Стекло
Шрифт:
Сложила книги, которые на диване валялись, опять в этот книжный шкафчик. Их немного было. Бо'льшую часть своих книг я держу на стеллажах в прихожей. Дверь на кухню у меня в дальнем конце прихожей, ну, даже не дверь, просто дверной проем — стоя в гостиной, ты спокойно можешь увидеть всю квартиру насквозь, плюс можешь посмотреть в заднее окно, хоть на что там смотреть, — железная оградка пожарного выхода, тыл кирпичного здания через дорогу, раньше это была школа, но уже сколько лет никто там не учится и заколочены окна. Ничего ты там не увидишь, в смысле одушевленных предметов, людей, деревьев, но кухонное окно выходит на запад и служит отчасти рамкой для закатов, рамкой для части заката, остальное застит эта несчастная школа. В одной стене прихожей — дверь в спальню, и, за исключением этой двери и дверного проема на кухню, прихожая вся сплошь в книжных полках, от пола до потолка, а кое-где эти полки и над дверями. Как только сюда вселилась, чуть не первым делом позвала плотника их построить. Весь день шаркая туда-сюда, на кухню и обратно, и в ванную, она у меня в стороне от кухни, я хожу мимо полок, но я на книги не смотрю, человек, как правило, не смотрит на то, что у него постоянно перед глазами. Не то что я избегаю на них смотреть. Просто я сейчас почти не читаю книг, так чего же смотреть? Не знаю даже, зачем я их держу, может, просто многие у меня давно, кое-какие десятки лет. Они даже пахнут затхлостью, как старые тряпки, как старые матрасы. Для здоровья человека, я где-то читала, старые книги даже вредней, чем кошки. Книги же, как подумаешь, из немногих предметов нашего личного обихода, которые невозможно помыть. Крыса подняла дикий шум. Опять передние лапки в стекло уперла. Стучит зубами, прямо душераздирающий звук, глаза выпучила, буквально сейчас вылезут из орбит. Если бы я к ней относилась с большей симпатией, я бы, наверно, вообразила, что она хочет мне что-то сказать, надувает щеки, напрасно пытается сообщить что-то безумно для нее важное, или у нее это припадок. Придется ей поменять опилки, куда денешься, но это лезть туда рукой! Нет, не могу, пока она там. Видимо, на это время надо будет закинуть ее в ванну. В последний раз я много читала уже в Потопотавоке, там я, по-моему, читала запоем, не отрываясь, все больше журналы, печатать я там не могла, я, кажется, уже излагала, так что либо читай, либо бесись, либо в окно гляди, как падают листья, как падает снег, а потом, совсем потом, гляди уже на свежие листья, и все по новой. Исключительножурналы, если точно, — по-моему, я ни единой книги там не прочла. И телевизора у меня там не было, был в главном здании громадный такой аппарат, вечно включенный, даже если рядом никого, ну, иногда пойдешь, посмотришь. Здесь у меня тоже нет телевизора, был, но я молодому человеку отдала, который приходил окна мыть, ах, да когда это было, и я, кажется, опять-таки уже излагала. Вот, прямо слышу, вопросы
В Америке я путешествовала на машине и на самолете, а потом, когда мы более-менее разорились, иногда на автобусе. Бывало, я и на поезде по Америке ездила, в основном между Нью-Йорком и Бостоном, а два раза мы с Кларенсом проехали на поезде всю дорогу от Нью-Йорка до Лос-Анжелеса и обратно. Я имею в виду, естественно, пассажирские поезда — Кларенс единственный из всех, кого я знаю, действительно ездил на товарных поездах, хотя он на них ездил, чтобы потом написать для журнала очерк, что, конечно, не совсем то же самое, что по-настоящему на них ездить. Явно, даже если бы я тогда не проснулась или, скажем, не сумела прочесть название той станции, все равно я раз в жизни проезжала по Швейцарии. А с другой стороны, если бы я не проснулась и так далее, или поезд на самом деле проезжал исключительно по Франции, как естественно предположить, ну какая мне, собственно, разница, в смысле, какая разница, проспать ли Францию, проспать Швейцарию? Вот я и думаю: что важней — то, что на самом деле когда-то с нами случилось, или то, что запомнилось? Наверно, вот сейчас, вот в эту самую минуту, только от сознания, что среди стран, которые мне довелось посетить, была и Швейцария, я пусть чуточку, тютельку, но меняюсь? А с другой стороны, все равно я на эту самую тютельку бы изменилась, если поезд на самом деле катил себе по Франции, а я просто вообразила, что он остановился в Швейцарии, вообразила, в смысле, потому что неправильно прочла французское название, или, например, вовсе и не просыпалась, а мне просто приснилось, что мы в Швейцарии. Конечно, если бы поезд на самом деле шел по Швейцарии, как мне твердо запомнилось, а потом сверзся бы с кручи, о, вот тут была бы очень большая разница, это было бы не то, что проспать Францию, да, совсем не то.
Все получилось не так ужасно, как я опасалась. Только я подняла крышку, он кинулся в свою трубу и там затаился, хотя этот запах! Я все вычистила, выбросила кухонной лопаткой, и вылези он, я бы его огрела, а потом я помыла дно хлоркой, причем в ответ из трубы шел тоненький чих, будто отдирают почтовую марку. Грязные опилки я покидала в мешок — заранее снаружи поставила на пожарном выходе. Франция, а я как-то зимой потащила туда Кларенса, была второй безумной роскошью, какую мы себе позволили на мои деньги, но их тогда еще порядочно оставалось. Первый раз это была поездка в Африку. И сейчас, спустя столько лет, я не перестаю удивляться, что участвовала когда-то в африканском сафари, причем это не то, что сейчас у них называется сафари, увеселительная прогулка, это настоящее сафари, охота с целью поубивать как можно больше крупных зверей, хотя слона мы ни разу не убивали, слон, конечно, самое крупное животное, а самый крупный, кого мы убили, в действительности был буйвол. Лично я его не убивала, все Кларенс, а я торчала в отеле с расстройством желудка. Ну не то что в отеле, это был длинный сарай, койки в два этажа, две кабинки снаружи под оловянными крышами, и там, если туда бегаешь днем, а меня часто припирало, из-за расстройства желудка, буквально погибаешь от вони и духоты. Я потому, наверно, до сих удивляюсь, что участвовала в сафари, потому, наверно, что оно совершенно не вяжется с моим характером, причем прекрасно вяжется, наоборот, с характером Кларенса. Та фотография в рамке, у которой я разбила стекло, была как раз снята во время сафари. Я ее вынула из рамки, чтобы выковырять из вмятин осколки, и временно прилепила к окну, куда обычно клею записки, да, а чем не записка? — не забыть купить для рамки новое стекло. Кларенс здесь с двумя мертвыми львами. Он над ними стоит, сапогом попирая круп одного, по-моему, это лев: там были лев и львица. Фотография снята не сразу на месте, не где мы их убили. Они лежат на земле, посреди лагеря, африканцы их только что вытащили из грузовика, тянули, тянули за лапы, пока не вывалились. На заднем фоне вы видите грузовик. Львы попадали друг на друга. Головы на фотографии отрезаны, почему я и не могу сказать, попирает Кларенс льва или львицу. Вообще, так много отрезано, что если заранее не знать, что это львы, можно подумать, что рядом с Кларенсом лежат два мешка с песком, ну, или с пшеницей, неважно, и он поставил ногу на один из мешков. В поднятой руке у Кларенса бокал с шампанским, хотя, конечно, по фотографии вы, опять-таки, не определите, что у него в бокале — но это было шампанское, да, последняя из бездны бутылок, которые мы понакупили в Найроби для подобных случаев, когда мы (Кларенс, как правило) убьем крупного зверя. Лед у нас весь вышел еще за несколько дней до того, шампанское было теплое и отвратное, на мой взгляд, хоть не припомню, чтоб Кларенс жаловался. Только что я стояла рядом, с ним чокалась, и отступила, чтоб его щелкнуть. У меня ум за разум зашел, шутка ли, убить льва, вот почему, наверно, я такие важные вещи, как, скажем, их головы, пооставляла за кадром. Теперь я раскаиваюсь в этом убийстве, но тогда все было легко, я была еще под влиянием Кларенса. Мне кажется, я была тогда совершенно счастлива. Ну как счастлива, не вообще, не всегда, но, помню, я была счастлива почти все время тогда в Африке, счастлива в том смысле, что мне было плевать на чувства других, особенно львов, а им-то самим плевать на чувства других, известное дело. Это тогда, в Африке, я у Кларенса переняла манеру свистом подзывать слуг. Когда я говорю, что легко было убивать львов, я имею в виду, что морально легко, а так — пойди попробуй. И когда я говорю, что была под влиянием Кларенса, я имею в виду, под влиянием по части всяких привходящих вещей, ну, охота на львов или теннис, а в другом, во многом, он был под моим влиянием. Как-то раз, давным-давно, когда еще мы с Поттс прикидывали, не могут ли наши добрососедские отношения перерасти в кое-что посерьезней, она сюда ходила, расспрашивала насчет фотографий, и я ей все рассказала про то, как убила льва. По-моему, она пришла в ужас, поняв, какое я при этом получила удовольствие. Удивляюсь, как еще она мне доверила свою крысу. При всем при том, что так много осталось за кадром, этот снимок верно отражает действительность. Я хочу сказать, если думаешь про Кларенса в последние годы, представляешь себе главным образом, как стоит человек, одиноко, с бокалом в руке, и, если всерьез принять этих львов за мешки с песком, снимок будет даже еще ближе к действительности, будет даже еще точней отражать ощущение, какое у него было в те годы, что он в безопасности, в обороне и что он подкреплен, причем последнее относится к виски, конечно, но потом и к Лили, по-моему, к ее близости, такая иллюзия, что он подкреплен. Его на самом деле подпитывала, да, дикая энергия, какую она вкладывала в каждый свой жест и шаг, когда сам он чуть ли не окончательно скис, и он как бы заново оживал, но я зато подыхала, особенно из-за ее юной красы, самого факта, что юная краса до сих пор при ней. Черты тонкие, четкие, и она ничуточки не расплылась, не обабилась, и, главное, по-моему, Кларенса привлекало и тешило, давало это ощущение — он подкреплен, — что она в той поре, в такой силе, что мысли о смерти прямо негде тут притулиться. Говорю себе «Ладно, хватит про эту Лили», хочу двинуться дальше, но вот заело меня, застопорило, прямо заклинило, хлынуло это непрошенное воспоминание (мысли совершенно не слушаются меня): она сидит у окна в доме с желтыми обоями, черные волосы волнятся, затеняют часть лица. Южный слепящий день смотрит сквозь сетку, которую она нацепила на мое окно. Зной даже насекомых сморил. Она говорит со мной, а я не слышу ни единого слова — в воспоминании, в смысле, не слышу ни единого слова. Лили имела манеру, когда разговаривает, смотреть в окно, так что чувствуешь — ты тут и не тут, не с ней, ты где-то на горизонте, а не растянулась на продавленном диване, как было на самом деле, и о будущем она говорила так, будто вот оно, вот совсем рядом, рукой подать, шагнуть и вступить, и недостижимое время не отрезает его от нас негаданной далью. Слушая ее, я вдруг поняла — в смысле, меня вдруг осенила мысль, до того ясная, просто вспышка, — да ведь они с Кларенсом два сапога пара. Нет, не то что я буквально подумала, они созданы друг для друга— в этих самых словах, но такое было ощущение, вдруг. Не пойму, и с чего мне вечно мерещатся эти черные волосы, когда они у нее были русые.
Позавчера, по-моему, да, вот когда я в последний раз покормила рыб. И забыла прикрыть аквариум крышкой, и повыползали улитки. Улитки явно выползли, да, в аквариуме ни единой улитки. Я на полу искала, я искала в цветочных горшках, поскольку им там было бы естественно пристроиться, будучи улитками, пусть, положим, и не садовыми. Нашла в кухонном столе фонарик, хотела под мебелью посветить, а вдруг они туда забились. На несколько секунд загорелся жидкий желтый свет — и на этом всё. Я не стала закрывать аквариум крышкой, на случай, вдруг они все же одумаются и вернутся, как-никак водные существа. Придется смотреть, куда ступаешь, особенно идя по темному ковру, на нем практически невозможно заметить темных водных улиток. Сидела в кресле покойного Поттса, смотрела, как питаются рыбки, малюсенькие ломтики пищи опадают, как снежинки, рыба мечется туда-сюда, их ловит, глотает — снежинки опадают, хочется сказать, в зеленом воздухе лета. Как-то папа меня вынес на улицу во время пурги, он держал
Взяла манеру часами вертеться, причем и среди бела дня. Активность, что ли, развила — может, под влиянием погоды, а может, просто когда идет дождь, я больше ее замечаю. Два дня назад, печатая про светлые окна летящего мимо поезда и следующий кусок про то, что не знаю, была ли во Франции или в Швейцарии, я вдруг спохватилась, что забыла, какой в тот момент был день недели — название, так сказать, летящего мимо окна. В смысле, забыла, какой день недели был, когда я печатала, не тогда, конечно, когда в поезде ехала, хоть его я тоже забыла, естественно, по прошествии стольких лет, но в то время я его безусловно помнила — попробуй путешествовать, покупать билеты на поезд, заказывать номер в гостинице, если не помнишь, какой день недели. А раз я не помню, какой день недели был позавчера, я не помню, как следствие, какой день недели сегодня, когда я снова сижу за машинкой. В последнее время мне трудно сладить с мыслями — их удерживать, чтоб не путались. Чем больше я стараюсь навести в них порядок, тем больше они запутываются, клубком — типичная муха в паутине, бьется-бьется и только усугубляет свое положение. Как-то, озирая беспорядок в своей комнате, я сказала Кларенсу, что этот кавардак меня замучил, я с ума схожу. Ну а он решил, что я имею в виду кавардак у себя в голове, что насчет «с ума схожу» это я буквально, и тут я как заору: «Мне не доктор нужен, а уборщица!» Типично для Кларенса — слушать тебя вполуха и не схватывать суть.
Вот прямо физически чувствую — огромное, неодолимое, бьюсь об него, как головой об стенку. Точно не могу описать, толком так и не разглядела. То ли потому что оно слишком близко, то ли чересчур далеко — не могу понять. Знаю только, что оно нависает, грозит, состоит из чего-то немыслимо твердого и, того гляди, разобьет мою голову, если я не перестану об него биться, и оно преграждает мне путь. Правда изредка, когда нет солнца, и открыто окно, и щебечут птички, я его как бы не ощущаю, и я обнадеживаюсь. Готовлю первую чашечку кофе, тащу на свой маленький столик, тут не до завтрака, я слишком волнуюсь. Успеется с завтраком, потом, потом, а сперва… И я придвигаю стул, вставляю в каретку бумагу. И сразу, буквально пока я все это проделываю, спокойствие мое убывает, мелеет, несмотря на все мои (умственные) попытки его удержать. Так продолжается долго. И что-то не то с этими бегониями — чуть не все листья опали, а на стеблях белый какой-то нарост, вроде плесени.
На поезде и на двух автобусах, вот как я добиралась до Потопотавока. Второй автобус ехал часами, часами, я подскакивала, меня мотало на горной витой и узкой дороге, занавешенной ветками, и листья на них уже начинали желтеть. Я приехала раньше всех. Стою на ступенях Ангара, смотрю, а они приезжают, высыпают из автобусов и фургонов в своих идиотских шапочках. Кое-кто шатается после круженья дороги, щурится на яркое, стылое сентябрьское солнце, кто-то орет и посвистывает, кто-то тузит воздух кулаками, выбираясь из транспорта, а кто прибыл пораньше, жмется к персоналу возле стоянки, хлопает, машет. Раньше Потопотавок был лагерем для бой-скаутов, и в округе его по сей день называют Лагерь. Для обитателей он тоже «Лагерь», и друг друга здесь называют скаутами: «Привет, скаут» — это если напорешься на него на тропе, или «Скаут, передай-ка горчицу» — это в столовой. Правда, в отличие от настоящего лагеря, остальные — обслуга, начальство, если можно так выразиться, вожатыми не назывались, они были — персонал. Иногда слово «персонал» имело собирательное значение, как, например во фразе «Персонал совещается в Ангаре», а иногда — нет, как например: «Осторожно, под окном персонал», и, если в таком случае высунешься, действительно под окном обнаружишь — затаился, явно причем, индивид. Некоторые обитатели были отчасти знамениты, широко известны в узких кругах, можно сказать, но они не прославились, круги были не те, и они, эти люди то есть, рухнули, в общем, опустились до последней степени, потеряли талант, волю к жизни, или не знаю что, и считалось, что пребывание в Потопотавоке им поможет это дело восстановить, снова встать на ноги, — так это называлось. Соответственно их состоянию там царила атмосфера беспробудного веселья, отчасти, наверно, потому, что многие ничего не помнили, другие невесть что воображали и хватало пьяниц. Воображали — в смысле насчет самих себя, своего будущего, своего таланта, а не в смысле, что у них были прямо-таки галлюцинации. Лагерь состоял, с географической точки зрения, из горы и озера. Наверху горы стояло исключительно модерновое здание — стеклянный фасад, балки наружу, скошенные стены из нетесаного песчаника, — названное Ангаром в честь покатой крыши, которая так низко нависала над входом, что мужчины, кто повыше, иногда об нее стукались и матерились. Рядом стояло другое здание, поменьше и не настолько новомодное, — резные карнизы, высокие окна со стальными горбылями, как старинная текстильная фабрика, откуда и название — Фабрика. Большинство обитателей и часть персонала здесь и жили. А остальные в разбросанных по лесу хижинах. Не знаю, случайно или нарочно большинство шумных и чересчур общительных типов селили на Фабрике, где и происходили всякие недоразумения, гулянки и драки, пусть обычно и не кулачные драки — словесные бои, водные бои, а иногда шла в ход туалетная бумага. Ну, бывало, и книгами швырялись. В основном эти драки происходили на их гулянках, по-моему. Не знаю, сама не ходила, только слышала у себя в хижине. Широкий луг через лес спускался от Ангара до самого озера. И был подгнивший причал на берегу этого озера, несколько разбитых лодок вечно уносило к другому берегу, и они застревали там в камышах. Полно водорослей, не поплаваешь, и никаких тебе весел. Большинство хижин было от меня через луг, так что я ни на кого не напарывалась, если держалась тропок по свою сторону.
Обитатели Потопотавока, исключая персонал, были либо постоянные, либо временные. Я была временная, меня взяли на три осенних недельки — пусть мол я побуду, осмотрюсь, а там они решат, насколько я здорова, так они выразились в своем письме. Я буквально расхохоталась, прочитав это их «насколько здорова», а Кларенс, о, Кларенс бесился, ведь он работал в поте лица, заполняя все эти их анкеты и бланки, пользуясь влияньем друзей, чтоб меня упечь. Из-за этих моих страниц, которые им послал Кларенс, мне причем ни звука, нахватал более-менее наобум, — из-за этих страниц, которые я и тогда уже не нумеровала, они меня взяли, уверена. Он им сказал, что якобы это первые страницы романа, первой главы романа под названием «Брунгильда на балконе», я дескать над ним работаю двадцать лет, хоть никакое это было не начало, я печатала просто так, вообще, а Брунгильда была кое в чем на меня похожа, то есть какая я была, когда про нее писала, сейчас я не очень-то на нее похожа, когда есть время порассуждать. Постоянные обычно смотрели на временных свысока, но не на временных женщин, тех пытались заполучить. Из-за женщин дрались, их не хватало, и составлялись группки, и кого-то не пускали за какие-то столики. Будто, только ступив на эту почву, моментально человек заражался духом былых скаутов, но возраст и неудача портили этот дух, сводили к подростковой безмозглости, и, как ты ни пыжься, как ни изображай отвагу типа сам черт не брат, ежу понятно, что дела твои швах. Новенькие сперва тушевались: смотришь, вылезает из автобуса, губы поджаты, ввалились глаза, а денька через три встречаешь его на пинг-понге, а он уже бодренький, как синичка. «Привет, скаут, — чирикает, — сыгранем?» Персонал их распределял по отрядам, играли в футбол и фрисби в лугах, а ночью, я слышала, катались на лодках по озеру, подгребая руками. Почему-то такое я смешалась с постоянными. Не то чтобы я прямо с ними якшалась, вместе выпивали-закусывали, что вы, ничего кроме шашек, но обслуга меня зачислила в постоянные. Как ни крути, я торчала тут изо дня в день, ну и укоренилась, и никто теперь даже не думал спрашивать: «А вы тут по какому случаю?» Постоянные не уезжали, верней, не уезжали насовсем, — уедут осенью, а весной вернутся, как утки. По большей части они возвращались, надо сказать, вместе с другими, кого здесь раньше не видели или кого здесь давно не видели. Так что Потопотавок вечно обновлялся. «Это интересно, — кто-то сказал о вечном прибытии новеньких, — вечное обновление, оно омолаживает», — так он сказал в своей речи на собрании в Ангаре по случаю нового семестра. Я всех оглядела: все на одно лицо.
Перестала печатать, пошла, села в кресло. Тут стараешься вспомнить, а крыса чешется. Может, блохи? И когда чешется, главное, стучит по стеклу локтями. Не знаю, конечно, эта часть — локоть у них или нет. Я понимала, до какой степени Кларенс от меня ускользает, но, когда тут стучат, разве можно сосредоточиться, и я сказала себе: «Ладно, лучше я соберу эти страницы», имея в виду страницы, которые сползли со стола, а их уже набралось достаточно. По всему полу валяются, я упоминала, конечно, и я на них наступаю. Несколько раз чуть не поскользнулась, они же разъезжаются, когда на них ступишь. Скинула с дивана подушку, встала на нее коленками, и давай сгребать какие поближе листки. Пыталась отломанную ветку папоротника приспособить как шест, при-табанить те, что подальше, но сперва он вихлялся, потом сломался. До каких смогла дотянуться, все сложила стопкой. Найджел перестал стучать. Смотрю, следит за мной и, похоже, усами шевелит, хоть не так я близко была, чтоб настолько мелкое разглядеть, как усы. Скомкала одну страницу. Уставилась в пол, мну, раскатываю, осторожно, чтоб не было никаких подозрений. Сжала мятую бумагу в тугой комок. Поднимаю голову: смотрит. «Чего уставился?» — как заору, и — запустила в него этой скатанной бумагой. Замахнулась и ну чувствую — сейчас я это его стекло как камнем пробью. Выпустила комок, пролетел чуть-чуть, раз, и плюхнулся на пол, будто его удержала невидимая рука. Беру другой лист, еще туже скатываю по полу ладонью, а Найджел, как ни в чем не бывало, сверху за мной наблюдает. Этот подольше долетел, тюкнул слабенько об стекло. Найджел отпрянул, но в трубу свою и не подумал соваться. Ну, и я плюнула на это дело, надоело бумагу месить, сколько можно, и, главное, что это даст. Устроилась в кресле, сижу, сжимаю подлокотники, сердце бухает, взгляд, наверно, горящий, может, даже испепеляющий взгляд. А Найджел вертелся себе в своем колесе.
Сегодня четверг. Сходила в кафе, выяснила, какой сегодня день. За столиком у окна сидела одна женщина, в прошлом приятельствовали, теперь она меня вроде в упор не видит, ну и пусть, я не собираюсь о ней тут распространяться. Раз уж пришла, съела миндальный круассан и почитала газету. Обычно я газету не покупаю — сниму со стеллажа, почитаю и сую обратно, поскольку мне их новости даром не нужны и все остальное тоже, кроме кроссвордов. Я и в кафе-то пошла, не в столовку, куда обычно хожу выпить кофе, потому что в столовке газеты снаружи, на тротуаре, в автомате, и надо кидать монету. Прежде чем совать газету обратно на полку, я вырвала кроссворд, прижала к себе газету под столиком и медленно так вырывала, чтобы без треска. Как правило, я карандашиком поверх газетной шапки пишу: «Кроссворд отсутствует», — чтобы кто любит решать кроссворды и, вроде меня, только ради них покупает газету, сразу взял бы другой экземпляр. А сегодня не стала. Даже не знаю почему. По дороге домой зашла в лавку, купила батарейки для фонарика и виноград без косточек в пластиковом прозрачном пакете. За кассой сидела не Элви, другая какая-то девица, не знаю. Это ж надо, и откуда только в такое время года берут виноград. Не помню, я упомянула сезон? Возможно, и нет, но я не намерена ворошить все эти страницы, чтобы удостоверяться. Лучше я вот сейчас запишу для порядка, что время года, на которое только что я ссылалась, — поздняя весна. Не зима, понятное дело, о зиме не может быть и речи, исключено, я бы жаловалась, что замерзла, а я об этом даже не заикнулась, с тех пор как рассказала о своем походе за машинкой, а когда это было! Уже несколько месяцев нет того невозможного холода, какой мы терпели глубокой зимой и о каком бы я уж точно упомянула, если б тогда я печатала. Иногда, когда мы с Кларенсом бывали относительно разорены, нам попадались сплошь дико холодные дома, и я печатала в перчатках без пальцев, и зимой в Потопотавоке тоже, но это уже после. Я и не думала надевать такие перчатки, кошмарно замерзая на той ферме, на юге Франции, я к ней потом еще непременно вернусь, и это странно, учитывая, что один рабочий, помнится, который вставлял оконные стекла в папином доме, как-то зимним снежным днем был в таких перчатках, и я про них знала, выходит, уже во Франции знала, что такая вещь, как перчатки без пальцев, существует на свете. Свою первую пару я купила в Оушен-сити, в Нью-Джерси, когда мы там поблизости разорились. В Потопотавоке я нашла шерстяные перчатки под стулом в Ангаре, я отхватила у них пальцы, но мои пальцы все равно синели, как ударит мороз. Вот почему, наверно, я там перестала печатать, а не из-за того, что творилось у меня в голове, тем более не из-за того, что люди болтали. Как-то, по забывчивости, их надела в Ангар, а тут один и говорит: «А это не мои, случайно, перчатки?» Потом увидел, что пальцев нет, и говорит: «Да черт с ними, бери их себе». Не помню, я раньше уже отражала тот факт или нет, что я там перестала печатать. Это был единственный раз, до того как я сюда переехала, что я перестала печатать решительно и надолго, хоть Кларенс ко мне без конца приставал, что, мол, хватит, пора завязывать, он считал, что я слишком много печатаю и толком не ем, причем он имел в виду, что не ем за столом, цивилизованно, вместо того чтоб кусошничать за машинкой, когда мы ездили отдыхать особенно. На самом деле, я терпеть не могла, когда у меня крошки в машинке, и никогда за машинкой я не ела, разве что печатала что-то, что боялась упустить, беспокоилась, как бы не вылетело из головы, пока я сижу за столом с другими, вникаю в разговор и так далее. Кларенс хотел, чтобы я вникала в пейзаж, зеленый и мирный, к примеру, или обалделый от солнца и голый, все бывает, — куда только нас во время отпуска ни носило. В кафе многие печатают на компьютерах. Пальцы бегают, а ни звука, и не могу отделаться от подозрения, что они не печатают, а только делают вид. В Потопотавоке сперва не хотели отдавать мне мою машинку, но я настояла. Сказала директору, что не выйду из кабинета, пока он мне ее не вернет. И с тех пор я держала ее при себе, таскала вверх-вниз по холмам, между Ангаром и хижиной по несколько раз на дню, и ставила на нее ноги в столовой.