Статьи по общему языкознанию, компаративистике, типологии
Шрифт:
В лингвистической литературе не раз высказывались предостережения против вульгаризации гипотезы о связи археологических культур с определенным типом языка (см.: [Трубецкой 1958: 72; Порциг 1964: 94; Moszy'nski 1957: 12–13]), и если цитированная выше книга Ф. Шпехта имеет для индоевропейской компаративистики ценность, то, конечно, не в сомнительной попытке автора найти прямые зависимости между некоторыми морфологическими категориями и характером керамического орнамента. Следует с удовлетворением отметить, что и в стане археологов начинают раздаваться трезвые голоса, проникнутые пониманием существенных различий, препятствующих археологизации исторической лингвистики 28 . Разумеется, никто не станет отрицать известного параллелизма – может быть, даже в развитии – между определенными археологическими элементами культуры и определенными языковыми особенностями племен, принадлежащих лингвистически к индоевропейскому миру. Но этот параллелизм не выходит за рамки чисто внешнего сопутствования, и он прекращается, как только мы вступаем в неолитическую эпоху, не оставившую никаких достоверных следов лингвистического индоевропеизма. Единственное, что можно утверждать, это то, что племенам, говорившим на индоевропейских языках, не была чужда культура ШК, или культура БТ, или культура ША. В связи с распространяющимся мнением об участии дунайских культур в создании индоевропейского мира, роль признаков ШК и ВТ снижается, и, следовательно, керамика сама по себе перестает быть решающим экстралингвистическим критерием. Со всей определенностью эта мысль выражена В. Кучкой, заявляющим, что «пора покончить с устарелым тезисом, будто культура ШК – это комплекс, культурно индоевропеизирующий лингвистически обширные пространства Европы», поскольку культура ШК генетически тесно связана со всем средне-западноевропейским неолитом и является выражением конечной фазы поглощения мезолитической основы [K'ocka 1957: 105–106]. С одной стороны, не все «индоевропейцы» были знакомы с шнуровым орнаментом, и, например, эгейские культуры с раннего неолита характеризуются крашеными сосудами; эта традиция, охватывающая большое пространство, в измененном виде отражается в знаменитых греческих амфорах. С другой стороны, та же РК составляет одну из главных археологических примет малоазийских культур, обнаруживающих немало сходств и по другим признакам 29 , – между тем этим сходным культурам
28
Ср. следующее замечание В. Кучки: «…развитие языков подчиняется иным законам, нежели развитие культуры. Параллель между явлениями языковыми и культурными не так отчетлива, как между развитием культуры и антропологическим складом творцов соответствующих культур» [K'ockа 1957: 107].
29
Об этом писали еще в начале нашего века, ср.: [Sаусе 1908: 47].
30
Попытка Б. В. Горнунга различать «лингвопредков» и «этнопредков» индоевропейцев также не снимает трудностей экстралингвистического подхода. Считая, например, некоторые группы носителей ТК языковыми предками праславян, он полагает, что скрещение их с племенами ШК и БТ создало уже этническое ядро «праславян», однако основания для подобного утверждения остаются неясными (см.: [Горнунг 1963: 34–35, 110 примеч. 31]).
31
Автор называет данный слой палеолитическим без достаточных оснований: несмотря на значительное количество нуклеусов, скребков, боласов и микролитов, наличие керамики и топоров не позволяет датировать находки эпохой ранее неолита. Что же касается не-неолитических орудий, то они объясняются, видимо, сохранением немногим уступающей неолиту мезолитической (но никак не палеолитической!) техники труда, что имело место и в Европе вплоть до эпохи металла, когда медные и бронзовые ножи и наконечники копий и дротиков сменили каменные (микролиты).
В заключение этого параграфа хотелось бы подчеркнуть, что пронизывающий его скептицизм относительно плодотворности археолого-лингвистического сотрудничества касается только индоевропейской проблемы, но отнюдь не означает призыва вообще порвать с археологией, помощь которой несомненна и ощутима, когда лингвист работает на уровне исторических языков, т. е. по крайней мере начиная с эпохи металла 32 . Если бы потребовалось выразить коротко и определенно наше отношение к обсуждаемым вопросам, то лучше всего было бы привести слова К. Мошиньского, отличающегося, по-видимому, наиболее трезвым взглядом на лингвистические возможности археологии:
32
Ср. замечания Д. Девото о возможностях такого сотрудничества: [Dеvоtо 1958: 48–55]; и как образец этого сотрудничества: [Dеvоtо 1962]. В качестве тривиального примера сошлемся на приводимый П. Тиме анализ слова asis ‘(железный) меч’, встречающегося в тексте Ригведы (см.: [Тhimе 1964: 593–594]). Если соображения компаративного характера заставляют реконструировать это слово в виде *nsis с тем же значением, то данные археологии позволяют сразу же отказаться от поисков отражений общеиндоевропейского названия железа: повсеместное распространение этого металла в качестве материала для оружия датируется не ранее IX–VIII вв. до н. э. (см.: [Арциховский 1955: 103]), т. е. эпохой, когда индоевропейские языки уже прошли стадию общеиндоевропейского развития. Поэтому наиболее приемлемой интерпретацией этого корня представляется предложенное П. Тиме адъективное его понимание (‘черный’), хотя, между прочим, он не ссылается на археологические данные и проводит весь анализ чисто лингвистическим методом обнаружения противоречия в имеющихся соответствиях и выдвижения гипотезы, объясняющей эти противоречия.
Я чувствую глубокое расположение и огромную признательность к археологии. Это прекрасная наука. Она научила нас очень многому и, несомненно, научит еще большему. Однако наука эта… еще очень молода и для решения таких тонких вопросов, как «происхождение» праславянского или праиндоевропейского языка (!), путем прикрепления этих языков, по роковому примеру Коссины, к тем или иным ископаемым культурным комплексам, годится – в ее современном состоянии – не больше, чем клещи, используемые при вытаскивании гвоздей, для починки ручных часов. И я, со своей стороны, искренне удивляюсь, что находится так много людей, которые этого еще не замечают [Moszy'nski 1957: 306–307].
Вера в историческую реальность праиндоевропейского языка вдохновляла зачинателей и создателей классической индоевропеистики. Можно смело сказать, что без этой веры не было бы того великолепного откровения лингвистической мысли, которое мы называем сравнительно-историческим языкознанием. Но уже с конца XIX в. эта вера начинает тускнеть, и одним из первых вслед за И. Шмидтом по ней нанес удар – может быть, сам того не сознавая – молодой Соссюр, сформулировав ларингальную гипотезу, ставшую пробным камнем для последующих поколений индоевропеистов. Эти поколения, представленные такими блестящими учеными, как А. Мейе, Н. С. Трубецкой, В. Пизани, уже открыто отказываются оперировать понятием единого и реального праязыка (свое крайнее выражение это направление нашло в концепциях неолингвистики), однако провозглашенная ими точка зрения не вытеснила классического представления о праязыке, идущего от Гримма, Шлейхера и младограмматиков. Об этом свидетельствуют не только прямые заявления на этот счет, но и практика тех индоевропеистов, которые пытаются вкладывать антропофонический смысл в реконструируемые архетипы. С компромиссных позиций развивается намеченная еще А. Мейе теория о «праевро-пейском языке» Г. Краэ и значительно приближающаяся к ней теория В. Порцига о древнейших группировках индоевропейских языков (см.: [Меillеt 1922: 23; Кrahe 1954; 1964; Порциг 1964; Абаев 1965: 127–128]). Почва для подобных концепций была подготовлена как теорией волн И. Шмидта, так и лингвогеографической практикой неолингвистов, чье учение о нормах ареалов (центральный ареал vs. маргинальные ареалы) явилось своеобразным продолжением идей И. Шмидта и, как это ни парадоксально, А. Шлейхера, впервые применившего ареальные критерии при решении вопроса об относительной древности индоевропейских языков с точки зрения членения индоевропейской языковой общности (ср.: [Schleicher 1861: 6]) 33 .
33
О современном состоянии индоевропейской ареальной проблематики см.: [Макаев 1964].
Следует заметить, что обычно сомнению подвергается не вообще тезис о существовании каких-то более общих языков, а лишь правомерность материализации тех построений, которые созданы компаративистикой. Именно в этом плане следует оценивать скептицизм А. Мейе, провозгласившего языковые соответствия единственной реальностью, которой располагает индоевропеистика, а праязык – не более чем совокупность таких соответствий, записанных в особом коде архетипов [Мейе 1938: 73–74, 81]. И хотя наличие родственных языков неизбежно провоцирует постановку вопроса об их едином источнике (см. [Vаndrуеs 1946]), реконструкция в том виде, как она до сих пор разработана, «дает, без сомнения, неполное и чаще всего весьма неполное представление о “первоначальном общем языке”» [Мейе 1954: 20]. Прозвучавшая диссонансом концепция Н. С. Трубецкого была направлена прежде всего против императивности утверждения о едином праязыке, доступном сравнительно-исторической реконструкции, но трудно согласиться с Э. Палгрэмом, который, пытаясь реабилитировать свои более умеренные заявления, ссылается на неизбежное, по его мнению, отрицание всякого протоиндоевропейского единообразия, следующее якобы из теории Н. С. Трубецкого и никогда им не разделявшееся [Рulgram 1959: 421]. В действительности же из понимания индоевропейской проблемы, по Н. С. Трубецкому, вовсе не следует отрицание всякого единообразия; его концепция направлена не против утверждения единообразия на протоиндоевропейском уровне, а против отрицания разнообразия. И это не только не противоречит, но даже согласуется с взглядами самого Э. Палгрэма, указывающего на относительность понятия единообразия, которое может определяться в рамках более или менее жестких критериев. Однако Э. Палгрэм, действительно стоящий ближе к А. Мейе, чем к Н. С. Трубецкому, показал не только относительность, но и опасную двусмысленность понятия единообразия в применении к индоевропейскому праязыку. То, что мы реконструируем в сравнительно-исторической индоевропеистике, является единообразным по определению, но не является языком, так как «существует» вне времени, вне антропофоники и вне диалектов. Праязык, по меткому замечанию ученого, – это идиолект метода, а не говорящего [Рulgram 1959: 422–423]. И поскольку результаты реконструкции зависят от многих характеристик избранного метода и особенностей метаязыка описания, постольку оправдана постановка вопроса о существовании «второго праиндоевропейского языка», отличающегося от реконструируемого тем, что он был живым языком и что мы не располагаем о нем никакими достоверными сведениями. Единообразие, которым он характеризуется, есть степень и характер его диалектизации, а еще 40 лет назад А. Мейе указывал, что диалект – понятие, во всех отношениях расплывчатое и для компаративистики мало пригодное (см.: [Мейе 1954: 54; Макаев 1965: 15 и сл.]). Вера же в один известный по реконструкциям праязык, какой бы естественной она ни казалась, требует от верующего большого мужества при столкновении с неумолимой историей: девственное единообразие, по выражению Э. Палгрэма, свойственное праязыку, требует допустить существование небольшого, социально единообразного, эндогамного и географически и культурно изолированного общества, а между тем такие общества неизвестны. Следовательно, мы можем из общих соображений верить в реальность некоторого праиндоевропейского языкового источника, однако в практике должны довольствоваться вневременной структурой, которая диахронически гетерогенна, хотя и единообразна синхронически (см.: [Pulgram 1959: 425—426]).
В конечном счете вопрос о том, существовал ли он реально или же это всего лишь красивый и удобный миф, позволяющий связать воедино звенья некоторой цепи событий и фактов, – дело чести верующих, а не животрепещущая проблема науки. Для истории определенной религии
Мы вновь возвращаемся к проблеме больших расстояний. Размеры территории, «контролируемой» индоевропейцами, даже при допущении географически более ограниченного первичного очага, естественно вызывают представление о многочисленных соседях наших предков, говоривших на отличных от индоевропейских языках. Конечно, столь серьезное противоречие, как неумение или нежелание соседей говорить по-нашему, было достаточным поводом для военного столкновения. Однако даже в тот варварский век войны сменялись миром, и разноязычные соседи неизбежно контактировали также и в условиях «круглого стола». И такой вид контактов был, наверное, не менее редким, чем контакты на поле брани, о чем свидетельствует открытый Л. Морганом закон гостеприимства, являющийся, по его выражению, замечательным украшением человечества в эпоху варварства (т. е. в период от неолита до конца железного века) [Морган 1934б: 31 и сл.] 34 . Действенность этого этического института можно было наблюдать еще в начале прошлого века среди американских индейцев даже по отношению к белым колонизаторам. Понятно, что на этой почве не могли не стимулироваться попытки наладить более эффективное (хотя, может быть, менее эффектное) общение, нежели объяснение по способу, примененному Панургом в диспуте с англичанином. В результате могли возникать сильные тенденции к конвергентным языковым образованиям, которые подкреплялись этнологическими факторами в виде приема иноязычных племен в племенные союзы; случаи такого рода отмечены Морганом также в среде туземцев Северной Америки. Складывавшиеся таким образом койне могли, по-видимому, стать теми ареальными «праязыками», из которых позже развились некоторые исторически засвидетельствованные языки.
34
Ср. также аналогичные более ранние наблюдения Э. Тэйлора [Тэйлор 1939: 492–493].
Если Оскар Уайльд счел возможным заключить, будто единственное, что различает англичан и американцев, это их язык, то в применении к неолитическому населению Европы это заключение звучало бы совсем не парадоксально. Зависимость человека от природы была настолько велика, что сходные географические и геологические условия определяли и сходство в экономике, домостроительстве, верованиях и обрядах, и только язык мог служить различительным признаком. Языковые различия могли быть при этом большими или меньшими, что зависело не столько от генетических, сколько от типологических критериев. Можно полагать, что по мере углубления в доисторию число случаев affinit'e будет возрастать, но мы не обязаны всякий раз аппелировать к праязыку, чтобы констатировать даже значительные структурные совпадения, как не обязаны, встречая в жизни двойников, предполагать наличии у них одной матери, хотя подобные предположения в таких случаях вполне допустимы на уровне научной гипотезы 35 . Таким образом, здравый смысл требует считаться с естественностью языкового разнообразия в эпоху, называемую праиндоевропейской, и на территории, также определяемой как праиндоевропейская. Именно фактор больших расстояний явился одним из поводов к построению теории языковых союзов, но тот же фактор предостерегает от чересчур упрощенного применения этой теории. В самом деле, если оставить в стороне идею единого праязыка, то вместо него следовало бы постулировать наличие целого ряда индоевропейских очагов, рассеянных от Гиндукуша до Карпат, а это, при недостаточной трезвости в оценке археологических и антропологических данных, может привести к «экстралингвистическому мистицизму», например к предположению, что долихоцефалы-блондины склонны к индоевропейскому строю языка, но при условии, что они имеют БТ и украшают сосуды шнуровым орнаментом, а, напротив, долихоцефалы-брюнеты становятся лингвистически индоевропейцами, если строят колесные повозки и пользуются расписной керамикой. Не приходится говорить, насколько сомнительна научная ценность подобных умозаключений.
35
Здесь ничего не говорится о лексических совпадениях и корневых соответствиях, которые являются более серьезным аргументом в пользу генетической интерпретации языковых сходств, однако и они могут быть отчасти результатом «ситуационного affinit'e» в условиях сравнительно тесного языкового союза, как это, по-видимому, можно наблюдать в некоторых районах Центральной Африки.
В свое время А. Мейе указывал, как на один из существенных недостатков классической индоевропеистики, на то, что «сравнительные грамматики обычно строятся так, как если бы все явления, совпадающие в разных языках, развившихся из одного “общего языка”, относились к периоду первоначальной общности» [Мейе 1954: 45]. Из замечаний А. Мейе можно сделать вывод, что даже в обособившихся языках возможно параллельное развитие, обусловленное «праиндоевропейской инерцией», т. е. теми тенденциями, которые действовали в тех или иных языковых коллективах еще до сложения исторических языков. Но эти тенденции с равным успехом можно объяснить и без помощи «праисточника», а исключительно из структурного сходства этих языков. Указанного недостатка оказалось для В. Пизани достаточно, чтобы полностью отказаться от поисков легендарного праязыка и ограничиться задачей сравнения явлений и реконструкции праявлений, представляемых в виде системы изоглосс, ретроспективная компрессия которых и дает так называемый праязык (см.: [Пизани 1966: 9–10; Рisani 1958: 405–406]). Эта позиция, весьма типичная для итальянских лингвистов, не защищена от критики 36 . Хотя лингвистическая география давно пользуется заслуженным признанием, сведение к ней всей диахронической и синхронической лингвистики неизбежно приводит к потере языковой перспективы. В сетке изоглосс отдельных явлений теряются границы языков, и то, что достижимо в рамках данного метода, оказывается не более чем «индоевропейским вариативным пространством», за которым не стоит никакой четкой системы инвариантов, являющейся conditio sine qua non для определения языка как такового. По существу, это неоатомизм в духе младограмматиков, и если реконструируемый единый праязык не является языком из-за отсутствия в нем разнообразия, то индуктивно выводимая система изоглосс не может быть названа языком из-за отсутствия в ней единообразия. Допущение «протосанскрита» как момента единообразия, унифицирующего диалекты индоевропейского языкового мира, не освобождает концепцию В. Пизани от отмеченных недостатков. Кроме того, и сравнение этого «литературного праязыка» с церковнославянским явно не в пользу первого, так как распространение церковнославянского языка оказалось возможным благодаря лингвистической и этнологической непрерывности, имеющей место на сравнительно ограниченной территории, населяемой близкородственными народами (генетическое расстояние между соседними языками, если пользоваться параметрами Пизани, не превышает одного порядка), и было связано с непосредственным распространением христианства. Что же касается «протосанскрита», то эта гипотеза плохо согласуется с поддерживаемым самим В. Пизани фактором больших расстояний, а также с языковой неоднородностью территории, которую должен был охватить этот язык, с отсутствием постоянных контактов территориально удаленных народов при наличии иноязычных пространственных прослоек. Таким образом, если «литературный праиндоевропейский» и требует признания, то опять-таки в виде множества ареальных воплощений.
36
Ср. критические замечания по поводу неолингвистической ареальной концепции в кн.: [Макаев 1964: 40 и сл.].
Однако в критицизме В. Пизани содержится много рационального, равно как и существование индоевропейских изоглосс не подвергается сомнению. Усилия, столь долго затрачиваемые им на развенчание праиндоевропейского мифа, сопряжены не с бесплодным теоретизированием, а с попыткой преодолеть те трудности, примирение с которыми может повлечь слишком далеко идущие выводы. Ориентация на единый реальный индоевропейский праязык делает естественным переход в область ностратических или борейских штудий, но эти более общие языки представляют собой уже метагипотезу, выдвигаемую для объяснения гипотезы индоевропейской. Непротиворечивость построенной для этих целей теории еще ни о чем не говорит, так как теория может оставаться непротиворечивой даже при ложности обеих гипотез. Здесь важно четко определить, какие вообще задачи ставятся перед диахронической лингвистикой. Если считать вместе с X. М. Хенигсвальдом, выразившим весьма распространенное мнение, что задачей сравнительно-исторического исследования, отличающей его от «сравнения ради сравнения» (т. е. типологии), является реконструкция системы-архетипа [Hoenigswald 1963a: 2], необходимость обсуждаемых здесь дискуссий относительно статуса праязыка автоматически отпадает. Реконструкция ради реконструкции предполагает построение гипотезы, претендующей на закон, и диахроническая процедура оказывается ориентированной на синтез. Между тем задачей историка языка можно считать объяснение реально засвидетельствованных фактов, и с этой точки зрения следует расценивать как равнонеобходимые не только ретроспективное, но и проспективное направление диахронического поиска. Чтобы говорить о достоинствах этого направления, достаточно сослаться на блестящую работу К. Уоткинса, использовавшего метод проспективной экспликации в сочетании с методом внутренней реконструкции при анализе кельтского глагола [Watkins 1962]. Пусть это будет выражением частного мнения, но, по убеждению автора, анализ есть душа науки, а синтез имеет ценность лишь постольку, поскольку он образует промежуточный этап в процессе анализа, и не случайно в современной лингвистике все шире применяются процедуры, получившие название «анализ через синтез». В представлении Р. Валена, сущность сравнительно-исторического метода сводится к проспективной предсказуемости, т. е. к дуализму «экспликатор – экспликат». Под первым понимается реконструируемый архетип, под вторым – факты исторических языков [Valin 1964: 13]. К этому следовало бы добавить, что в схеме диахронического объяснения стрелки должны идти не только от архетипа к факту, но и наоборот, т. е. процедура должна строиться именно по схеме «анализ – синтез – анализ». Такое понимание задач диахронической лингвистики не только избавляет ее от многих трудностей и противоречий ортодоксального представления реконструкции, связывая последнюю с построением лишь рабочей гипотезы, призванной быть не целью, а средством исследования, но также позволяет компаративистике занять должное место в ряду других лингвистических отраслей, имеющих дело с алгоритмическими процедурами (дешифровка, машинный перевод и т. д.) (см.: [Иванов, Топоров 1966]).