Стена
Шрифт:
Дней пять назадъ былъ здсь Василiй Мартынычъ, когда покупалъ стройку, вымрилъ и высчиталъ все - и каменъ, и дерево - и записалъ. И теперь, когда все было куплено имъ на сломъ, манило еще разъ прикинуть и выврить. халъ безъ цли, лишь бы встряхнуться посл вчерашняго, но теперь показалось чуднымъ, какъ это онъ прiхалъ такъ, безъ цли.
Онъ вытащилъ затертую тетрадку и принялся вымрять шагами, прикидывать на глазъ и сврять записи. Всматривался въ обшарпанныя стны и изъденныя ржавчиной крыши, царапалъ ногтемъ просырвшiе кирпичи и соображалъ.
– Писто-онъ!.. Вотъ и плати чертямъ…
Позывали въ саду короткимъ посвистомъ зяблики - фити-фити-фью-у…
Черезъ проломъ въ стн, отгораживавшей дворъ отъ сада, Василiй Мартынычъ прошелъ въ заросли, за которыми прятался переднiй фасадъ дома. Здсь буйно раскинулись кусты жимолости, сирени и бузины, захватывая и укрывая былыя дорожки. Онъ продирался въ зеленомъ полусвте, въ потревоженныхъ рояхъ свтящейся мошкары, въ паутинной стк, ломая и отмахивая цпляющiя втки, и, наконецъ, выбрался на травяную площадку. Теперь передъ нимъ былъ весь домъ, пустой и тихiй, съ черными рядами забранныхъ изнутри оконъ, съ невысокимъ балкономъ, съ расплывающимися по штукатурк пятнами сырости.
– Ннда-а… Перетряхнуть есть чего…
Смотрлъ и прикидывалъ.
– Чего тутъ прикидывать… гора!
Въ дремотной тишин сада было слышно, какъ сочно похрустываетъ Пугачъ - хруп-хруп…
…Балокъ что выберется… въ пять кирпичей понизу… да что цокольнаго! въ земл на два аршина…
…У-у-харь купецъ… ухарь…
Василiй Мартынычъ тревожно оглянулся: въ тихихъ заросляхъ крался шорохъ.
– Цыцъ!..
Изъ зеленой полутни остро глядли на него два глаза.
– Не смй! цыцъ!..
Онъ поднялъ руку и кинулся къ дому, разрывая кусты въ пугающемъ шорох проснувшихся зарослей, а передъ глазами стоялъ злобный, горящiй взглядъ, поднявшiйся ожерелокъ и, точно волчье, косматое и худое тло.
Она метнулась къ нму, безъ лая, гоня трескомъ кустовъ и настигающимъ храпомъ. Онъ затиснулся за кустъ бузины, у стны дома, не попадая въ карманъ, чтобы достать револьверъ, и отмахивался ногой. А она кидалась и рвала зубами мшавшiе ей сочные побги бузины.
И уже не сознавая ничего отъ страха и отбиваясь ногой, Василiй Мартынычъ ткнулъ револьверъ въ просвтъ бузины. Онъ не слышалъ выстрла; онъ услыхалъ толкьо короткiй визгъ и по тишин понялъ, что убилъ. Вздрагивали въ шорох длинные листья бузинныхъ побговъ.
– Ффу-у… навязалась, подлая!..
Весь взмокшiй, шатаясь на ослабвшихъ ногахъ, выбрался онъ изъ куста. Посмотрлъ. Собака лежала на спин, раскорячивъ заднiя ноги, длинныя и сухiя, какъ у борзыхъ, и тяжело ходя розовымъ, съ черными подпалинами, брюхомъ. Булькало и переливалось хрипами, но не видно было уикнувшейся въ листья головы.
…Должно, въ глотку.
Онъ нагнулся и револьверомъ отвелъ листья. У оскаленнаго конца острой морды расплывалось пнящееся красное пятно.
– Навязалась, старва…
Онъ потрогалъ носкомъ судорожно двигающуюся, точно отмахивающуюся, заднюю ногу и увидалъ мутный, холодный глазъ. Этотъ глазъ, какъ-будто, глядлъ на него, глядлъ неподвижно и жутко въ тишин.
Онъ отвернулся и, пугаясь побжавшаго шороха кустовъ, пошелъ поскорй къ пролому.
Во двор было необычайно ярко посл зеленаго полумрака зарослей.
Все было въ солнце. Золотистыми глазками смялся, какъ высыпанный на траву, одуванчикъ. Покойно похрустывалъ, подергивая ушами, Пугачъ.
Ворковали и шуршали лапками голуби на крыш. Василiй Мартынычъ прислъ на крылечко дома, вынулъ платокъ и принялся вытирать шею.
– Вы, что ль, палили-то?
Онъ оглянулся и обрадовался: изъ куста, у пролома, выбирался Пистонъ.
– Гд тебя, чорта, носитъ! Собаку вотъ твою застрлилъ…
– Н-ну? Орелку?!
Пистонъ волочилъ ведерко, изъ котораго поблескивали синью рыбьи хвосты. Онъ былъ лысый и сгорбленный, съ сдыми бачками, въ ватномъ рваномъ халатик, и казался Василiю Мартынычу похожимъ на старую обезьяну.
– Собакъ держишь, а какъ сторожишь? Вс березы поспилили!
– Ваши он, что ль! Да по мн теперь что хошь…
– Какъ, что хошь?! А цлковый получилъ?
– Ну… да вдь домъ-то я разв дозволю… Я къ тому, что хозяевъ настоящихъ нтъ…
– У васъ никогда нтъ. Артель завтра съ приказчикомъ пригоню.
– Скорй бы ужъ, а то намедни палить трафились. Орелка, спасибо, шуганулъ…
– Вонъ что-о!..
– Слободная вещь. Та-акъ злы - Боже мой, какъ! Ночь вотъ всей деревней линя ловили, на сколькихъ возахъ повезли! Никакого разговорю не принимаютъ - наше, и безъ никакихъ.
– Вонъ что-о!
Василiй Мартынычъ досталъ револьверъ.
– На вотъ, пока что… завтра приказчика пригоню. Прямо пали безъ разговору, какъ что…
– Сучатъ и сучатъ - возьми ихъ!
– Прямо лу-пи безъ короткаго, чуть что… Напиться дай-ка…
Солнце подбиралось къ полудню и сильнй припекало. Василiй Мартынычъ прислъ на заходившiй подъ нимъ ящикъ, скинулъ пиджакъ и отстегнулъ воротъ рубахи.
– Попить? А сейчасъ… Эй, Дунька! Здсь никакъ…
На трав у сараевъ кинуты были на просушку рубахи: курились и морщились. Только сейчасъ замтилъ ихъ Василiй Мартынычъ.
– Что за Дунька у тебя завелась?
– подмигнулъ онъ.
– Ай и теперь еще занимаешься…
– Пололочка одна, хрестника моего, Прошки… Рубахи ему пришла постирать… Э, кобыла-задавила… Дунька-а!
– У, обезьяна масленая… - задорилъ Василiй Мартынычъ, опять попадая въ веселый тонъ.
– На слобод теб тутъ, при огородахъ-то…
– Да, при огородахъ… Поглядть-то бы хоть…
– А, ты, пакостникъ какой!
Изъ казармы съ уцлшей дверью вышла лнивой перевалочкой та самая двка, что полоскала у плотины. Краснаго платка на ней уже не было, и волосы, цвта пшенной каши, мягко отливали на солнц. Прошла нсколько и поглядла изъ-подъ руки.