Стая воспоминаний (сборник)

Корпачев Эдуард Маркович

— Странно мне: простая земля — и вдруг под ней море… Ну, Баку, там всегда была нефть, а вот у нас, на Полесье… Не верится! Ведь знаешь: земля, лес, Днепр, и вдруг — море под ногами. Говорят, чуть ли не «третье Баку».

— Второе, — убежденно поправил Бесов.

— Да ведь уже есть второе, значит, мы — третье…

— А вот мы спросим у ребят, — азартно сверкнул глазами Бесов, и как только снова оказался Гутя в светлом вагончике, как только попросил Бесов рассудить их, Метелкин, взмахивая руками, стал склоняться к тому, что если есть «второе Баку», то мы «третье Баку»,

а медноволосый Ведехин прервал его:

— Мы не по названию «второе Баку», а по сути, потому что запасы нашего промысла значительно превосходят запасы «второго Баку». К тому же наш промысел — еще ребенок…

Желанен и отраден был Гуте этот спор, убеждавший в чем-то главном, в том, что очень ценное место выбрал он для жизни и для работы, для вахт, для своих дней и ночей, и вот первая рабочая ночь шла и не кончалась, и надо было каждый час выходить из вагончика и осматривать установки, скважину, глядеть в плоские лица манометров.

Так и было: каждый час он с ребятами-аппаратчиками появлялся на площадке, смелее лез к приборам, присматривался к цифиркам, записывал в блокнот, чтобы потом записать в вахтенный журнал, снова видел наверху цистерны замершую, тоненькую, напоминавшую нотный знак-лаборантку и жаждал, чтобы не забыл о нем Бесов, когда направится через шоссе, через поле и лес, на дальнюю вторую скважину.

Не пришлось ему ни просить Бесова, ни заглядывать заискивающе ему в глаза: все произошло проще. Уже небо светлело, уже развиднялось, когда Бесов, взобравшись на металлический мостик первой скважины, уловил какое-то незначительное отклонение стрелки, заволновался, бросил ребятам второпях, что вы, мол, оставайтесь здесь, а мы с Августом махнем на вторую.

Не нужны им были уже фонарики, в рассветных сумерках выделялись надземные трубы, гнавшие нефть оттуда, из леса, из второй скважины, и все-таки Бесов жужжал фонариком, высвечивал трубы, тропинку вдоль труб, ядовито-яркую рожь, похожую больше не на рожь, а на буйную траву.

Тепла была ночь, хороша для ржи, и нигде не лежала роса, ступали по сухому, и, шурша о траву, о стебли, дошли скоро до леса. Едва вступили в казавшийся издалека угрюмым, точно накрытый чем-то кустарник, вылетела птица, роняя не то скрип, не то потрескивание, — забавный такой голос.

— Сойка, — узнал Бесов утреннюю птицу, и Гуте приятно стало, что Бесов узнал птицу по занятному ее голосу, и он шел следом за Бесовым по просеке, отводил от лица ветви с нежной, младенческой листвой, скользил ногою по прошлогодней коричневой хвое, лежавшей так плотно, что земля казалась устланной домотканым рядном. А еще лежали под ногами раскрывшиеся почерневшие, точно прихваченные гарью, шишки, пружинящие и потрескивающие, если ступишь на них, и Гутя все шел по домотканой дороге, по неживым шишкам, иногда оборачивался, но промысла не видел за деревьями, лишь верхушки буровых вышек, узором своих линий напоминавшие ему цирк, трапеции.

Уж очень спешно пробирался Бесов, тревожно шумела хвоя и трава у него под ногами, и когда Гутя услышал где-то впереди хлест падающей влаги, как будто сыпался там ливень, он тоже быстрее пошел по просеке, вогнув голову, точно

опасаясь ливня, и фонариком бросая вниз палевый свет.

Потом Бесов рванулся вдруг и побежал, и Гутя кинулся бежать, потому что уже видна была меж деревьев вырывающаяся из трубы черная струя, которая поливала все вокруг и мазала в дегтярный цвет листья, траву, тела деревьев. Даже в сумраке необычными, как бы оставшимися от неведомых, ранних столетий выглядели эти черно-влажные деревья и травы, радужной пестротой блеснувшие в свете фонариков.

— Сюда! — крикнул Бесов и бросился к прорванной трубе с такой решительностью, словно пытался закрыть грудью неукротимо бьющую и высоко взлетающую струю, и он и вправду закрыл грудью эту струю, только сначала сбросил брезентовую куртку и поймал ею струю, а уже потом навалился грудью.

И сразу утих непрошеный ливень, посланный на землю из недр, черными зеркалами блистали отовсюду листья, черным было уже и лицо Бесова, когда он повернулся и крикнул, обнажая белые зубы:

— Вентиль перекрой!

Вентиль этот Гутя увидел в нескольких шагах от себя и крутнул его изо всей силы, чтобы иссякла нефть в прорванной трубе и потекла по запасной, и Бесов еще несколько секунд лежал грудью на куртке, с которой сочилось, но уже ясно было, что рана в трубе не грозит беснующейся струей.

Все-таки надел Бесов тяжкую, окрашенную куртку и кивнул Гуте, чтобы следом шел, и вскоре они достигли второй скважины, забрались, мешая друг дружке, на мостик и напряженно склонились над приборами, точно жадным и прерывистым дыханием пытались вернуть стрелки на их правильные места.

— Что такое, Бесов? Беда? — спросил Гутя, не отводя от приборов вспугнутых глаз.

— Теперь не беда. Как ее прорвало — не пойму! Но теперь не беда.

Да, теперь стрелки, за которыми Гутя следил, как за хворыми, постепенно подбирались к нормальным делениям, и он, вскинув голову, ощутил сильный машинный запах нефти.

А Бесов вдруг восхитил его своей находчивостью, и Гутя опять вспомнил, как бросился Бесов и укротил струю, и как Гуте неловко было стоять в новенькой робе рядом с человеком, у которого вся одежда запятнана темным. Ах, если бы он, Гутя, догадался броситься на сильную струю, прижался бы грудью, задирая голову, к трубе, и если бы все это произошло на глазах у Бесова! И, страдая оттого, что упущено такое необыкновенное мгновение, когда он мог быть смелым и находчивым, он уже с завистью смотрел на испачканную робу Бесова, а тот, понимая его зависть, взял да и обнял Гутю, чтобы и его новая роба уже не выглядела новой.

А Гутя отстранился в смущении. Радовал и удивлял его непонятный этот жест, и Гутя подсказывал себе, что вот и посвятил бригадир его в нефтяники, вот и произошло крещение, а вслед за этим мучительно отвергал свою радостную догадку и твердил, твердил: Бесов раздосадован лишь тем, что не окропило нефтью его, Гутю, в этот внезапный ливень.

Он сам был недоволен своей нерасторопностью, все присматривался настороженно к Бесову — и тогда, когда Бесов склонялся над приборами, и позже, когда совсем рассвело и Бесов подал знак возвращаться назад.