Стебалово
Шрифт:
– Ошибся, батюшка, ошибся, с кем не бывает?
– Чё... теперь будешь точить на меня обидки?
– А чё я буду теперь точить на тебя обидки?
– Эммануэль пошла в закос под веник: - Никогда не точила, теперь-то чё? Ухо вернется, что ль?
– Не, ухо уже не вернется… - Отпустив Эммануэль, Лысый с чистосердечным сожалением оглядел контуженного Антуана: - Оскотел я, мать, совсем оскотел. Житуха-то какая: и в хвост и в гриву, сама знаешь...
– Оскотел, батюшка, оскотел, - закивала Эммануэль.
– Жениться тебе пора. Надо ж похоть децел за уздечку держать, а то ведь дальше-то будешь? Я простила - другой не простит.
–
– - с сомнением переспросил Лысый, остановившись в дверях.
– Простила, простила. Ступай, Лысый, моя совесть в порядке.
– Вот я и говорю: коль не знаешь, где Серафим, чё те стрематься? Твоя-то совесть в ажуре.
– В ажуре, в ажуре, нечего мне стрематься, черномазой, да и тебе не след. Ступай, ступай подобру-поздорову, Лысый, черт с тобой, делай дела.
Но Василий Исидорович, видимо, все-таки чувствуя за собой долю вины, все никак не решался выйти за порог:
– Слышишь, мать?
– А?
– Ну, это, типа, без обид, да?
– Ага, - кивнула Эммануэль.
– Ты ж меня знаешь: если че не так...
– А че не так-то? Все ништяк!
– Ну, покеда, что ли, мать?
– Покеда, батюшка, покеда!
Авторитрет наконец перешагнул через порог. Дверь за ним тихо закрылась. Ошарашенная Эммануэль села на стол, покрытый черной скатертью, и громко икнула:
– Ик!!!... Черт знает что... Ик! Ик!
Обстановка больше не требовала от нее прикидываться глупой коровой: из окон Зеркальной галереи было видно, как несколько бляхинских "мерседесов" один за другим уплывают с территории дворца.
– Ок! Ок!! Ок!!!
– заикала Эммануэль.
– Без обид, мать твою! Я те ща забодяжу без обид!!! Я тя, хрен собачий, в сосиску отварю, на хер! Годами будешь у меня в мясорубке крутиться - фиг кто вытащит! О Бляха, мать твою!
Она закурила очередной косяк, и тут же по мобильному телефону раздался сигнал.
– Алле?
– ответила Эммануэль детским голосом.
– Будьте добры Эммануэль Петрову, -- попросил на проводе киллер Серафим.
– Ты не мог минутой раньше позвонить, сукин сын?!!
– отбросив формальную конспирацию, взревела она.
– А чё ты орешь, мать?
– удивился Серафим.
– Что случилось? Кабана проглотила?
– Чё проглотила, то проглотила. Ты где ошиваешься, убийца?!!
– Где надо, там ошиваюсь. А тебе не параллельно?
– Мне очень даже не параллельно, сынок! Тя Лысый везде шукает! Я чё, должна за тобой дерьмо вылизывать?!!
– Погоди, мать, остынь.
– Сюда греби, ёбарь, я те кой-че покажу.
– Прямо сейчас?
– нехотя промямлил киллер.
– Сию же минуту. Чем ты ваще занимаешься?!
– Трахаюсь, мать.
– Я те ща потрахаюсь! Немедленно в тачку - и ко мне!!!
– Ну, о'кей.
– Не век же трахаться.
– Действительно... Ладно, одеваюсь. Ты в кабаке, мать?
– Какой, на фиг, кабак в четыре часа ночи? Дома я.
– Ну, жди, через час буду.
– Через двадцать пять минут, - жестко отрезала Эммануэль.
Не дожидаясь возражений, она отключила телефон и задымила паревом. Ее большие белые глаза бешено вращались. Она затягивалась марихуаной с интервалом пять-десять секунд, словно это не наркотическое снадобье, а женские сигареты "Вог"...
САМЫЙ
Около часа понадобилось "бемверу" Серафима, чтобы докатить до дворца Эммануэль. Заехав на пандус, убийца вышел из машины и, никем не встреченный, проследовал во владения заказчицы.
– Эй!
– окликнул он.
– Есть здесь кто?
Ответа не прозвучало, и Серафим отправился на поиски Эммануэль по всем залам бескрайнего дворца.
Повсюду царила какая-то послегрозовая тишина. У киллера стало складываться впечатление, будто все лакеи заснули одновременно крепким и, возможно, даже вечным сном (интуиция его не обманула, первое впечатление не расходилось со страшной истиной: в ходе изуверского визита Лысый дал бандитам команду мочить любого, кто попадется под ноги, кроме хозяйки и ее любовника. Отупевшие от безделья дубосаровские отморозки выполнили распоряжение босса с похвальным усердием, вследствие чего четырем слугам Эммануэль пришлось распроститься с жизнью буквально под их ногами).
– Живые есть?
– спросил Серафим, пересекая вестибюль.
Живых в вестибюле не было. Не оказалось их и в двух следующих залах. Лишь дойдя до Зеркальной галереи, убийца заметил едва различимые признаки жизни - чадящую паревом сигарету Эммануэль - и нерешительно остановился в дверях:
– Можно войти?
– Кто на свете всех чернее, всех упрямей и гнилее? – упавшим голосом пропела Эммануэль.
– Что здесь происходит?
– Только ты, Эммануэль, стерва ты, Эммануэль...
– Хозяйка была задвинута вусмерть. Кроме того, она оказалась до дури начитанной какой-то гадостью.
Серафим подошел ближе и увидел в ее руках книгу. В скорбном оцепенении сидела мать криминала возле блюда с юным любовником, с ее губы свисал тлеющий косяк, и то ли самой себе, то ли незримому черту читала самые откровенные места из маркиза де Сада, надеясь восстановить утраченную силу духа:
– "...Поцелуй меня в задницу, дорогой друг, - сказала мадам С., опуская лицо на кушетку.
– Чтение твоего гнусного «Привратника в монастыре картезианцев» распалило меня. Эти портреты потрясающе правдоподобны... Если б эта книга не была б такой непристойной, то ей не было бы равных. Введи же немедленно свой торчун, я умоляю тебя на коленях, я умираю от желания и согласна на все. Ляг хотя бы рядом, -- добавила она, зазывно потягиваясь и сгибая ноги.
– Пришла пора короткой молитвы, не правда ли?
– Охотно, дорогая матушка, - ответил аббат и, недолго думая, стал расстегивать платье, обнажая грудь мадам С. Потом он задрал ей нижние юбки выше живота, уверенным движением раздвинул ей ноги, подняв голени таким образом, что пятки вплотную придвинулись к ягодицам, открыв картину, о которой мечтает не один мужчина..."
– Матушка, если ты не заткнешься, меня вырвет, - предупредил Серафим.
– Это ты, дорогой друг?
– Эммануэль с большим трудом оторвала обкуренные полтинники от страницы и громко икнула: - Ик!
– Я, матушка, - кивнул Серафим.
– Ик!
– повторила она, опустошенно глядя в непонятном направлении.
– Ик-ик! Черт, зачем я его съела? Ик-ик-ик! Мать мою, теперь икай - не остановишься.
– Что съела?
– Пельменину, блин! Ик-ик!
– Ты ж вегетарианка, мать.