Старые друзья
Шрифт:
— Военная хитрость, — разъяснил Володька. — Я, в отличие от вас всех, перестроился еще в период брежневщины, сусловщины и кирилленковщины. В то время, как вы показывали фиги в кармане, я тщательно изучил слабые стороны монумента, возвестил на всю страну, что преданно и бескорыстно его обожаю — и в результате наголову разбил Госплан, Госснаб и родное министерство.
По требованию публики Володька рассказал эту поучительную историю. Став директором, он решил осуществить свою давнюю мечту — реконструировать завод. Но для этого необходимо было новое оборудование, которое три упомянутые организации смутно пообещали поставить к двухтысячному году. Прикинув, что к этой юбилейной дате и он сам, и завод морально и физически превратятся в труху, Володька с помощью своей мозговой шпаны придумал довольно-таки наглый и неслыханный по своей хитроумности план. В то время было модно и идеологически выдержано рапортовать о достигнутых под
Остальное было делом техники. Этот бесценный ответ Володька распечатал, как листовку, в сотне экземпляров, каковые злодейски разбросал по кабинетам Госплана, Госснаба и родного министерства. Тамошние бюрократы взвыли, грозились оторвать Кузьмичеву голову и оставшуюся руку, но Володька, будто оглохнув, вместо объяснений спокойно, по-партийному зачитывал бюрократам мудрый ответ, и тем ничего не оставалось делать, как приказать директору Ново-Краматорского завода вне всякой очереди изготовить для бандита Кузьмичева новое оборудование, что и требовалось доказать.
— А вы говорите — застой! — весело закончил Володька свой рассказ. — Кстати, мой коллега в Ново-Краматорске выдал такую сентенцию: «В Америке, в штате Пенсильвания имеется примерно такой же завод, как мой. И я подумал: что нужно сделать, чтобы разорить оба завода? Да поменять нас, директоров, местами! Я, как у нас принято, буду отбрыкиваться от заказов, а американец, как у них принято, загребать их своими лапами. И оба завода быстро пойдут ко дну!»
— Похоже, — Вася кивнул. — Однако бандюга ты первостатейный, ты ведь прекрасно понимал, что тебе досталось оборудование, которое должен был получить кто-то другой.
— Вот именно! — Володька приложил руку к сердцу. — Прямо-таки душа за него болела.
— А совесть? — негодующе спросила Птичка.
— Мучила, да еще как! — признался Володька. — Целых полчаса, именно такой отрезок времени меня крыл по междугородному телефону директор ограбленного предприятия. Что поделаешь, человек человеку волк, товарищ и брат.
— Действительно, разбойничья философия, — удивилась Елизавета Львовна. — Неужели все руководители нашей промышленности ее разделяют?
— Я первый не разделяю! — округлив глаза, поклялся Володька. — Меня попроси — последний станок отдам… если он никуда не годен. А если честно, Елизавета Львовна, то каждый завод ведет борьбу за выживание: боремся с планом, с поставщиками, потребителями, законностью. Мы как корова, попавшая в болото: одну ногу вытащим, другая увязает, другую вытащим… А когда тонешь, хватаешься за соломинку. Вот и пришлось воспользоваться добротой и полной некомпетентностью товарища Брежнева.
— Это точно, ему чихать было на то, что и какой завод получит, — благодушно сказал Вася, — лишь бы лишний раз свою фамилию в газете увидеть, а еще лучше — покрасоваться в телевизоре. Очень он это обожал. А вот Сталина при всех его недостатках, перехитрить было трудно. Гитлер — этот перехитрил, а другого случая даже не припомню.
— Он сам себя перехитрил, — сказал Мишка. — Стал рабом своего принципа: «Никогда никому и ни в чем не доверяй». Вот и прожил жизнь взаперти — без любви, без семьи, без друзей. Он, в сущности, был невероятно одинок, ведь это страшно: ни с кем не поговорить по-человечески. Разве можно расслабиться, излить душу людям, в глазах которых либо животный страх, либо собачья преданность? Одиночество — удел палача. Одного сына предал, другому позволил развратиться, дочери сломал жизнь…
— Будем объективны, — сказал Вася, — при всем том он проявил себя, особенно в войну, великолепным организатором и очень даже неглупым человеком.
— Чингисхан, Тамерлан, Аттила и Гитлер тоже были великолепными организаторами и очень неглупыми людьми, — возразил Мишка. — Только эти их незаурядные способности дорого обошлись человечеству. Самое большее, на что я могу согласиться, так это закончить Сталиным сей мрачный перечень. Впрочем, когда наше поколение вымрет, потомки это сделают сами. Они будут объективнее, среди нас слишком много, с одной стороны, пострадавших от деспота, а с другой — им взлелеянных, возвышенных, впитавших с пеленок слепую веру в его сатанинскую власть. Потомки раскроют всю правду, докажут, что от его деспотизма внутри страны погибло куда больше народу, чем в войну.
— Куда больше, — эхом повторила Птичка, глядя на Андрюшкин портрет. Я принес его с собой и повесил на сосну. Сделан был портрет с любительской
— Если разрешите, — робко сказала Елизавета Львовна, — я бы хотела внести предложение: может, хватит о Сталине? Газеты, журналы, телевидение, люди с трибун — все его разоблачают или защищают, у вас, когда мы видимся, тоже Сталин на языке. Наболело, понимаю и разделяю, но в жизни столько интересного. Уж лучше об этом, господи… о футболе. Все рассмеялись.
— Тоже массовый психоз, — ободренная, продолжила Елизавета Львовна. — Олимпиады, спартакиады, чемпионаты, неистовые страсти вокруг шахмат… Когда я беседую с нынешними школьниками, то поражаюсь, как мало они читают: некогда! Все хотят развлекаться.
— Превращаемся в общество потребителей, — поддержал Серега. — Сталина ругаем, а при нем этого не было.
Тут, к неудовольствию Елизаветы Львовны, вновь заспорили, что при Сталине было, а чего не было. Я в споре не участвовал, потому что предмет этот давно и детально для себя продумал. Моя точка зрения такова: нынче довольно часто с горечью и слезой пишут, что мы слишком стали потребителями, забыли идеалы и прочее. Лично я не понимаю, что в тяге к потреблению плохого; может, здесь имеется какая-то политэкономическая тонкость, в которой я не разбираюсь, а скорее — обыкновенный ученый треп, отрыжка старых времен, когда нам со всех трибун внушали, что главное — работать не за страх, а за совесть, чтобы потомки относились к нам с восторгом и восхищением: «Молотки они были, наши деды-отцы, прадеды, таскали одну-единственную пару штанов, жили в собачьих конурах, а вкалывали будь здоров, чтобы я потреблял по потребностям». Приятно, конечно, сознавать, что наши отдаленные потомки будут питаться исключительно ананасами и рябчиками, но почему бы и нам по-человечески не пожить? Так нет, как завели старую пластинку, так до сих пор не очень-то ее меняют: производи, а потребляй столько, чтобы хватило сил производить. Бывает, листаешь газеты, и очень автор статьи сокрушается: эх, какие золотые годы были, какой энтузиазм, когда личных коров и их хозяев в одно стадо сгоняли, бетон на носилках таскали, кирками каналы рыли, обогнали всю Европу по чугуну и благодаря этому войну выиграли. Черта с два — благодаря! Вопреки! Про коллективизацию и говорить неохота, и читать страшно, что с крестьянством сделали, да еще и подсчитать нужно, кто лучше страну кормил, единоличники в двадцатых или колхозники в тридцатых-сороковых, а что касается индустриализации, то стыдно вспоминать, что половина заводов немцам в руки попала да пропала, а отсюда следует, что второй половины да того, что на Урале и в Сибири в войну построили, вполне для Победы хватило. Так какой же вывод сделает не шибко ученый, но обладающий здравым смыслом старый хрыч вроде меня? А такой, что не надо было «Россию, кровью умытую», сталинским хлыстом погонять, надрываться, грыжи, язвы и сроки зарабатывая, а надо было спокойно, хотя и бдительно, жить, производить меньше, да лучше и народ досыта кормить, как, уходя, завещал Ленин. Словом, жить по-европейски, к чему Россия с Петра Великого стремилась, а не по-азиатски, к чему привел нас Лучший Друг детей и физкультурников… История вроде бы это прояснила, а вот мы продолжаем спорить, когда было лучше: тогда, когда одна пара штанов и бурные овации, или сейчас, когда штанов навалом и никаких оваций, в гласность они считаются неприличными. Что касается меня, то я по тому времени не скучаю и никак не склонен по-стариковски поругивать молодежь за видео, брейки и рок-ансамбли, пусть она живет лучше, интереснее и веселее, чем жили мы. Самое забавное, что среди тех, кто громче всех ругает молодежь за потребительство, заметной фигурой высится наш писатель из девятиэтажки, у которого имеется двухэтажная дача, красным деревом отделанная, и, судя по тому, что писали в «Известиях» об астрономических тиражах его книг, ему должны сниться кошмарные сны о денежной реформе…
Между тем спорщики подхватили другую тему.
— До Госкомспорта перестройка не дошла, — донесся до меня голос Птички. — Преступно тратить сотни миллионов на спортивную элиту, когда в детских домах нищета! Гриша, дай на минутку Лаэрция, я там подчеркнула одно место.
Зная мои пристрастия, Птичка подарила мне на день рождения книгу древнегреческого писателя Диогена Лаэрция «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов». Найдя нужную страницу, Птичка прочитала:
— «Далее, Солон сократил награды за гимнастические состязания, положив 500 драхм за победу в Олимпии, 700 драхм — на Истме и соответственно в других местах; нехорошо, говорил он, излишествовать в таких наградах, когда столько есть граждан, павших в бою, чьих детей