Степан Разин. Казаки
Шрифт:
– Не торопись, не нажимай!.. И в кучи не сбирайся – врозь бреди, лавой, по-казачьи…
Звонницы выли. На стенах шла суета, а за стенами, в городе, слышны были резкие звуки труб и глухое уханье тулумбасо [9] . Князь Иван Семёнович, воевода, надел панцирь, шлем-ерихонку, – уши его оттопырились ещё более в этом блестящем воинском доспехе, – опоясал саблю и взгромоздился на своего боевого, пышно убранного коня. Стрелецкие головы, дворяне и дети боярские с подьячими окружили его.
9
Тулумбас – большой турецкий барабан.
– Откуда
– С виноградников… К Вознесенским воротам…
– С Богом…
И под страшный вой звонниц, под звуки труб и тулумбасов, плач детей, причитание женщин и тревожное карканье воронья старый воевода говорил:
– Дерзайте, дети и братья, дерзайте мужественно!.. Ныне пришло время благоприятное пострадать за великого государя доблественно, даже до смерти, с упованием бессмертия и великой награды за малое терпение. Надейтесь крепко на блаженство со всеми святыми, пострадайте с нами сию ночь, не сдавайтесь на прельщения богоотступника Стеньки!..
Быстро смеркалось. Казаки стягивались к Вознесенским воротам. Но это был только отвод глаз, чтобы отвлечь сюда все силы осаждённых: пользуясь темнотой, в других местах казаки уже лезли на четырёхсаженные стены. Ни стрельцы, ни посадские не дали по ним и выстрела, но, наоборот, радостно втягивали их за руки на стены. И вдруг загрохотали пушки: то пушкарь Томило с товарищами открыл по ворам огонь из подошевных боев. Но огонь не причинил казакам никакого вреда, благодаря их наступлению лавой и темноте. Всё, что могло, бросилось на эту сторону. Но было уже поздно: пушки Томилы смолкли, воры были в городе и вдруг в тревожной тьме, под звёздами, грянули раз за разом пять пушечных выстрелов: то был казачий «ясак на сдачу». Всё было кончено…
Чёрные люди и стрельцы с злорадными криками бросились с ножами, топорами, кольями и пищалями на дворян, детей боярских, пушкарей и приказных. Брат воеводы, Михаила Семёныч, свалился под стену от самопального выстрела. Сам воевода получил удар копьём в живот. Кто-то из его старых холопей пробился с ним каким-то чудом через торжествующие и озлобленные толпы к соборной церкви и положил его там на ковре. В храме было уже много приказного люда, дворян, торговых людей с их сдобными половинами, бледных матерей с детьми, девушек, которые дрожали за свою судьбу. Весь точно развинтившийся митрополит Иосиф в слезах утешал своего друга, воеводу, уверяя его в будущем райском блаженстве. А у запертой железной решётки у входа стоял пятидесятник конных стрельцов Флор Дура и окровавленным ножом один отбивался от наседавших казаков…
Занималось солнечное утро…
Чёрные люди и стрельцы, раскидав кирпич в Пречистенных воротах, вырубили в них топорами проход – ключи от крепостных ворот хранились по обычаю у воеводы, – и казаки входили в город через эту калитку, а с другой стороны крепости через Житный двор. Часть их бросилась к собору и, проткнув пикой Фрола, стала палить в церковь. Одна пуля угодила в переносье полуторагодовалой девочки, которую мать держала на руках, а другая потрафила в икону. Раздались крики ужаса и плач. Выломав решётку, казаки бросились на беззащитную толпу. Они вязали всех подряд – надобности в этом никакой не было, но надо было показать себе и людям свое усердие, – и, выведя из храма, сажали в ряд под стенами колокольни в ожидании суда атамана. В другом месте казаки ожесточённо атаковали небольшой отряд стрельцов под командой капитана Видероса, того самого аккуратного немчина, который некогда являлся в Царицын послом воеводы астраханского к Степану. Последним выстрелом капитан Видерос убил того долговязого, белокурого поляка, который бежал от польских панов, чтобы наткнуться на Дону на глухую вражду Серёжки Кривого. Поляк с разбитым черепом ткнулся носом в горячую пыль, а стрельцы вдруг бросились на своего командира, изрубили его в куски и вместе с разиновца-ми бросились на грабёж. Особенно жаркая схватка происходила около Пыточной башни, в которой заперлись черкесы князя Каспулата Муцаловича. У них давно уже вышел свинец, и они заряжали ружья деньгами и палили. Но озлобление толпы – во главе её был рябой Чикмаз, исступлённый и дикий, и палач Ларка, старавшийся загладить свои грехи перед ворами, которых он переказнил немало, – ослепило её, и она как бешеная лезла к башне. Наконец, выбившись из сил, с кинжалами и саблями в руках, черкесы бежали из башни и все погибли… А на площади, перед Приказной избой, полыхал огромный огонь: то горели всякие дела, вытащенные из приказов. И вокруг огня радостно бесновалась толпа: теперь конец проклятой бумаге, конец ненавистному гнёту приказных кровопийц!..
Около восьми утра к соборной церкви подъехал атаман со своими есаулами. Все они были уже пьяны. Заметив раненого воеводу, который лежал, закрыв глаза, под раскатом [10] на окровавленном ковре, Степан приказал ему встать и следовать за ним на раскат. Воевода едва передвигал ноги, и по грязной каменной лестнице за ним тянулся мелкими красными бусинками кровавый след. Степан поддерживал его под руку. И все снизу, задрав головы, смотрели, что будет дальше.
Они остановились под колоколами, в пролёте, откуда открывался такой широкий вид на рукава Волги и степь.
10
Раскат – колокольня, крепостная стена.
– Ну, старый хрыч, что скажешь теперь?… – сказал Степан. – Присягай казачеству, тогда оставлю в живых…
Теряя последние силы, князь отрицательно покачал своей ушастой головой. Степан вспыхнул и толкнул его с колокольни. Вся площадь ахнула в ужасе: грузный воевода мелькнул в воздухе и разбился о камни.
Степан спустился вниз. Его ноздри раздувались и глаза горели мрачным огнём. Вспыхнуло в душе видение полей далекой Польши и эта виселица, на которой качался, неподвижный и длинный, его брат. Вспомнилась вся неправда, что видел он по Руси. Он мрачно оглядел своих пленников.
– Кончай всех!.. – крикнул он пьяно.
Казаки и работные люди бросились на связанных, и среди криков ужаса, ругани бесстыдной, воплей, заработали сабли, бердыши и копья. Хрустели кости, текла кровь по жарким камням, глаза выходили из орбит…
По всему городу шёл грабёж. Грабили дворы зажиточных людей, двор воеводы, церкви и торговые дворы: русский, персидский, индийский, бухарский. Хозяева-иноземцы и их приказчики были почти все перебиты. И в то время, как телеги с красными от крови колесами свозили награбленное добро в Ямгурчеев городок, в татарскую слободу, для дувана, другие телеги, навстречу, свозили тела убитых в Троицкий монастырь, где уже рылась одна огромная братская могила.
– Да это воевода… – смутился было возчик, сваливая у ямы свою страшную очередную кладь.
– Дык што ж что воевода?… – осклабился рябой Чикмаз, проявлявший всю эту ночь и весь день прямо какую-то дьявольскую энергию. – У нас, брат, все одинаковые. Только вот разуть его милость надо – гожи сапожки-то, сафьяновые… А кафтан очень уж в крови, не гожается…
И тучный воевода, князь Иван Семёнович Прозоровский, без сапог, нескладно размахивая руками и ногами, грузно свалился в яму, на кучу перепутавшихся окровавленных тел, над которыми оживлённо кружились уже металлически-синие мухи.
Степан пировал. То и дело голытьба приводила к нему изловленных врагов народных, и он только рукой отмахивался: на тот свет!.. Привели и двух немчинов: Бутлера, командира «Орла», и немца-хирурга.
– А ты что, сражался против казаков? – строго спросил он Бутлера.
У того просто язык отнялся: он смотрел в упор на дикое, пьяное лицо атамана и не мог выговорить ни слова.
– Осатанел? – засмеялся Степан громко, довольный, что он производит такое впечатление. – Подайте ему добрый стакан водки, авось очухается… А ты, живодер, – обратился он к хирургу, – иди лечи моих раненых… И ты иди на «Орёл»… Немцы они дошлые, пригодятся… – пояснил он своим собутыльникам. – Ну, не отсвечивайте…