Старый патагонский экспресс
Шрифт:
Дама в шубе из искусственного леопарда также прогуливалась по перрону. Она держала в руках неизменный выпуск комиксов. Она улыбнулась мне и сказала:
— А вы американец. Я не ошиблась?
— Да, из Массачусетса.
— Это так далеко!
— А еду я еще дальше, — на данный момент мое путешествие продолжалось всего лишь шесть дней, и каждый раз, стоило мне подумать, как далеко еще до Патагонии, меня охватывало нетерпение.
— В Мехико?
— Да, а потом в Гватемалу, Панаму, Перу… — Я заставил себя замолчать. Мне показалось плохой приметой заранее рассуждать о конечной цели путешествия.
— Я никогда не была в Центральной Америке, — сказала она.
— А в Южной Америке?
— Ни разу. Но ведь Перу — это в Центральной Америке, верно? Рядом с Венесуэлой?
— Вряд ли.
— И долго вы собираетесь
— Два месяца, может быть, больше.
— Батюшки! Вот уж насмотритесь всякого!
Раздался свисток. Мы поспешили в вагон.
— Два месяца отпуска! — воскликнула она. — Хорошо бы мне иметь такую работу. И чем же вы занимаетесь?
— Я учитель.
— Значит, вам повезло.
— Это верно.
В своем купе я развернул местную газету и на первой полосе увидел фотографию судна, тонущего в гавани Бостона, и заголовок: «Хаос и смерть — последствия ужасного урагана в США». Статья оказалась на редкость мрачной: почти метровый слой снега в Бостоне, десятки погибших, перебои с электричеством, погрузившие во тьму целый город, — один из самых жестоких ураганов за всю историю Бостона. Это заставило меня почувствовать себя дезертиром, без вины виноватым в том, что я так удачно избежал хаоса и смерти, вовремя усевшись на поезд, везущий меня в южные страны. Я отложил газету и посмотрел в окно. На ярко-зеленой лужайке паслись козы, и маленький пастушок дремал в тени дерева. Солнце сияло на безоблачном небе. В отдалении виднелись развалины заброшенного серебряного рудника, и дикая желтая пустыня в обрамлении скалистых холмов, и похожие на юкку кусты, из которых гонят текилу, и кактусы совершенно невообразимой формы: как будто распухшие стволы деревьев, на которых зреют теннисные мячики, или связки кинжалов, или куски водопроводных труб.
В течение следующего получаса я читал о снегопаде, и время от времени — между абзацами или переворачивая страницы — я поднимал взгляд, и он падал то на человека, пахавшего пыль ручным плугом с двумя рукоятками, то на женщин, стоявших на коленях на берегу реки и полоскавших белье, то на мальчишку, катившего тележку с дровами. И снова я возвращался к статье: «Машины, брошенные на дороге… В больницу поступили пациенты с сердечными приступами… Из-за обледенения и заносов перекрыты трассы…»
Я услышал мелодичный перезвон. Это стюард из ресторана шел по проходу и тряс свой колокольчик, восклицая:
— Ланч! Первый звонок на ланч!
Ланч и утренняя газета в «Ацтекском орле»: лучшего и пожелать было трудно. Облачко теплых испарений лежало над полями, зеленевшими первыми всходами посевов, и здесь уже было так жарко, что наш поезд был единственным движущимся предметом, насколько хватало глаз. Ни рабочих на поле, ни женщин у реки, хотя там все еще стояли их корыта. Мы проехали Куэретаро, где был расстрелян Максимилиан, и здесь суровые мексиканцы провожали наш поезд самыми грозными взглядами со своих крылечек. Они совершенно не походили на сверкавших золотыми зубами комиков из Нуэво-Ларедо. Выглядывавшие из тени домов лица под широкими сомбреро не сулили нам ничего хорошего. За стенами их домов практически невозможно было найти тень, и в этот удушливый полдень улицы словно вымерли. Вскоре мы пересекли границу полупустыни и набрали очень большую скорость, и сквозь дымку испарений на горизонте я различил тонкие контуры Сиерра-Мадре-Ориентал. В центре этой обширной выжженной солнцем равнины был привязан к тощему дереву маленький ослик: совершенно неподвижное создание, укрывшееся в жалком островке тени.
Ланч закончился. Трое официантов и повар дремали, приткнувшись за угловым столиком. Я как раз встал и двинулся по проходу, чтобы вернуться к себе в вагон, как вдруг едва не упал от неожиданного толчка. От резкой остановки поезда со столов попадали солонки и перечницы.
— Еще один бычок, — пробормотал официант, приоткрыв один глаз. — Конец ему пришел, это точно.
«Ацтекский орел» карабкался по склонам Сьерро-Района, гористой местности, поросшей жестким кустарником. Он так медленно тащился по горным серпантинам, что можно было успеть спуститься из вагона и нарвать букет полевых цветов. Зато на спуске мы снова развили приличную скорость, и, когда я вышел из купе подышать свежим воздухом, колеса отплясывали на стыках рельсов настоящую румбу. В высокогорье было прохладнее, дымка исчезла, и я мог любоваться зелено-голубыми
Маленькая станция «Хуичапан» была совершенно безлюдна. Никто не садился и никто не сходил с поезда, и только стрелочник со своим неизменным флажком отметил наше прибытие. Здесь, как и в других местах, выстиранное утром белье сушилось по мексиканским обычаям: насаженное на колючие кактусы, превратившиеся от этого в чучела в чистых лохмотьях. Поезд внес некоторое оживление в атмосферу этого места, но едва мы отъехали, и душное запустение снова вернулось на маленькую платформу: пыль осела на прежнее место, а кактусы замерли в нелепых позах, словно призраки отставших от поезда пассажиров.
Весь этот долгий день я посвятил чтению «Словаря Сатаны» Амброуза Бирса. Книга была полна черного юмора и самоуверенного цинизма. Первым делом я посмотрел на толкование слов «железная дорога», которую Бирс определяет как «набор множества механических приспособлений, не способный доставить нас оттуда, где нам плохо, туда, где нам будет еще хуже». Метровый слой снега в Бостоне. Хаос и смерть. Перебои с электричеством и холод. А здесь из окна я вижу, как солнце играет лучами на склонах мексиканских гор и горшках с геранью, выставленных на крыльцо убогих домишек. Однако вернемся к Бирсу. «Это свойство железной дороги особенно высоко ценят оптимисты, ибо оно дает повод считать обычную поездку настоящей экспедицией». Бирс никогда не блистал мастерством. Он иногда бывает забавным, но гораздо чаще впадает в словоблудие, теряет нить рассуждений и заканчивает с неуместной напыщенностью. Кто-то назвал его «американским Свифтом», но его грубые шутки меньше всего подходят для такого титула. Ему никогда не хватало той ярости и налета безумия, не говоря уже об образованности, которые присущи Свифту, да и жил он в эпоху гораздо более простых нравов в литературе. Если бы Америка в девятнадцатом веке достигла такого уровня сложности, который мог породить Свифта, он бы непременно появился. Всякая страна имеет тех писателей, которых породила и заслужила, и именно поэтому Никарагуа за две сотни лет истории литературы сподобилась народить одного-единственного поэта, да и тот оказался посредственностью. Попытки Бирса вышучивать женщин и детей показались мне откровенно глупыми, однако любопытно было то, что я читал его книгу, пересекая как раз те районы Мексики, в которых он пропал. И теперь каждая строчка казалась мне неудачной, написанной впопыхах эпитафией. Хотя, конечно, его настоящей эпитафией можно считать фразу из письма, которое Бирс написал в 1913 году перед тем, как пропасть навсегда. «Быть гринго в Мексике, — написал он в возрасте семидесяти одного года, — ах, вот это эвтаназия!»
На пути до Тулы склоны пологих пустынных гор вздымались все выше, как пирамиды. Когда-то этот город был столицей империи тольтеков, с колоннадами, башнями и величественными пирамидами. Вообще мексиканские пирамиды в Теотикуакане, Уксмале и Чичен-Итце кажутся мне зримыми свидетельствами того, как люди стремились возвести рукотворные горы: они идеально вписываются в ландшафт, а местами даже формируют его. Боготворимый народом император должен был продемонстрировать свою способность преображать землю подобно богам, и пирамиды стали грандиозными памятниками его могуществу. Город Тула давно заброшен, и его пирамиды лежат в руинах, но эти руины переживут еще не одну эпоху, свидетельствуя о былом величии империи тольтеков.
Перед самыми сумерками я увидел поле со вздымающимися к небу лезвиями мечей. Скорее всего, здесь был посеян сизаль, то есть та разновидность кактусов, из которой гонят текилу, огненный напиток, так замутивший мой взгляд.
Проводник — он же контрабандист — был сама любезность, прощаясь со мной по прибытии в Мехико. Он предложил понести мой чемодан, он позаботился, чтобы я ничего не забыл в купе, и без конца рассуждал о том, как весело я проведу время в Мехико. Я не дал ему ни гроша за услуги и весьма холодно попрощался с ним, давая понять, что так и не простил его выходки с пакетом.