Степан Разин. Казаки
Шрифт:
– Батюшка… государь… смилуйся над старухой!..
– В чём дело? Что такое?… – сдерживая испугавшуюся лошадь, строго спросил Степан.
– Батюшка, я – мать… Алексеева мать… подьячего… – она захлебнулась рыданиями. – Он уже помер, соколик мой… Единственный был… Пожалей бабу старую: прикажи мне хоть тело его отдать на погребение… А-ха-ха-ха-ха-ха… – закатилась она рыданиями, падая под ноги лошади. – Батюшка!
– Эй, казаки… – крикнул Степан на стену, где уже возились около казнённых казаки. – Отдайте старухе ее приказного…
И казаки поехали мимо бьющейся
XXIII. На Москву
Наступило 20-е июля.
С самого раннего утра стояла палящая жара. Несмотря на это, в Астрахани царило необычайное оживление, а в особенности на берегу, где казаки заканчивали погрузку челнов, а конница небольшими частями переправлялась на правый берег. Скрип телег, ржанье лошадей, крепкая ругань и крики, пьяная песня, смех, стук топоров, мерные всплески вёсел, заливистый свист, всё это смешивалось в один беспорядочный и возбуждающий звук. Наконец все приготовления были закончены.
– Батьки, молебен!..
И всегда и всему благопослушные батюшки запели и закалили, прося Господа о помощи казакам и о покорении под нози всякого врага и супостата. Через какие-нибудь полчаса казаки сидели уже в молчании по своим челнам. Около роскошного атаманского «Сокола» стояли астраханские старшины: Васька Ус, городовой атаман и его два товарища, злой Федька Шелудяк и Иван Терский, с его бритой по татарской моде головой и густой рыжей бородой во всю грудь. За ними стояли толпой посадские, усеявшие весь берег.
– Ну, счастливого пути!.. С Богом…
– Счастливо оставаться!.. Мотрите не забудьте прислать нам с оказией московских калачей… Га-га-га-га…
Степан, ещё раз низко поклонившись астраханцам, вошёл на «Сокола» и среди общих криков и приветствий казацкие челны, – их было более двухсот, – сверкая вёслами, вытянулись по реке. На том берегу чёрной лентой запылила конница, в которой было до двух тысяч всадников… И не отошли струги от города и версты, как все гребцы сбросили одежду, и всё же голые, точно бронзовые от загара тела их были мокры от пота. И уже около десяти утра они пригребли к правому берегу и стали станом, выкупались, поели, и старшины решили днём спать, а плыть ночью, по холодку. И наглотавшаяся в выжженной степи пыли конница была рада такому решению. Но и не спалось: так было жарко. И казаки от скуки пробовали ловить рыбу, давили вшей, вяло чесали языки, зевали и томились…
И когда, наконец, над степью запылала заря и от почерневших бугров правого берега пали на широкую гладь светлой реки прохладные, длинные тени, снова стаей птиц перелётных покрыли реку казачьи струги и снова конница ушла в степь. И потухла заря, и вызвездило, и алмазным серпиком стал над рекою месяц, и пенилась взбудораженная Волга под сильными дружными ударами казацких вёсел. Пробовали петь, но не вышло: эта первая ночь на походе в неизвестное вызывала уши на тишину, на сосредоточенность и задумчивость,
Через три дня сделали передышку, и попили винца в Чёрном Яру, и ударили на Царицын.
– Матушки мои, кормилицы, глядите-ка, какая их сила идет!.. – в восторженном ужасе повторяли с сияющими лицами царицынцы, выбегая на берег. – И не сосчитаешь, право слово… А берегом то, глядите-ка, конные идут… Вот так Степан Тимофеич!.. Это можно чести приписать…
В воеводских хоромах шла тем временем жаркая ссора.
– Да я ж тебе говорю, что дальше Самары я не пойду с ними… – в сотый раз нетерпеливо повторял Ивашка Черноярец своей милой, которая с гневными слезинками на глазах решительно стояла перед ним. – Схожу с ребятами в Усолье посчитаться с кем надо, и назад… Сердце не позволяет мне так оставить это дело… Ну?
– Знаем мы эти ваши Усолья-то!.. – дрожащим голосом повторяла Пелагея Мироновна. – Ты городовой атаман и сиди на своём атаманстве, а таскаться тебе с ними нечего… Усолье – придумает тожа!.. А ежели я надоела тебе, так прямо и скажи, а не придумывай своих Усольев…
– Ах!.. – махнул рукой Ивашка. – Свяжешься с бабой и сам бабой станешь…
В душе он, однако, был польщен любовью своей лапушки, которую и он любил накрепко и чем дальше, тем всё больше.
– Я тебе говорю… – рассудительно начал он.
– И говорить нечего… – уже навзрыд плакала Пелагея Мироновна. – И вот тебе моё последнее слово: ты пойдёшь с казаками и я пойду, переоденусь казаком и пойду…
– А ну, попытай!..
– И попытаю!..
– А ну, попытай!..
– И попытаю!.. Ишь ты, воевода какой выискался!..
Ивашка в бешенстве, пристегнув дрожащими руками саблю, схватил шапку и бросился вон: струги уже подходили к берегу и весь Царицын был у воды. А Пелагея Мироновна стала у косящата окошечка и сквозь злые слёзы смотрела вслед своему атаману.
– Что ты? Полнока!.. – тихонько подобравшись к ней, проговорила бабка Степанида. – Рай ты не видишь, что он без тебя и часу не дышит?… А ты убиваешься!..
– Да… – всхлипнув, отвечала Пелагея Мироновна. – Его вон нелёгкая в Самару несёт, а я тут сиди одна… А… а у него там, может, зазноба какая есть…
– Какая зазноба? Что ты, окстись!.. Да он с тебя глаз не сводит… – утешала старуха. – А ежели и вправду что есть, так и мы ведь тоже не лыком шиты: только мигни баушке Степаниде глазком одним и такого-то Иван-царевича опять приведу, что…
Разом высохли слезы. Перекошенное бешенством, заплаканное лицо вмиг обернулось к старухе.
– Вон!.. Чтобы и духу твоего, ведьма старая, здесь не было!..
– Матушка, Пелагея Мироновна…
– Вон!..
– Лебёдушка…
– Вон!.. Ах ты змея подколодная!.. Вот погоди, придёт атаман, я расскажу ему и…
– Родимка моя…
– Вон!.. Чтобы и не смердело тут тобой…
И старуха, творя молитву, вылетела из терема.
– А-а-а-а… – заголосило на берегу радостно. – А-а-а-а…