Старые дома
Шрифт:
Стало вводиться выборное начало в его среде, и применилось, прежде всего, к избранию на должность благочинных, которые прежде назначались консисторией по чисто-консисторским мотивам хлебного свойства. И, наконец, приступили к преобразованию суда духовного.
Всё это озарило светом туманную атмосферу. Духовенство оживилось духом, стало светлее и сознательнее смотреть на себя и своё дело, готовясь и стремясь и самому быть лучшим в улучшенной обстановке своего быта, Смущало его только то, что не пройдёт эта реформа благополучно до конца, как бы следовало, ибо доброму делу всегда как-то много встречается
Но пока веяло везде новым, светлым духом, и реформы зачинались. Всё духовенство ликовало. Петербургское духовенство даже решилось повергнуть самому государю адрес благодарственный, и изготовило его по общему совещанию, но митрополит Исидор ему строго погрозил и все адресные затеи разом остановил.
Пока зачиналась великая духовная реформа, я продолжал служить профессором в Тамбовской семинарии. Ректор Феофилакт, при котором я поступил сюда, скоро выбыл, мне не пришлось служить с ним и года. Не ладил он с инспектором, бывшим в то время, архимандритом Антонием, недавно в 1890 году в сане пензенского епископа.
Этот Антоний был интриган; ему хотелось поскорее быть ректором, именно в Тамбовской семинарии, и Феофилакта вытеснить. Вот он и начал про Феофилакта шпионить епископу Макарию, который почему-то и так не благоволил к Феофилакту.
Чуя всё это, Феофилакт, чрез своего влиятельного товарища в Петербурге, выхлопотал себе перевод в другую семинарию, но проездом чрез Петербург сумел насолить и Антонию тем, что его, уже давно служащего, не сделали ректором в Тамбове, а перевели чрез несколько месяцев в другую семинарию. А в Тамбов прислан был архимандрит Серафим, впоследствии архиепископ воронежский.
Инспектором же прислан из какой-то сибирской глуши Сергий, хоть и архимандрит, но какой-то полуидиот, впоследствии совсем “рехнувшийся”, впав в сумасшествие.
Серафим был ректором не более года и вызван был в Петербург для епископства.
О Серафиме можно сказать, что он, будучи ректором, чрезвычайно добр был для воспитанников, особенно живших на казённом содержании. Заботился об улучшении их пищи и одежды, и побуждал эконома не скаредничать по экономии; но сам в экономии ничего не понимал и ни за чем не следил. Поэтому, в коротенькое его правление, оказались в семинарии большие передержки, которые поставили, при следующих ректорах, семинарию в критическое положение безденежья и долгов неоплатных. И только пожертвования настоятелей тамбовских монастырей, которых нарочно вызывали в Тамбов, умоляли их, ублажали и угощали, спасли от беды.
Потом явился в семинарию ректором архимандрит Геннадий. Приехал он из Задонского монастыря, в котором проживал не у дел, в числе братства. До Задонска он состоял ректором Самарской семинарии не много времени, не угодил тамошнему епископу своей самостоятельной жизнью и деятельностью, и за то попал в монастырь. Приехал довольно уже помятым жизнью, но в помятом его образе все скоро нашли хромого человека со здравым умом, доброй волей и искренним сердцем, с обращением по внешности прямым, простым и откровенным.
Учебное монашество не успело на эти альтруистические свойства наложить своих сухих печатей. Он не корчил из
Семинарию он застал по экономии в критическом положении. Предшественники его, ректоры, при непонимании экономии и несмотрении, истощили все средства содержания и ввели семинарию в долги. Он сумел устроить дело так, что пришли на помощь монастыри, и настоятели их значительными взносами покрыли все долги и затем обязались ежегодно взносить особую сумму добровольно, в пособие к скудному казённому жалованию наставников семинарии.
Так что содержание наставников чрез это значительно возвысилось ещё задолго до новых окладов по преобразованию.
С воспитанниками он всегда обращался отечески, был к ним всегда близок, прост, и они все любили его и уважали. Он умел и побранить их и наказать вовремя, и пошутить, и повеселить их, и всё так выходило, что все искренно им были довольны.
Не чуждался он и знакомств в городе, но более любил компанию в товарищеском кружке семинарском, где иногда дозволял себе повеселиться; любил приглашать наставников и к себе для компании.
В Тамбовской семинарии он прослужил лет 5–6 благополучно. Во всё это время семинария благоденствовала – всё было исправно и жизненно. И Геннадия, наконец, вызвали в С.-Петербург для епископства, которого он скоро и удостоен, и был в нескольких епархиях епископом викарным, а далее до самостоятельного епископа не дошёл.
Везде, где бы он ни был викарным, не мирно относились к нему епархиальные епископы и старались выжить его; и загоняли его до того, что он был на покое в Тамбовском Козловском монастыре, со званием настоятеля.
Епископом тамбовским, при моём поступлении в семинарии, как я сказал выше, был Макарий. При мне он пребывал в Тамбове менее года, а всего пребывания его не было и двух лет.
Прошёл он в Тамбове, как блестящий метеор, на которого все с интересом смотрели и с удовольствием дивились. А дамы были от него в восхищении. Он всем казался человеком вполне и истинно образованным. Да таков он был и во всей реальности своей: блестящего ума и обширной учёности, с даром блестящего ораторского слова, с внешностью стройной и красивой, с манерами благовоспитанного аристократа, но в то же время и архиерей-монах, во всём его благородном и разумном человеческом смысле.
Величественно и благоговейно было служение его в храме, где мастерски говорил свои импровизированные проповеди большей частью богословского содержания и учёного характера. И храм в его служение всегда был полон не простым только народом, а и высшими лицами, интеллигентными.
С духовенством он всегда был вежлив, гуманен, говорил священникам "вы" и приглашал в гостиную послуживших.
Будучи в Тамбове, он уже был давно известен, как учёный богослов, и начал составлять в Тамбове великую многотомную историю русской церкви, в таком же характере учёном, как составлял тогда свою русскую историю профессор Соловьёв.