Статьи по общему языкознанию, компаративистике, типологии
Шрифт:
Кажется почти парадоксальным то упорство, с каким индоевропеистика держится за давно треснувшее кормило – постулат о едином праязыке, созданном талантливым арийским этносом почти семь тысяч лет назад. Даже трезвые и рациональные идеи Н. С. Трубецкого не сразу получили должный отклик, и индоевропейская компаративистика настойчиво искала свидетельства о месте доисторической локализации «праиндоевропейцев» и направлении их миграции. Эти искания привели ее под сень археологии, которая стала подлинным кумиром для многих «диахронистов», чему немало способствовал также расцвет самой археологии в первые десятилетия XX в. И здесь в новой форме проявилась странная судьба лингвистики – ее непреодолимая тяга к «варягам». Каждый период взлета и падения нашей науки непременно представлен очередным фаворитом – то биологией, то логикой, то психологией, то, наконец, математикой; продолжительность той или иной привязанности зависит от многих моментов. Поскольку связь с археологией пока что воспринимается как нечто отрадное, а сугубо археологические построения нередко переносятся в лингвистику как панацея от тех трудностей, которые воздвигает время на чисто лингвистическом пути продвижения в доисторию, целесообразно хотя бы в общих чертах рассмотреть характер историко-культуроведческой аргументации палеолингвистических концепций.
Действительно, в проблеме индоевропейской колыбели есть нечто такое, к чему сердце индоевропеиста не может остаться безучастным. Но действительно также, что непременность постановки этой проблемы в индоевропеистике не вытекает из ее насущных задач и свидетельствует скорее о сознательном приспособлении последней к интересам истории и археологии. Вопросы лингвистической палеогеографии могут иметь значение лишь постольку, поскольку лингвист может сообщить археологу или этнологу, говорил ли реконструируемый
В первой половине XIX в. лингвистическая Европа пребывала под гипнозом Востока, на который обращали свои взоры искатели индоевропейской колыбели. Однако постепенно стало преобладать противоположное мнение, связывающее родину индоевропейцев с Западом. Аргументы, приводившиеся в пользу той или иной точки зрения, не страдали недостатком разнообразия. Но общим у всех этих мнений было то, что они исходили из «центробежного постулата», предполагающего наличие некоторого точечного центра, который, подобно первичной туманности Лапласа, пульсируя, саморасширялся, иррадиируя в разные стороны, но главным образом – на Запад. Общим было также откровенное любование индоевропейским гением, пронизывающее, как внутренний свет, многотомное сочинение А. Пикте, для которого арийцы были «расой, призванной Провидением господствовать на земном шаре» [Pictet 1877: 7]. Этимологизируя имя Aryas как название людей великолепных, достойных уважения, господ и героев, А. Пикте полагал, что это прекрасное племя должно было жить в столь же прекрасной, изобилующей природными богатствами стране – древней Бактрии [Ibid.: 676] 12 .Теория А. Пикте, построенная на чисто лингвистической аргументации, была подвергнута резкой критике в не менее знаменитом труде О. Шрадера [1886: 121 и сл.], но «восточная гипотеза» все еще находила своих сторонников даже среди наиболее крупных индоевропеистов того времени, каким был, например, М. Мюллер (ср.: [М"uller 1867: 7]), которого И. Тэйлор считал более других повинным в распространении ошибочного мнения [Тэйлор 1887: 3, 52].
12
Впрочем, и в середине XIX в., в эпоху господства «восточной гипотезы», находились более осторожные исследователи, избегающие категорических утверждений относительно индоевропейской прародины и указывавшие, что «арийское семейство, несомненно, жило в Азии и Европе в продолжение многих тысячелетий», хотя наиболее явственные следы его варварства прослеживаются, по-видимому, у изолированных племен, обитающих в долинах Гиндукуша и Гималаев (см.: [Тэйлор 1939: 29]).
К концу века идея Ф. Потта, что ex oriente lux, была полностью дискредитирована. Лингвистические исследования стали изобиловать ссылками на достижения антропологии и археологии, а порой индоевропейская проблема решалась просто в рамках антропологических гипотез с произвольным привлечением лингвистических данных, как будто в понятии «индоевропейцы» есть что-то большее, чем чисто лингвистическая конвенциональность. Полемизируя с теорией Ретциуса о туранском населении преднеолитической Европы, И. Тэйлор приходит к выводу, что первичные автохтонные арийцы Европы были все-таки брахицефалами, ибо «трудно поверить тому, что благородная раса индоевропейцев имела своими предками отвратительных дикарей кьёккенмёдингов» [Там же: 214–216, 241] 13 . Оставляя без комментариев неуместный в научном исследовании снобизм автора, отметим только, что в лингвистическом отношении выводы И. Тэйлора просто ошеломляющи: чтобы придать стройность своей антропологической концепции индоевропейского генезиса, ему пришлось произвести «арийский язык» из урало-алтайского класса и предположить, что язык первобытного финского народа представлен в неизменившемся (!) виде баскским языком, а позже «высокорослый и сильный финно-угорский народ образовал в центральной Европе флексиональный арийский язык» [Тэйлор 1887: 294–295] 14 . Антропологически противоположную точку зрения на первобытных индоевропейцев высказывал Л. Нидерле, считавший их долихоцефалами ([Нидерле 1898: 589], ср. [Хвойко 1901: 10]), это мнение получило большое распространение. Едва ли надо говорить, что подобные экстралингвистические аргументы не помогут в решении индоевропейской проблемы 15 и не оправдают ее постановки в том виде, как это делалось на протяжении почти полутора столетий, тем более что и в самой антропологии смешанный характер древнейшего населения Европы затрудняет формулирование однозначных выводов. Пользоваться краниологическим критерием при установлении палеогеографии индоевропейского праязыка значит ставить в прямую зависимость биологические свойства человека и язык. Приведем только один пример, свидетельствующий о ненадежности антропологического компаса в историко-лингвистических разысканиях. Когда была открыта высокая доарийская цивилизация Мохенджо-Даро и ряда других пунктов в долине Инда, никто уже не смел настаивать на восточном происхождении индоевропейцев. Но при этом оказалось, что черепа двух антропологических типов, представленных в погребениях Мохенджо-Даро, характеризуются долихоцефалией (см.: [Дикшит 1960: 337]). Скомпроментированный антропологический критерий перестал играть ведущую роль, и основное внимание стало уделяться археологическим данным. И теперь Запад стал в представлении археологов и лингвистов первоначальной родиной арийцев. Еще в конце прошлого века О. Шрадер писал, что «легендарные связи европейских народов с Азией придуманы уже в те времена, когда в Европу проникли слухи о знаменитых народах Азии» [Шрадер 1886: 470] (ср.: [Sаусе 1908: 72]).
13
Кьёккенмёдинги – название преднеолитического этноса, создавшего так называемую археологическую культуру кухонных отбросов (норв. kjokkenmodding) на побережье Скандинавии.
14
Эти вольные вариации на индоевропейскую тему лишь внешне напоминают интересные и серьезные гипотезы Э. Форера, К. Уленбека и – в ином аспекте – Н. С. Трубецкого.
15
Ср.: [Рhiliроn 1925: V–VIII]. Впрочем, филологический метод, на котором настаивает Э. Филипон, также не дал, судя по его спорным выводам, блестящих результатов.
С расцветом археологии ее представители, наряду с лингвистами, признаются полноправными вершителями доисторических судеб индоевропейцев и их языка.
В период между двумя войнами археологические построения располагались между двумя теоретическими крайностями. С одной стороны, на Западе была весьма популярна и остается в определенных кругах таковой и поныне так называемая теория миграций, в рамках которой только и объяснялись все процессы становления исторических наций и народов. С другой стороны, в период увлечения стадиальной теорией Марра была создана «теория автохтонности», противопоставленная теории миграций, которая в нашей стране особенно резко критиковалась в 30-е гг., когда эта теория предстала в облике шовинистической «нордической концепции» маннусской школы археологов, последователей Г. Коссины (см.: [Мещанинов 1930; 1928; Кричевский 1933 16 ]) 17 . Безусловно, что в этой критике имелось много рационального, и не случайно наиболее крупные и трезвомыслящие ученые Запада прислушивались к мнению советских коллег (ср.: [Чайлд 1952: 116; Benveniste 1939: 16; К'ocka 1957: 104–109]). Но насколько опасно увлечение гипертрофированной идеей повсеместной автохтонности, являющейся естественным следствием стадиальной теории, хорошо показал А. Я. Брюсов, комментируя в общем выдающееся исследование Т. С. Пассек о периодизации трипольских поселений [Брюсов 1952: 240].
16
Пародийное заглавие этой работы имеет в виду сочинение Г. Коссины «Die Indogermanische Frage arch"aologisch beantwortet».
17
Из более поздних советских работ см.: [Иассек 1949; Брюсов 1965].
Основной недостаток теории миграций состоит в том, что, не снимая сомнительной гипотезы о единственном точечном центре индоевропейского прамира,
18
Предложенная P. Херасом дешифровка пиктографии печатей из Мохенджо-Даро и построенный на этой дешифровке очерк языка доарийского населения долины Инда может служить иллюстрацией к замечанию С. К. Дикшита: «Если известные в настоящее время способы расшифровки и являются удовлетворительными, то лишь с точки зрения предложивших их ученых!» [Дикшит 1960: 359].
Сотрудничество археологии и лингвистики, на котором настаивают и археологи (см.: [Третьяков 1964; Смирнов 1964; К'ockа 1957: 106–107; Sресht 1947; Henken 1955; Lehr-Splawi'nski 1946; Bosch-Gimpera 1960; Гоpнунг 1963; 1964]), пока не привело к бесспорным результатам даже в области ареальной индоевропеистики, не говоря уже о реконструкциях, относящихся к эпохам ранее бронзового века. Даже в исторически более обозримой проблематике, например в вопросах происхождения праславянской культуры и языка, возможна произвольность в подборе релевантных фактов и в их интерпретации. В этой связи весьма поучительна полемика между К. Мошиньским и Т. Лep-Сплавиньским: оба в анализе праславянской проблемы исходят из исследования топонимики, но в сомнительных и неопределенных случаях Т. Лер-Сплавиньский целиком полагается на археологические критерии, тогда как К. Мошиньский ищет лингвистические пути преодоления затруднений. Чрезмерная доверчивость Т. Лер-Сплавиньского по отношению к археологии обусловила ряд методических недостатков, на которые указывает К. Мошиньский, в частности выбор того топонимического материала, который не противоречит археологическим постулатам, при полном умолчании о фактах, не укладывающихся в построенную им археолингвистическую схему [Moszy'nski 1957: 305–311]. Характерен приводимый К. Мошиньским отзыв археолога Ю. Костшевского о книге Т. Лep-Сплавиньского, в котором рецензент с удовлетворением замечает, что решающим аргументом при установлении славянского характера топонимов является для автора не столько их этимология, сколько распространение их на территории культуры ямных погребений, признаваемой археологами исконно славянской [Ibid.: 312].
Как индоевропеистика пришла к сотрудничеству с археологией и какие археологические вехи внесла в свой путеводитель по доистории, описано у В. Порцига:
Поскольку индоевропейцы проявили необычайно большую способность насаждать свой язык при столкновении с другими народами, исследователи были склонны считать их носителями одной из культур эпохи неолита, которые проявили такую же способность к распространению своей культуры. Некоторые исследователи имели при этом в виду ту культуру, характерной приметой которой является боевой топор. В одной части соответствующей области этой примете сопутствует украшение сосудов, известное под названием «шнуровой керамики» [Порциг 1964: 78] 19 .
19
В дальнейшем будем пользоваться сокращенными обозначениями археологических культур: БТ – боевой топор, ШК – шнуровая керамика, ЛЛK – линейно-ленточная керамика, РК – расписная керамика, ЯГК – ямочно-гребенчатая керамика, ША – шаровидные амфоры, МС – мегалитические сооружения, ТК – трипольская культура.
В III–II тыс. до н. э. культуры ВТ и ШК распространились на обширной территории от Эльбы до верхней Волги, захватывая юго-восток Прибалтики, юго-запад Финляндии, Дании и Швеции. В то же время Северная и Северо-Восточная Европа представляет различные варианты лесных культур, носителями которых были охотничье-рыболовные племена мезолита и раннего неолита. Значительная часть лесных культур в эпоху неолита представлена культурой ЯГК, которую все без исключения исследователи соотносят с финно-угорским этнолингвистическим миром. Что же касается культуры БТ, то здесь известны самые разнообразные мнения. В значительной мере это обусловлено разнообразием вариантов данной культуры, включающей, по Г. Чайлду, 1) степную причерноморскую культуру, 2) фатьяновскую культуру, 3) культуру одиночных погребений в Ютландии, 4) саксо-тюрингскую культуру ШK, 5) культуру ШK Галиции и Восточной Пруссии, 6) шведско-финскую культуру ладьевидных БТ (см.: [Чайлд 1952: 208; Брюсов, Зимина 1966: 11]). Исследование «индоевропейских находок» в Скандинавии, Дании и Прибалтике показало, что они не являются здесь автохтонными. «Культура ладьевидных топоров не могла принадлежать финно-уграм», – заключает Л. Ю. Янитс, полагая, что ее носителями были ранние балтийские племена [Янитс 1959: 356]. В пользу этого предположения может говорить также и тот факт, что памятниками культуры БТ (ладьевидных) на территории лесных культур севера европейской части СССР являются преимущественно могильники, костяки в которых обнаруживают антропологическое отличие от останков, находимых на некоторых поселениях культуры ЯГК [Там же: 345]. Аналогичным образом, как ШК, так и тип БТ, характеризующие культуру Вирринга (Ютландия), которая предшествует культуре одиночных погребений, также заметно отличаются от среднеевропейского типа. Это обстоятельство позволило определить данную культуру в указанных районах как приносную и, таким образом, исключить север Европы из проблемы индоевропейской прародины.
Но и остающаяся территория все-таки очень велика, чтобы удовлетворить искателей арийской колыбели. Так возникает теория о саксо-тюрингском происхождении культуры ШК и о пресловутых походах индогерманцев nach Osten, воспетых школой Г. Коссины. Несмотря на аргументированную критику, которой была подвергнута эта теория, А. Хейслер недавно вновь вернулся к обоснованию «десятого похода», донесшего среднегерманскую культуру до Урала; целью автора было доказать ее влияние на ямно-катакомбную и фатьяновскую культуры [Н"auslеr 1963]. Однако, как показывает А. Я. Брюсов, такая попытка заранее обречена на неудачу; А. Хейслер ничего не говорит о типичных для среднегерманской культуры ШK каменных сверленых фасетированных топорах и особого типа ША, которых нет на территории СССР [Брюсов 1965: 47–48]. Что же касается некоторого сходства сосудов культуры ША и сосудов волынской культуры МС, то следует учитывать, что различия в орнаменте, признаваемом археологами наиболее стойкой и характерной приметой определенной культуры, не позволяют говорить об их тождестве или принадлежности одной к другой в качестве локального варианта [Брюсов 1952: 224–226]. В настоящее время подавляющее большинство археологов пришли к заключению, что родину индоевропейцев следует искать не в средней, а в восточной Европе, в южно-русских степях и в долине Днепра. Отсюда они расселялись в северном и западном направлениях, в результате чего возникла фатьяновская культура и «индоевропейские» культуры Скандинавии; большинство последних растворилось в массе финно-угорского населения, но те, которые проникли через Швецию в северную и среднюю Европу, сохранились, хотя и в сильно измененном виде (см.: [Брюсов 1965: 54–55; Чайлд 1952: 229, 254]. С собственно фатьяновским периодом связывает А. Я. Брюсов появление ладьевидных БТ [Брюсов, Зимина 1966: 25].