Стена
Шрифт:
Артель разбирала прятавшуюся въ зелени каменную стну. Приказчикъ укрылся подъ рябиной, сунувъ подъ голову пиджакъ, и подремывалъ, прислушиваясь къ ровному стуку мотыгъ. Сонно позванивали надъ нимъ столбики мошкары. Гудли въ рябин пчелы.
– Мрь, Иванъ Иванычъ… Восьмой доклали.
Изъ кустовъ вышелъ Михайла. Онъ несъ на плеч мотыгу и вытиралъ рукавомъ лицо.
– Складено… Мрь.
Подходили съ мотыгами и ломами одинъ за другимъ, вс въ блыхъ, отъ поту затежелвшихъ рубахахъ, вс осыпанные розовой пылью, черноволосые и свтлые, стриженые подъ скобку, съ блой каемочкой тла у затылка, съ темными потеками
– Пролежалъ штаны-то! Мрь, что ли…
Приказчикъ узналъ дкiй голосъ, но не подалъ вида - чего связываться съ бродягой! Скандальная подобралась артель, только бродяга-солдатъ этотъ…
– Значитъ, восьмой доклали…
Приказчикъ лниво вытащилъ изъ кармана штановъ затрепанную синюю тетрадку и пососалъ карандашикъ. Лежалъ и просматривалъ столбики цыфръ, а вокругъ стояли съ мотыгами и смотрли, какъ остренькiй черный носикъ чиркаетъ по бумаг.
– Вотъ что, Иванъ Иванычъ…
– Погоди, не на кульерскихъ… Чего еще?
– Не выходитъ у насъ… - сказалъ задумчиво, уставясь на ясный кончикъ мотыги, Трофимъ.
Былъ онъ широкогрудый и крутолобый, уже немолодой мужикъ, съ запавшими подъ лобныя кости вдумчивыми, въ глубин, свтлыми глазами.
Говорилъ и надавливалъ на пятку мотыги, помогая словамъ. И только сказалъ, выдвинулся покачивая мотыгой, весь горячiй солдатъ съ запотвшей грудью, вольный въ своей растерзанности.
– Чего съ нимъ разговаривать! Докладай хозяину… Жульницкая работа!..
Приказчикъ помуслилъ карандашикъ и поставилъ цыфру.
– Не желаешь… можешь итить къ чортовой матери!
– сказалъ онъ, не отводя глазъ отъ тетрадки.
Теперь начали говорить вс разомъ.
– Разв это кирпичъ! Жигу нтъ… Гнилой! Вс ноги стекломъ изгадили… Хозяину докладай!
– Условiе писано, а тамъ не мое дло. Вонъ бритый подмахнулъ, грамот-то который уметъ… Не желаешь - безъ пачпортовъ пойдешь…
– И безъ пачпортовъ сойдемъ!
– кричалъ солдатъ.
– Я вс права знаю!
– У тебя когда пачпортъ-то былъ? Скважина безпачпортная… Акай! Чисто ребенки какiе. Ну, мрить буду.
Приказчикъ поднялся и пошелъ въ гул голосовъ, а за нимъ вс, шарпающiе лаптями, широкiе, какъ пни, съ крпкими свилеватыми руками, вс въ синихъ посконныхъ штанахъ, гологрудые, съ пропотвшими шнурками крестовъ, калужане изъ-подъ лсного Козельска. И впереди всхъ, за приказчикомъ, мднолицый солдатъ, съ задвинутой на маковку трепаной фуражкой, дкiй и горячiй.
– Я еще говядину твою въ полицiю докажу! Людей травишь?!
– По барину говядина, по дерьму черпокъ… - отзывался приказчикъ.
– По башк оглобля…
– Что-о? Урядникъ-то, братъ, въ Мников живетъ!..
Приказчикъ остановился и обернулся къ солдату.
– Гляди, на!
– Думаешь, ораторъ здсь?
Смрили другъ друга и опять пошли.
– Сыскали соколика! Вы его, братцы, слушайте больше!.. До первой бутылки вся его работа… - сказалъ приказчикъ, останавливаясь у кладки и принимая изъ рукъ Трофима мченую тесинку.
– Братцевъ-то за пазухой ищи!
Смялись въ артели. Приказчикъ накладывалъ тесинку.
– На кирпичъ еще… ногдя не доходитъ…
Приказчикъ приставилъ ноготь.
– Въ кирпич пять ногтевъ… - сказалъ Трофимъ, подставляя и свой ноготь.
– Не принимаю.
– Чего тамъ… клади ему десятокъ на походъ. Хозяйскiй у его ноготь.
И опять требовали доложить хозяину.
– Работай, а вотъ прiдетъ…
– Который день все детъ…
Полетли въ кучу мотыги и ломы, и артель пошла ко двору, ломая кусты и перескакивая черезъ кучи щебня. Былъ часъ обда.
Прказчикъ остался въ застоявшейся тиши сада. Оглядывалъ кучи набитаго щебня и соображалъ. Зяблики переговаривались по кустамъ - что-это-что-это-что-ви-жу-у?…
– Щебню-то набили!
Прикидывалъ и видлъ, что изъ отмченной полосы не вышло и половины высчитаннаго хозяиномъ кирпича.
… Будетъ теперь лаяться…
Онъ растянулся на живот и принялся проврять записи и высчитывать. Кругомъ стоялъ полуденный влажный и густой духъ прогртой земли и зелени и морилъ. Путались выкладки, и думалось на жар, что хорошо бы теперь кваску со льду да съ сушенымъ бы судакомъ. Крякнулъ, поймалъ на ше божью коровку, помялъ и швырнулъ.
Передъ нимъ, въ солнечномъ пятн, сидла на былинк желтая бабочка и вздрагивала сквознымъ брюшкомъ. Онъ глядлъ на бабочку и соображалъ, какъ бы поднять выходъ кирпича, чтобы не ругался хозяинъ, и пока соображалъ, налетла еще бабочка, и погнало ихъ къ солнечной полян, сплошь залитой желтымъ курослпомъ.
Съ огородовъ донесло псню - и тамъ пошли на обдъ. Приказчикъ потянулся, похрустывая, и поднялся. Закололо въ глаза разсыпаннымъ по камню стекломъ.
… Ммда-а… работка… - подумалъ онъ, сорвалъ стебелекъ сныти и, обдирая зубами, пошелъ ко двору.
Только что отужинали, и въ воздух стоялъ густой запахъ сала и щей.
Сидли на чуркахъ, у столовыхъ досокъ, лежали на выбитой трав, поглядывая въ свтлое еще небо, слдили, какъ тянутъ жуки. И за ними, дальше, тоже, какъ-будто, лежали еще блыми пятнами. Это были кинуты днемъ и теперь забыты подъ росой рубахи.
Черезъ разбитую сверху стну заглядывали изъ сада во дворъ темнющiе кусты и задумавшiяся вершинки - что тихо? Затаившись, глазли по краю двора черныя дыры сараевъ. Дремотное бродило въ падавшихъ сумеркахъ, и уже сномъ думалось всмъ. Лниво вспыхивали огоньки покурокъ.
Стряпуха шумно перемывала и отшвыривала ложки. Съ ней сегодня никто не шутилъ, потому что передъ вечеромъ у ней померъ ребенокъ. Она уже отплакала надъ нимъ, и хотлось еще поплакать, но знала она, что нехорошо плакать о младенц - не будетъ ему покою. Низко надвинувъ платокъ, перемывала она чашки, вобравъ въ себя и защемивъ боль, и когда убралась, пошла къ дому, гд въ угловой комнат, къ саду, лежалъ на прилаженной дощечк ея ребенокъ, обернутый въ чистыя онучи. Но побоялась войти въ темный и пустой домъ, такой огромный и гулкiй, и сла на ступенькахъ крыльца, чуть видная въ сумеркахъ. Но и здсь было жутко и тяжело одной, и она позвала Михайлу. Онъ пошелъ къ ней и слъ рядомъ. Такъ сидли они оба, молча, чуть видные.