Старые друзья
Шрифт:
Моя сестра Розина родилась, когда мне исполнилось три года. На сей раз не было ни пожаров, ни хлопанья дверями, ни умирающей мамы. Розина – человек, целиком посвятивший себя другим. Началось с животных. Она спасала майских жуков, воробьев, дождевых червей и ящериц. Повзрослев, переключилась на людей и поступила работать медсестрой в больницу Лувера, откуда перевелась в областную клинику. В детстве она всегда смотрела на меня снизу вверх и продолжала делать это, даже когда мы выросли, хотя я не видел к тому никаких причин, – наверное, просто так привыкла.
Я уже два года учился в деревенской школе, когда она пошла в первый класс. Мне хотелось бы сказать, что Бобе как верный страж каждое утро провожал меня до школьных ворот и там же поджидал по окончании уроков, но это было бы неправдой.
В школу я ходил вместе с другими деревенскими ребятами, и старшие всегда приглядывали за младшими. В числе тех, кто не относился ни к первым, ни ко вторым, была Полька, которая постоянно восклицала: «О-ля-ля!» Она говорила «О-ля-ля!», если нам навстречу ехал трактор; она говорила «О-ля-ля!», если видела, что в канаве валяется яблоко; если ничего не происходило, она все равно говорила «О-ля-ля!». Она была последней в нашей школе девочкой, которая носила сабо.
Еще у нас был очкастый заика Эррье. Он объяснял нам теорию Большого взрыва, выбрасывая в воздух горсти подобранной с земли пыли, и строение Солнечной системы, располагая в нужном порядке козьи орешки разного диаметра. «Д-д-допустим, это С-с-с-сатурн…» Сейчас он инженер на «Ситроене», крупный специалист. Из моего тогдашнего немногочисленного окружения вышли два министра, один префект области и одна знаменитая журналистка. Остальные если и не были полные дебилы, то мало чем от них отличались. Странная штука – как будто в нашем медвежьем углу действовало правило: все или ничего. Или деревенский дурак, или гений. Без промежуточных стадий. По-моему, единственными, кто мог претендовать на звание обыкновенного среднего человека, были мы с Розиной.
Но главным для нас авторитетом оставался Ро-бер. «С Робером детей можно отпускать куда угодно», – говорили наши родители. Действительно, Робер мог защитить нас от любой угрозы, голыми руками сразившись с медведем или с полчищами Аттилы. В свои двенадцать лет он выглядел на шестнадцать. У него пробивались усы и ломался голос. С ним мы и правда находились под защитой, но не только. Он значительно обогащал наш словарь. Я до сих пор как наяву слышу его рокочущий бас, изрыгавший: «Пусть в жопу себе засунет, да поглубже!», «Полька, отсосешь у меня?» – или распевавший похабные песенки. Свои слова он для пущей убедительности сопровождал соответствующими жестами. В деревне болтали, что однажды его ужалила гадюка, и он, чтобы остановить распространение яда, ножом отрубил себе на ноге большой палец. Он никогда не показывал нам покалеченную ногу, как мы ни просили. Но как-то раз ни с того ни с сего вдруг сказал: «Эй, кто хочет посмотреть на мою культю?» Не знаю, что ему тогда взбрело в голову, но мы – с десяток ребят – сгрудились вокруг него и затаили дыхание. Он сел на камень и скинул правый башмак. Полька воскликнула: «О-ля-ля!» – хотя еще ничего не было видно. Робер схватился за мысок носка, на всякий случай переспросил: «Девчонки, не дрейфите?» – и медленно стянул его с ноги. Большой палец был у него на месте, зато не хватало двух самых маленьких. Ну, и нога была жутко грязная.
Я обязан Роберу тем, что именно он с присущей ему деликатностью сообщил мне о смерти моего деда. Из дома, где лежал умирающий старик, меня отослали и на день отправили к другу отца, столяру. Я смотрел, как он обстругивал рубанком доску. В тишине мастерской с верстака падали на пол золотистые кудрявые стружки. Мне было скучно и почему-то немного грустно. Но тут распахнулась наборная застекленная дверь, и в нее просунулась голова Робера.
– Слышь, у тебя дед помер! – гаркнул он.
Родители забрали деда к себе несколько месяцев тому назад, подозревая, что жадная бабка его не кормит. Когда его к нам привезли, он весил не больше 40 килограммов. Конечно, он уже сильно болел, но все же.
«Он сам ничего не ест», – огрызалась старая мегера, но
– А жена вас чем-нибудь вкусненьким кормила?
– Кормила, кормила! – откликнулся он. – Суп давала из порея.
– А что-нибудь еще?
– Нет, больше ничего. Но про это никому нельзя говорить.
Вот скотина. Впрочем, жизнерадостности деда это не убавило. За три месяца он набрал пятнадцать кило, которые затем постепенно потерял. Перед кончиной от него осталась кожа да кости, зато он пребывал в приподнятом настроении. Утром того дня, когда его не стало, он позвал меня к себе. Мы с отцом поднялись в комнатку на втором этаже, где стояла его кровать. Я увидел его глаза, казавшиеся на исхудавшем лице огромными и глядевшие на меня сурово; его лысая голова покоилась на перовой подушке. Жестом он велел мне приблизиться, бескровной рукой обхватил кончики моих пальцев и улыбнулся.
– Попрощайся с дедушкой, – шепнул мне отец.
Я сказал:
– До свиданья, дедушка.
И мы ушли.
Первым из супругов всегда умирает тот, кто добрее. Бабка пережила деда на тридцать один год, неподвластная разрушению, как замаринованный в уксусе огурец.
Иногда отец вдруг мрачнел. Я спрашивал у матери, почему он такой сердитый, и она отвечала: «Не обращай внимания. Просто твой дядя совершил очередную глупость». Братья больше не дрались, но лишь потому, что не имели такой возможности – их пути нигде не пересекались, – иначе, я уверен, они еще не раз намяли бы друг другу бока. Марсель так и не стал страховым агентом, и никто не знал, на что он живет. Под «очередной глупостью» могло подразумеваться что угодно: что он обрюхатил подружку, или завел интрижку с замужней женщиной, или попал в мотоциклетную аварию, или устроил в городе потасовку. В 1959 году его забрали в армию и отправили в Алжир. Там ему наверняка было где развернуться, и можно только догадываться, какими сомнительными подвигами он прославился, но главное, что назад он не вернулся. Сведения о его гибели разнились в части подробностей, но все источники сходились в одном: феллахи захватили его в плен и казнили.
Из статуса дяди Марселя он мгновенно перешел в статус бедняжки Марселя; любое упоминание о нем обычно сопровождалось репликой, что «уж такого-то он точно не заслужил».
В общем, за короткое время я потерял сразу двух родственников, но что значили эти две смерти для моих беззаботных восьми лет? Со мной были мой папа Жак, моя мама Сюзанна, моя сестра Розина и мой пес Бобе – волшебный, обожаемый квартет. Следующий круг составляли друзья, с которыми я ходил в школу. За пределами моей личной вселенной люди могли умирать и резать друг друга, в том числе самыми зверскими способами, – меня это не касалось.
В этом мягком коконе невинности я дожил до одиннадцати лет, когда перешел в шестой класс и меня отправили в интернат Лувера. Там я с изумлением, вгонявшим в ступор, обнаружил, что взрослые бывают жестокими и тупыми.
Ни Робер, ни Полька не составили мне компанию. Обоих перевели в другую школу, больше соответствовавшую их не вполне стандартному профилю.
7
Жан. Забор. Жареная картошка. «Дофин»
Я до сих пор с содроганием вспоминаю своих школьных учителей. Это был настоящий паноптикум – сплошь психи, извращенцы и откровенные садисты. Можно подумать, все они прошли строжайший отбор, в результате которого только лучшие – в смысле худшие – получили право измываться над детьми.
Самым ненавистным из них был старший воспитатель Мазен. Любой справедливый суд только за четвертую часть совершенных им преступлений приговорил бы его к 35 годам тюрьмы.
Выжил я в этом кошмарном месте благодаря тому, что знал: в субботу днем меня отпустят домой. Эта перспектива позволяла мне не впасть в полное отчаяние. Пока на горизонте маячила возможность в конце недели услышать смех моей сестры и радостный лай Бобе и окунуться в тепло нашего дома, я кое-как справлялся.
Конец ознакомительного фрагмента.