Стерегущие дом

Грау Шерли Энн

— Кто-то кличет за дверью, — сказала она.

И пошла из дому без пальто, без платка, хотя уже подморозило и корочка наледи похрустывала под тяжестью ее шагов.

Двоюродная сестра и племянник терпеливо ждали. В полночь юноша закутался потеплей, взял электрический фонарик и пошел искать следы на мерзлой земле. Он обнаружил их сразу. Следы вели прямо вниз по склону к деревьям, к медлительному в зимнее время ручью. Он дошел по следам до прибрежных деревьев, но лесная темень остановила его — луч фонарика был перед ней бессилен. Племянник Маргарет повернул назад и бегом припустился к дому; у него тряслись руки, лицо стало серым. Он наотрез отказался идти обратно. Сказал, что чует там смерть.

Вдвоем

с матерью — остаться в пустом доме ни та ни другой не соглашались — они сели в машину Маргарет и поехали к родным. Там переночевали, а наутро собрали еще человек восемь и приехали ее искать. Поиски продолжались недолго. Следы были отчетливо видны. Люди пошли по ним через лес к ручью, потом по берегу к выложенной кирпичом, осыпающейся старой купели. В утреннем свете прудик отливал свинцом: вот-вот замерзнет. Там, в засыпанном гнилым листом, заваленном слоем веток, поросшем водорослями бочаге они нашли Маргарет. Она тихонько, в такт течению, покачивалась в нескольких дюймах от поверхности, лицом вниз, раскинув руки, словно для полета. Купель была глубокая, а плавать как следует никто из них не умел, и они принялись подталкивать и подтягивать тело палками, пока не ухитрились подвести к самому берегу. Тогда ее вытащили из воды. Она была большая, ширококостная, а в смертном окоченении стала еще тяжелей, да и берег был неровный, усеянный камнями и обломками веток, оледенелый и скользкий, — словом, кто-то оступился, и ее уронили. Им почудилось в то мгновенье, будто она выворачивается у них из рук, рвется назад, в купель.

Двоюродная сестра Маргарет с визгом пустилась бежать, а следом — ее сын. Остальные — взрослые, зрелые люди — кинулись за ними, торопливо и невнятно бормоча. Обратился в бегство даже проповедник, хотя ему, казалось бы, не к лицу пугаться. (Его звали Бойд Стоукс, отец и дед его в свое время тоже были проповедниками в Новой церкви.) Час или около того они топтались среди пустого, голого поля на мерзлой земле, постукивая ногой об ногу, вглядывались в чащу леса, словно выжидали, пока кто-нибудь скажет им, что делать. Немного спустя кого-то послали за виски. Солнце припекало им спины, тени стали короче, чуть просветлел сумрак леса, виски согревало душу. Бойд Стоукс скороговоркой прочитал молитву, и они сделали то, что подобает делать честным людям: вернулись, подняли выпачканное, расцарапанное, облепленное палыми листьями тело и отнесли его в дом.

Вот и все. Таков был конец девушки, которую прохладным утром мой дед повстречал за стиркой у маленького безымянного ручья. Она умерла старухой — хотя по годам была еще не стара, — усталая и больная душой, и не было уголка на земле, который сулил бы ей приют и отдохновение. Я часто думаю, каково ей было жить эти четыре года с одним желанием — не жить; с одной надеждой — дождаться, пока в тебе ослабеет тяга к жизни и ты сможешь покончить с ней счеты и уйти.

Джон удивился, что я не заплакала, когда мне сказали. Я не могла объяснить ему, но только здесь было совсем не то. Восстановилась логика вещей. Я с самого начала знала, что так будет, хоть и не отдавала себе в том отчета. Над таким не поплачешь. Даже не станешь горевать в обычном смысле слова, а просто сжимаешься в комочек там, где тебя настигла эта весть, — сжимаешься от боли и страха и, съежившись, дрожа, сидишь, боясь шелохнуться.

Джон ничего не говорил, только стал внимательней ко мне. Когда куда-нибудь уезжал, два раза в день звонил домой по телефону и специально так устроил свои дела, чтобы быть при мне, когда родится ребенок, — я опять была беременна. Страшно вспомнить то время. До самого конца я не могла отличить, ребенок ли шевельнулся в моей утробе или меня сотрясает изнутри страх. Я не спала по ночам, потому что во всех моих снах за каждым поворотом, в каждом темном углу таилась Маргарет.

Даже когда родился ребенок, я слышала, как она взывает ко мне из холодного пространства, насыщенного запахом эфира и радужными пятнами.

Родилась девочка, я назвала ее Маргарет. Я думала, Джон будет возражать, но он только сказал:

— Хочешь изгнать ее призрак?

Вот так с ним было всегда. Только начнешь думать, что он тупое и толстокожее существо, как он преподносит тебе на блюдечке готовый ответ, изложенный четко и просто, как тебе самой не додуматься.

Адреса своих детей Маргарет не сохранила. Двоюродная сестра (ее, как в конце концов выяснилось, звали Хильда Стоукс, вдова младшего из семерых братьев Стоукс) их не знала. В бумагах деда сохранились кой-какие из прежних адресов; я по ним написала, но письма и телеграммы приходили назад нераспечатанными.

И все же все трое — Ричард, Нина и Крисси — узнали о случившемся. Я так и не выяснила, как до них дошла эта весть. В течение года после смерти Маргарет они дали о себе знать: один за другим вновь вошли в мою жизнь. Сначала я получила письмо от Нины. Вместо обратного адреса — номер почтового отделения в Филадельфии. Одна фраза на толстой белой бумаге для деловой переписки: «Как поживает мама?»

Стало быть, она еще не знала. И я написала на оставшемся чистом месте — не потрудилась даже взять новый лист: «Покончила с собой 30 января прошлого года». Без подписи, она и так поймет. И еще я не стала ей писать, что, возможно, это был в конце концов несчастный случай. Скажем, поскользнулась на обледенелом камне. Я не питала к Нине добрых чувств и не намерена была бросить ей хоть крупицу утешения. Хотя бы самую крохотную крупицу.

Опуская письмо в почтовый ящик, я думала: влачи теперь эту ношу, и поглядим, так ли ты сильна. Влачи под своей красивой, надменной личиной. Сознание вины в том, что ты негритянка, в том, что твоя мать — самоубийца…

Нина приезжала сюда, чтобы щегольнуть своим замужеством, причинить боль Маргарет. Но Маргарет с ней сквиталась — око за око и зуб за зуб. Я покивала ей головой — кто знает, где она теперь, — и чуть было не сказала вслух: «Пока что счет в твою пользу»…

Когда хозяин цветочного магазина в Мэдисон-Сити получил телеграфный перевод на пятьдесят долларов за цветы на могилу Маргарет, я поняла, что не промахнулась. Нина будет терзаться сознанием вины до конца своих дней и гадать, намного ли ускорила смерть матери.

Цветочник послал цветы на могилу — что еще ему оставалось делать? Он не хотел, конечно, но не знал, под каким предлогом отказаться, а не выполнить заказ побоялся. В конце концов он не выдержал и, заметно нервничая, спросил меня начистоту.

— Заказ поступил из Филадельфии, — сказал он. — Я подумал, может быть, вы знаете — это не от кого-нибудь из ее детей? — И прибавил, поняв, что позволил себе сказать лишнее: — Помнится, Маргарет много лет прослужила у вашего деда.

— Понятия не имею, — сказала я. — Но получали вы еще когда-нибудь заказ сразу на пятьдесят долларов?

Он что-то пролепетал в смятении, смешной тщедушный человечек, с незапамятных времен содержащий цветочную лавку прямо напротив окружной тюрьмы. Люди в захолустных городишках, кажется, живут вечно, высыхают, как сверчки, стрекочут без умолку…

Уходя от него, я невольно улыбнулась мысли о Нине, себялюбивой, эгоцентричной Нине. Она думает, будто это она убила мать… Да и кто может ее разуверить? Кто ей скажет, что Маргарет убила смерть деда? Что без него земля ей стала пустыней, а жизнь — непосильным бременем? Кто скажет Нине, что дети тут ни при чем, они не играли столь важной роли в жизни Маргарет, знавшей с минуты их появления на свет, что она отошлет их от себя? Нет, Нина не из тех, кто способен поверить, что люди умирают от любви, от душевной усталости.