Стерегущие дом
Шрифт:
— Родная моя, у старика язва и повышенное давление и был уже не один удар. На то, чтобы заполучить для себя еще один срок, его хватило, но чтобы дотянуть этот срок до конца — ручаюсь, не хватит.
Была и другая причина, о которой он не говорил. Дейд решил сделать Джона своим политическим наследником. Изо дня в день газеты печатали фотографии их вдвоем. Как сейчас, слышу надтреснутый стариковский голос губернатора Дейда: «Этот молодой человек больше сходится со мной во взглядах, чем я сам».
Джон слегка изменил свои планы. Он выставил свою кандидатуру в сенат штата, и старик Дейд
Дней через пять после выборов, когда улеглись шум и суетня, я зашла к Джону поздним вечером — он все еще сидел за письменным столом и работал. Одно крыло дома он отвел под канцелярию: здесь, в четырех комнатах, расположились два его клерка и четыре секретаря. Официально контора находилась в городе, но основную часть работы делали здесь. Он хотел убрать свою деловую кухню подальше от посторонних взоров, а официальную приемную обставил нарочито скудно и просто. По-деревенски, как он любил говорить. Он даже раскопал древний дубовый письменный стол — конторку, когда-то служившую его деду, и водворил в кабинете. Она хмуро царила над всей обстановкой, уродливая и громоздкая, с резьбой по желтому дереву…
В тот вечер дети уже спали, я читала. Внезапно мне стало так пусто и одиноко в этом доме, что я пошла искать Джона. Он сидел, изучая таблицу с итогами выборов. Очень скрупулезно, один избирательный округ за другим. Он снял очки и потер глаза. Они были красные от усталости.
— Я как раз хотел закругляться, милая.
— Ну, какова картина?
Он улыбнулся славной, чуть косоротой улыбкой — настоящей, той, которую берег для детей и не показывал фотографам.
— Не подкачали, молодцы — что белые, что черные.
— Как, ты и в негритянских округах собрал большинство?
— Поменьше удивления, душенька. Это звучит нелестно.
— Но как же Совет белых граждан и все прочее?
Он усмехнулся на этот раз расчетливой, трезвой усмешкой политика.
— Я веду себя не хуже и не лучше, чем полагается белому. Это понимают и белые, и черные.
— А голоса подсчитаны? Честно, без обмана?
— Думаю, в основном честно. Считают-то машины, мой ангел. — Он заговорил серьезно: — Столько живешь в этом штате и все не сообразишь, что к чему? — Он сложил очки и сунул их в кожаный футляр, который постоянно носил в нагрудном кармане. — Негры догадываются, что я не новый судья Линч — уж я, поверь, постарался, чтобы они это усвоили. К тому же здесь всякий достаточно наслышан о побочных детях твоего дедушки. Это что-нибудь да значит, я полагаю. Ну а белые считают, что я всегда буду свято блюсти их интересы. Да я и сам так говорил.
Он пружинисто вскочил со стула и солнечно улыбнулся — до чего же он был похож в эту минуту на студента, за которого я вышла замуж четырнадцать лет назад.
— Женщина, — сказал он, — идем в постель.
Он по-прежнему оставался самым привлекательным из всех мужчин, каких я знала. Эту ночь я помню до сих пор. Она всегда представляется мне неким рубежом, завершающим счастливые времена. В известном смысле так оно и было, хотя нам досталось еще несколько месяцев спокойной жизни.
Как-то
— Как поживает Маргарет? — спросила я.
Он сделал такое изумленное лицо, что я было усомнилась, тот ли это парнишка. Да нет, конечно, тот.
— Это ведь тебя она ко мне присылала, — сказала я. — Ты что, у нее больше не живешь?
— Живу, мэм.
— Ну и как она?
— Она больше ничего не поручала вам передать.
Черные глаза его сделались непроницаемы, как два зеркальца.
— Будь добр, не строй из себя мистического африканца, — сказала я. — Тебя всего-навсего спрашивают, как она поживает… Тебе известно, что значит «мистический»?
Он покачал головой, и мне стало стыдно, что я на него напустилась. В конце концов, совсем еще мальчишка, а я ему не дала даже толком опомниться.
— Ты прости, если я тебя напугала. Я просто хочу узнать, как ее здоровье.
Глаза какие были, такими и остались.
— Мисс Маргарет, она человек в годах, а у старых всегда то хворь, то немочь.
— Иными словами, она больна?
— Нет, мэм.
Я просто физически ощущала, как он уклоняется от прямого ответа, как его мысль катится прочь, точно капля воды по масляной поверхности.
— Тогда что же?
— Как бы сказать, не в себе.
— Понимаю, — сказала я. — Ей нелегко. — Я увидела, как через городскую площадь перебегают мои девочки. Они побывали у зубного врача, и теперь каждая держала по огромному желтому воздушному шару с черной надписью: «Веселым друзьям доктора Марка». — Передай ей привет, — сказала я и пошла навстречу детям; они с нетерпением ждали на углу, когда зажжется зеленый свет. Другого светофора в городе не было, и они всегда старались переходить улицу в этом месте. Так было интересней.
Через полчаса, когда мы собрались домой и шли к машине — я несла воздушные шары, и они, как живые, норовили вырваться на волю, натягивали свои поводки, — Абби сказала:
— Кто этот мальчик, с которым ты разговаривала?
— Не знаю, доченька. Я не спросила.
Я поступила, как поступает большинство белых в наших местах — знают негра, имеют с ним дело, порой не один год, и не подумают узнать его имя. Ни малейшего интереса к тому, кто он, как его зовут. Будто негру ни к чему иметь собственное лицо…
Умерла Маргарет. Четыре года спустя после смерти деда, в тот же самый день, когда он повалился на баранку своего грузовичка и умер в гуще леса. День четвертой годовщины был пасмурный, холодный и промозглый, каждый сидел дома и жался поближе к печке. Маргарет не выходила на улицу целый день. Она давно уже не ступала за порог своего дома, даже чтобы посидеть во дворе, казалось, ей все безразлично. Под вечер, едва только жиденькое зимнее солнце закатилось за гриву на юго-западе, она отложила в сторону свое вязанье и поднялась с качалки.