Стая
Шрифт:
Акваланг исчез. Максу хотелось закричать. Но было нечем — воздуха в легких почти не осталось.
Да никто бы и не услышал.
Глава вторая
К вопросу о загробной жизни
Обыкновенно я мог просидеть под водой минуту, а тут, должно быть, просидел минуты полторы. Потом поскорей вынырнул наверх, и то чуть не задохся.
1
Внутри квартиры надрывался телефон. На звонки никто не реагировал.
Аналогично никто не пытался открыть дверь, в которую постучал условным стуком Танцор — до кнопки звонка он не дотронулся. Но и хитрая комбинация из ударов и пауз не выявила никаких признаков жизни за дверью.
Версия о том, что Макс по тем или иным причинам залег на дно, становилась все менее вероятной. Если и залег, то не здесь.
Граев вынул из кармана зажигалку (не «Зиппо», как мог бы подумать свидетель недавней кремации — но обычную газовую). Зажег, провел язычком пламени вдоль стыка двери и косяка. На уровне плеча огонек затрепетал. Граев долго принюхивался к тянущей из-за двери слабой струйке воздуха.
Ничего. Ничего подозрительного.
Ни тяжкого смрада от давно лежащего трупа, ни табачного или порохового дыма, ни резкого запаха бытового газа…
Телефон в квартире замолк.
Танцор спустился на несколько ступеней с лестничной площадки, внимательно оглядел стену. На узкой лестнице не горела ни одна лампа, свет едва сочился сквозь давно не мытые стекла.
…Когда-то на втором и третьем этажах этого дореволюционного дома на Староневском располагались весьма респектабельные квартиры (на первом — не менее респектабельные магазины) — с двумя входами: парадным и черным, в каждую квартиру можно было попасть с двух лестниц. По широким беломраморным ступеням ходили, соответственно, белые люди. По узенькой темной лестнице, на которой стоял сейчас Граев, приходили дворники, истопники и прочий черный люд…
В годы вселений и уплотнений барские апартаменты располовинили, воздвигнув кирпичные перегородки поперек огромных кухонь — господские комнаты с главным входом пошли под коммуналки, а отгороженные комнатушки прислуги стали отдельными двухкомнатными квартирками. Немного странными — входная дверь открывалась прямиком в кухоньку, а мебель приходилось затаскивать по черному ходу в разобранном виде. В одной такой квартире, приобретенной пять лет назад, жил Макс…
Крохотную металлическую дверцу в стене Граев нашел почти ощупью — вековые наслоения грязи маскировали ее надежно. Подцепил лезвием ножа, петли скрипнули. За дверцей — темный провал. Не то бездействующий дымоход, не то вентиляция. Он запустил туда руку по локоть — без особой надежды что-то найти.
Однако нашел.
Тонкая леска натянулась и извлекла из шахты связку ключей. Привычки Макса не изменились.
Можно сделать кое-какие выводы. Макс уехал сам, и не в дикой спешке — спокойно, обдуманно. Уехал куда-то, где совершенно незачем таскать лишний металл в карманах. Уехал недавно — связка не успела превратиться в сгусток пыли…
Либо — все это изобразил некто, знакомый с привычками Максима не хуже, чем Танцор. Вот только к чему бы такая обстава?
Отперев замок, он не стал входить — развернулся и спустился по лестнице на один пролет, стараясь топать погромче. Простоял несколько минут, держа ПМ наготове. Ничего. Или засады нет, или у охотников железные нервы. Бесшумно поднялся, толкнул плечом дверь, нырком ушел с линии огня…
Засады в квартире не было. Не было вообще никого. Ни живых, ни мертвых.
И то ладно.
2
Последней умирает не надежда.
Последним умирает мозг. И бьется за жизнь до конца.
Бьется, забирая оставшиеся крохи жизни — атомы кислорода — у прочих органов. Но, осознав: все равно не спастись, — мозг торопливо лепит свою личную загробную жизнь из осколков чего-то слышанного и читанного. Персональное свое, мозга, бессмертие… И несется бедная душенька — полюбовавшись на суетящихся у скрюченного тела реаниматоров — несется сквозь бесконечный туннель со светом в конце, и видит заждавшихся ее, душеньку, предков-родственников — охи-ахи, слезы встречи…
И встречает ее, душу, Некто в сияющих белых одеждах, и берет за руку, дабы навеки ввести в прекрасный сад… Но, поскребя затылок свободной рукой, вдруг вспоминает Некто, что с местами в небесном карантинном отделении совсем туго, и прибывшим душенькам, даже самым то ни есть ВИП, приходиться валяться в душевых, и в кладовых, и даже в проходах между койками.
И, развернув душу пришельца лицом к грешной земле и к реанимационной палате, придает сияющий Некто ей ускорение пинком по… хм… в общем, по тому месту, каким душа выделяет свои эманации. И опять вокруг суета врачей, и тело корчится в разрядах дефибриллятора, и радостный стон-выдох: вытащили, бля! поживет!
Вот и вся загробная жизнь.
Не слишком длинная — секунд тридцать-сорок реального времени.
…Мозг Макса тоже не хочет умирать. Но созиданием персонального бессмертия пока не занимается. Мозг отдает команды скрюченным пальцам.
Пальцы цепляются за неровности опоры моста. Пальцы сдирают клочья тины и прилипшие к железобетону ракушки — с опоры. Пальцы сдирают ногти — с себя. Тело ползет вверх, к воздуху. Очень медленно ползет.
Над задранным лицом колеблется сверкающее зеркало поверхности — совсем близкое и бесконечно далекое…
Мозг умирает болезненно.
Легкие ультимативно требуют широко распахнуть рот и наполнить их, легкие, хоть чем-то, хоть чистой речной водой — лишь бы исчезли рвущие изнутри грудь безжалостные когти.
Три метра растянулись в три жизни — в три наполненных муками жизни. В три пути на Голгофу… Но все и всегда кончается — так или иначе.
Губы уже готовы порвать сверкающую пленку, порвать и захлебнуться долгожданным воздухом, но под пальцами отдираются от бетона сразу две ракушки — одновременно. Или ломаются сразу два ногтя — тоже одновременно.
Макс съезжает на полметра вниз…
А на самом деле гораздо глубже — от жизни к смерти. Мозг готов признать поражение и вплотную заняться строительством загробного бытия. Но… Шайка, оцинкованная банная шайка, заполненная цементом, — во что-то упирается… Неровность бетона? Металлическое ушко, за которое стропили к крану конструкцию?
Какая разница, мозгу плевать на анализ ситуации. Он отдает ногам приказ, последний осмысленный приказ. Ноги сгибаются и выстреливают вверх — к жизни.