные бессудные, сутяжные и хищные, останутся нетронутыми?
Такие раздавались речи из среды образованного молодого персонала профессоров семинарии – речи открытые, смелые, искренние, с воодушевлением от нового светлого духа обновления России, протестующие против старинного закоренелого зла, беспощадно разъедавшего всю духовную администрацию и судебные беспорядочные порядки.
Эти протесты, как мы замечали, пугливо действовали и на наших триумвиров, и они, в своём бесстрашии, в сфере консисторской и архиерейской, в свободе своих злохитрых и злохищных действий, стали ощущать внутреннее стеснение.
Страшна им стала распространившаяся о них повсюду худая молва, и чувствовали они и видели себя в общественном мнении, как в зеркале, ужасными страшилищами.
Благодетельная гласность, о введении которой писали и рассуждали – в суды гражданские, и которой более всего враждебна старинная и злая, как язва, господствовавшая канцелярская тайна, и тогда ещё проявляла свою силу в нашей даже темнейшей административной среде, и не давала покоя таким оголтелым и с сожжённой совестью деятелям зла, как Радкевич, Лебедев и Корсуновский.
Злая память о них долго была жива в тамбовском духовенстве.
Но, слава Богу, они, кажется, завершили собой последний ряд чумазых бичей-эксплуататоров тамбовского духовенства. Дух нового времени живительно освежать стал и ту смрадную атмосферу и то грязное болото, где жилось им так вольготно и привольно, как жилось во всё время управления Тамбовской епархией епископа Феофана…
В 1863 году поступил в Тамбов епископом Феодосий, прямо из ректоров Воронежской семинарии.
Он оказался пастырем добрым, “душу свою полагающим за овцы, радетелем вверенного ему стада, не только не бегающим от грядущего волка, готового расхитить стадо, но идущего всегда ему навстречу смело, чтобы отогнать его и защитить от него своих овец”.
Человек он был невысокого ума и учёности, но обладал хорошим, здравым смыслом и искренне-добрым сердцем, и отличался практическим направлением характера. Вёл образ жизни простой, скромный, без всяких сибаритских прихотей, скромно и благоговейно служил в храме – и это служение его благоговейно действовало на всех своей величественной простотой небесного характера. Попросту и без затей тщеславных жил он и дома, и доступен был для всякого во всякое время.
Делами по управлению любил заниматься сам непосредственно, и знать их не из чужих уст и речей. Поэтому у него никак не могли быть в силе никакие секретари и письмоводители.