Степь зовет
Шрифт:
— Ну, постреленок, марку забирай, но никому не говори, кто тебе дал, и о письме промолчи, это будет наш с тобой секрет.
— Могила! — ответил Иоська. — Я к вам сегодня еще приду.
Он надвинул большую потрепанную шапку на уши и выбежал вон.
Калмен раза два перечитал письмо. Оксман недоумевал, что такой почтенный еврей, как Зогот, до сих пор не отозвался на его просьбу, и заклинал его во имя бога сейчас же выслать запрятанное добро.
Чего Оксман к нему пристал, как банный лист? Что он, один тут, на хуторе? Но все же Калмену приятно было,
С улицы донесся скрип полозьев. Калмен посмотрел в окно. На санях, нагруженных соломой, восседал Риклис. Отощавшие лошади шли медленно и непрестанно мотали головами, — видно, нашильники было плохо подогнаны и натирали им шею. Калмен положил валенки на табурет, накинул на плечи кожух и выбежал на улицу.
— Эй, подожди-ка!
Риклис натянул вожжи и недовольно обернулся к Калмену.
— Что такое?
— На своей лошади ты тоже так ездил? — запальчиво спросил его Калмен. — Погляди, как ты запряг! Поправь нашильники…
— Не морочь мне голову! — огрызнулся Риклис. — Тоже хозяин нашелся!
— А что же, ты хозяин? Кто так запрягает? — Калмен протянул руку к нашильнику.
— Не трогай! — рассвирепел Риклис. — Не твое дело, слышишь?
— Нет, мое.
— Брось! Я нервный, ты меня лучше не раздражай. Буду я еще посреди улицы лошадей перепрягать… Как же!..
— Перепряжешь. А то не поедешь…
— Ну и пусть! — И Риклис во всю длину вытянулся на соломе. — Я с саней не сойду, могу и здесь полежать. А ты… хочешь — перепрягай. Я не возражаю. Только побыстрее!
Калмен посмотрел на Риклиса из-под нахмуренных бровей.
— И что ты за человек, скажи на милость?
— Самый лучший в колхозе. — Риклис смерил Кал-мена взглядом с ног до головы. — Видишь, я первый получил солому. Тебе еще ничего не дали, а я уже получил и еще получу…
Калмен Зогот не сказал больше ни слова. Он молча перепряг лошадей и вернулся к себе во двор.
Риклис, довольный, что утер нос этому бородатому гордецу, натянул вожжи и, весело посвистывая, погнал лошадей вниз по улице.
Калмен Зогот еще долго не мог успокоиться. Руки у него слегка дрожали, и шило плохо слушалось его.
«Вот бесстыжая душа! Ни капли совести! Ну что ты сделаешь с таким…»
— Уже вечерело, пришло время поить лошадей. Калмен оглядел свои валенки, натянул их на ноги и, надев кожух, вышел из хаты.
— Дверь он не стал запирать. У них в доме замка не водилось. Зоготы чужого не возьмут, и у Зоготов никто ничего не утащит.
Во дворе, рядом с кучей навоза, валялись вилы.
«Опять Вовка бросил. Учишь его, учишь…» Калмен поднял вилы, отряхнул их от снега и отнес в конюшню. В закуте, вытянув рябую голову, замычала корова. Калмен погладил ее по гладкой шее, подбросил в корыто немного ячменной соломы и поспешил в колхозную конюшню.
«Новую заботу бог послал, — вспомнил Калмен о письме, — Оксмана выручай!» Он плюнул с досады. Ведь у Оксмана во дворе нашли полную яму сгнившего хлеба… Всякий раз, когда Калмен думал об этом, его брала злоба.
Если бы Оксман тайком продал хлеб, даже втридорога, Калмен Зогот, может быть, не стал бы осуждать его, хотя сам он этого никогда не сделал бы. Но собственными руками погубить зерно… Нет, этого он ему никогда не простит. Больше он об Оксмане и его письме думать не хочет.
Однако, пока Калмен дошел до колхозной конюшни, он не раз вспоминал о просьбе Оксмана. Все-таки Оксман спас его от белых, спрятал в своей хате, на той же самой печи, в которой сейчас замуровано его золото. Никто не упрекнет Калмена Зогота, что тот платит злом за добро. Придется сегодня же достать эту сахарницу и отправить.
Из конюшни Калмен ушел затемно. Медленными шагами брел он по направлению к бывшему оксмановскому Дому. Ему было не по себе. Все-таки, как ни верти, приходится, словно вору, пробираться в чужой дом. Нет, это дело не для него. Калмена опять стали обуревать сомнения. И вот беда — ни с кем не посоветуешься. Он поговорил бы с той же Элькой — девушка она умная. Но рассказать напрямик нельзя… «А что, если обиняками?» Калмен в раздумье повертел рукой.
«Что ж, зайду к ней, спрос не беда».
И, словно обрадовавшись, что дело само собой пока откладывается, весело зашагал мимо засыпанного снегом загона к Эльке Руднер.
Элька была одна, возилась у печки.
— Вы пришли, дядя Калмен, как раз вовремя! Я вас угощу блинами — пальчики оближете. Таких вы отроду не ели.
— От хорошего кто откажется, — добродушно улыбнулся Калмен себе в бороду, по-отечески глядя на Эльку. Он и сам не знал, откуда у него появилось такое чувство к ней, совсем как к родной дочери. Почему бы ему, в самом деле, не поговорить с ней?
— Ну, чем обрадуете? — спросила Элька, переворачивая на сковородке блины.
— Хотел бы обрадовать, да нечем… Вот из конюшни иду. Корм неважный, а гонят лошадей не жалеючи.
— А почему вы разрешаете? — Элька обернулась, лицо ее раскраснелось от огня.
— Я? Я тут самый младший конюх. Меня никто не спрашивает.
Элька почувствовала горечь в его голосе. Она поставила перед Калменом глубокую тарелку с блинами.
— Ешьте, пока горячие. Видите, какие пышные! Калмен поддел на вилку блин, подержал его минутку и положил обратно. — Я хотел у тебя кое-что спросить, — начал он.
— Пожалуйста, спрашивайте.
— Что бы ты сказала, если бы человек, к примеру, попросил тебя об услуге?
— О какой услуге?
— Ну, о маленькой услуге. А для него это очень важно…
Калмен задумчиво почесал свою бороду, колеблясь, говорить дальше или нет.
«О чем он хочет меня попросить?» Элька сразу поняла, что старик пришел не зря. Он не из тех людей, которые просто так заходят.
— Ну, что же вы молчите? Говорите. Я для вас все готова сделать.
— Нет, я не о себе… — Калмен смутился.
— А если о себе, так что ж в этом плохого?
— Нет, это как раз не обо мне.