Стена
Шрифт:
– А ну, ну… взвсимся, го-спо-динъ Бынинъ… Кто-о потянетъ!..
И сказалъ это насмхъ, потому что былъ онъ совсмъ тощiй, какъ глиста. А Василiй Мартынычъ былъ тучный, какъ хорошiй боровъ, со всмъ двойнымъ: съ двойнымъ подбородкомъ и затылкомъ и двойнымъ животомъ.
И все-таки не потянулъ, оступился. А самое худшее было, что всю надбавку инженеры выберутъ съ него же.
Тутъ же, посл торговъ, и закинулъ важный тотъ, съ палочкой:
– Та-акъ… Вкатилъ ты насъ на красненькую… Бынинъ!..
Василiй Мартынычъ
Смотрли на бшеный гонъ цвтные ряды изъ-подъ руки, и летлъ вдогонку бойкiй окрикъ:
– Пу-у-зо потеря-алъ!..
– Дать вамъ пузо!..
Билъ съ вывертомъ ребрами бляхъ вытянувшагося въ струну, набирающаго бросками Пугача, и сдуло втромъ закипвшую горечь. И повторяли остатки ночного хмля прыгающiй напвъ.
…Плевать! На тюрьм отыграюсь… на ломк возьму!
– Э-эй, наддай!..
Крикнулъ и выругался въ лихомъ гон.
Холодкомъ пахн'yло съ широкихъ прудовъ, изъ-подъ уснувшихъ на солнц ветелъ. Загремло по гнилой плотин глухой дробью - то-по-то… то-по-то…
…Ффу… - передохнулъ Василiй Мартынычъ и рванкомъ осадилъ Пугача на заднiя ноги.
Постукивало въ виски, прiятно кружилась голова, и щекоталъ ноздри подсмоленый прудовой воздухъ.
…У-у-харь ку-пе-ецъ… у-ухарь…
– Эй, выше подберись… ты!
Вытиралъ шею цвтнымъ футляромъ и смотрлъ, посмиваясь. Но не на пруды, уже тронутые по берегамъ желтоватой крупкой, а въ рзнувшее по глазамъ сочное пятно.
– А-а, безстыжая! Ножищи-то выстаила… Экъ, подпорки-то!
Задороно выкрикивалъ и смялся, тяжело отдуваясь отъ накатившаго удушья.
У края плотины, на берегу, голоногая рослая двка-пололка - по блой узорчатой рубах и красному платку призналъ Василiй Мартынычъ - полоскала кумачевую рубаху; трепала ее въ вод, покачивая боками.
Онъ смотрлъ на два живыхъ пятна въ солнц, на голыя ноги, и поигрывало въ немъ хмльнымъ задоромъ вчерашней ночи.
– Ухи-то развсь… ты!
– А?..
Она лниво выпрямилась, вытягивая изъ воды красный сочащiйся жгутъ, и смотрла, разведя руки и ничего не видя отъ солнца.
– Эка, бочища-то у тебя… слоны! Рожала ужъ, чай?!
И заколыхалася на шарабанчик.
– Ну те-олка!
Оглянулся - нтъ никого, и крикнулъ напристойное. И то, что не было никого, только одна пестро одтая и голоногая двка, и сказанная имъ непристойность еще больше распалили его.
…Архитектора бы сюда… смотри, на!..
Онъ вспомнилъ вертлявую Фирку, какъ она выплясывала на ковр, и какъ онъ отмахнулся вчера отъ искушенiя.
– Эй, платокъ куплю!
– Ну тя, охальникъ!
Она шлепнула по вод и принялась полоскать. А Василiй Мартынычъ хотлъ, было, слзть, сказать словцо-другое, - бывало дло!
– но опять отмахнулся - не время.
Поглядлъ къ усадьб, рванулъ пугача, и раскатился по щебню резиновый ходъ мягкимъ шорохомъ и пошелъ въ гору, все въ гору, мимо старыхъ акацiй, уже выкинувшихъ желтую бахромку.
– А, чо…
Качнулся и чуть-чуть не выкинулся изъ шарабанчика.
Опять на заворот, какъ и въ тотъ разъ, когда здилъ осматривать купленныя у инженеровъ постройки, неслышно выскочила изъ кустовъ долгоногая пгая собака и швырнулась къ голов Пугача. Только и могъ замтить, какъ и въ тотъ разъ, что она страшно худа и подтянута, какъ борзая.
– Шшш… - тревожно зашиплъ онъ на метнувшагося Пугача и погналъ аллеей.
Хотлъ, было, выхватить револьверъ - ахнуть чорта!
– но собака уже отстала: пропала такъ же неслышно, какъ выкинулась. Точно и не было ея.
– Вотъ, подлая… какъ нарочно!
Опять, какъ тогда. Точно сторожила она его съ того времени въ кустахъ на заворот. И какая-то волчья хватка - прямо къ горлу. Чуть-чуть вожжи не выпустилъ!
Мелькнулъ столбъ съ прибитой ржавой доской, на которой уже не разобрать, что Тавруевка это и четыреста душъ. Бжали развсистыя березы черезъ десятки пней, залитыхъ розовымъ наплывомъ весенней пилки.
– А-а, какъ чиститъ, старый песъ! Все-о тащутъ…
Отъ каждаго розоваго пня било въ Василiя Мартыныча алымъ задоромъ.
– Такъ и надо, подлецамъ!
И блые пни бжали, осыпанные, какъ сахаромъ, острымъ смолистымъ затекомъ, - пни порзанныхъ елей.
– такъ имъ и надо! Онъ думалъ про инженеровъ.
Изъ-за старыхъ сиреней, тронутыхъ поверху еще нераспустившимся цвтомъ, мигнулъ блый уголъ дома. Выбжали крывшiяся въ бузин службы, и Пугачъ, въ мягкомъ хруст ломкаго молодого лопуха, вывернулся по широкому пустынному двору и сталъ, роняя съ потемнвшей морды хлопья пны.
– Писто-онъ!
Гукнуло по пустымъ сараямъ, да изъ сада отозвалась грустнымъ посвистомъ иволга, голосомъ глухихъ мстъ.
Василiй Мартынычъ завязалъ вожжи за передокъ и опять окликнулъ. Ни души не было. Пугачъ протяжно вздохнулъ, постригъ ушами и принялся лниво жевать лопухъ.
– Приходи и тащи.
Охваченные понизу прошлогоднимъ срымъ бурьяномъ съ пробивающкйся въ немъ молодой крапивкой, стояли по краю двора скучные каменные сараи и службы съ черными дырьями пустыхъ оконъ. Въ чернот ихъ чуялся холодокъ. Глядли на пустой дворъ широкими звами, безъ дверей и творилъ.