Стервятники
Шрифт:
Прошел час. Одна из лошадей подняла голову и заржала. Краем глаза Хэл заметил, что Аболи слегка дергает поводья. Но вот он неторопливо слез и подошел к голове лошади. Взялся за уздечку, погладил лошадь по голове и сказал ей что-то одобрительное. Серая под его прикосновением мгновенно успокоилась, и Аболи опустился на колено и поднял вначале одну ее ногу, потом другую, осматривая копыта в поисках раны.
По-прежнему стоя на одном колене, защищенный телом лошади от взгляда надсмотрщиков, он впервые посмотрел на Хэла. Их взгляды на мгновение встретились. Аболи едва заметно кивнул и разжал кулак, показывая Хэлу в ладони сложенный листок бумаги, потом снова сжал кулак и встал.
Когда стемнело и заключенные устало спустились во двор, Хэл споткнулся и, чтобы удержаться на ногах, схватился за стену. Аккуратно сложенный листок лежал в щели, где его оставил Аболи.
В темнице света от факела, укрепленного в скобе на верху лестницы, было достаточно, чтобы Хэл прочел записку, написанную аккуратным почерком, который он не узнал. Несмотря на все усилия отца и уроки самого Хэла, Аболи по-прежнему писал полупонятными каракулями. Эти слова написал кто-то другой. В бумагу был завернут кусочек угля, чтобы Хэл мог написать на обороте листка ответ.
«Капитан достойно похоронен».
Сердце Хэла дрогнуло. «Итак, это Аболи снял изуродованное тело отца с виселицы. Я мог бы знать, что он сделает это для моего отца».
В записке было еще только одно слово. «Альтуда?» Хэл подумал и решил, что Аболи или тот, кто написал это, спрашивает, как дела у этого пленника.
— Альтуда! — негромко позвал он. — Ты не спишь?
— Здравствуй, Хэл. В чем дело?
— Кто-то с воли интересуется тобой.
Наступило долгое молчание: Альтуда обдумывал услышанное.
— Кто?
— Не знаю.
Хэл не мог объяснять: он опасался, что тюремщики могут подслушать разговоры пленников.
Снова долгое молчание.
— Я догадываюсь, — сказал наконец Альтуда. — Ты тоже можешь догадаться. Мы говорили о ней. Можешь послать ответ? Передай, что я жив.
Хэл потер уголек о стену, чтобы заострить, и написал: «Альтуда в порядке». И хотя он старался писать мелко, места на бумаге больше не осталось.
На следующее утро по дороге на леса Дэниел на мгновение заслонил Хэла, чтобы тот мог сунуть записку в ту же щель. После того как Ван де Вельде исчез в своем святилище, Аболи еще долго оставался на сиденье кучера. Наконец он небрежно взглянул на стаю краснокрылых скворцов. Прилетев с гор, они сели на стену восточного бастиона и принялись низко, траурно свистеть. С птиц он перевел взгляд на Хэла; тот кивнул. Аболи снова спустился с козел и занялся лошадьми, остановился у стены, поправляя завязки обуви, и с ловкостью фокусника извлек листок из щели. Хэл вздохнул с облегчением: теперь у них есть почтовый ящик.
Они не допустили ошибки и не обменивались письмами ежедневно. Иногда проходила неделя или больше, прежде чем Аболи незаметно кивал Хэлу и клал записку в щель. Если Хэлу нужно было что-нибудь сообщить, он давал такой же знак, и Аболи оставлял для него бумагу и уголь.
Второе послание, полученное Хэлом, было написано тем же красивым мелким почерком.
«А. в безопасности. Орхидея шлет свою любовь».
— Мы с тобой говорили об этой орхидее? — сказал вечером Хэл Альтуде. — Она шлет тебе свою любовь и говорит,
— Не знаю, как она этого добивается, но за это и за многое другое я должен быть ей благодарен.
В голосе Альтуды звучало облегчение. Хэл поднес листок к носу, и ему показалось, что он ощущает тончайший аромат. Он свернулся в углу на влажной соломе и думал о Сакине, пока не уснул. Воспоминание о ее красоте стало для него в зимней темноте подземелья ярким огнем свечи.
Губернатор Ван де Вельде постепенно пьянел. Суп он запил рейнским, а рыбу и омара — мадерой. Красное бургундское сопровождало жаркое из баранины и пирог с голубями. С говядиной он залпом выпил кларета, а каждую перемену приветствовал глотком доброго голландского джина. Когда он наконец встал из-за стола и направился к креслу у огня, ему пришлось опираться на руку жены. Она далеко не всегда была так внимательна, но сегодня весь вечер пребывала в хорошем, веселом расположении духа, смеялась его шуткам, на которые в других случаях не обращала внимания, и наполняла стакан мужа своей изящной рукой, не успевал он его опустошить. Если подумать, губернатор вообще не мог вспомнить, когда они в последний раз обедали вместе наедине, вдвоем, как любовники.
Но сегодня он избавлен от общества неотесанных мужланов из поселка, или льстивых и подобострастных честолюбивых служащих Компании, или, что лучше всего, от присутствия этого позера и хвастуна, этого похотливого болвана Шредера.
Губернатор погрузился в глубокое кожаное кресло у огня, и Сакина принесла ему коробку добрых голландских сигар, чтобы он сам выбрал. Когда она подносила ему горящую свечу, он похотливо заглянул ей за вырез платья. Мягкое колыхание девичьих грудей, между которыми свисало экзотическое нефритовое украшение, так на него подействовало, что он почувствовал приятное набухание в паху.
Катинка склонилась к открытому огню и так нежно поглядела на мужа, что он даже забеспокоился: не заметила ли она, как он украдкой разглядывал грудь девушки. Но она только улыбнулась и опустила раскаленный конец кочерги, которой мешала угли, в каменный кувшин с ароматным вином. Вино закипело, от него пошел пар, Катинка налила его в бокал и принесла ему, пока не остыло.
— Моя прекрасная жена! — Он говорил, чуть запинаясь. — Моя дорогая малышка.
Губернатор приветственно приподнял бокал. Он еще не настолько опьянел, чтобы не понимать, что ему придется чем-то заплатить за такую необычную нежность и доброту. Всегда приходится платить.
Склонившись к мужу, Катинка взглянула на Сакину.
— На сегодня все, Сакина. Можешь идти.
Она заговорщицки улыбнулась рабыне.
— Желаю вам сладких райских снов, господин и госпожа.
Сакина грациозно поклонилась и вышла. Она закрыла за собой резную восточную дверь-ширму и прижалась к ней, прислушиваясь. Таков был приказ хозяйки. Катинка хотела, чтобы Сакина стала свидетельницей того, что произойдет между ней и мужем. Она знала, что это укрепит зависимость рабыни от нее.
Теперь Катинка встала за креслом мужа.
— У тебя была такая трудная неделя, — негромко сказала она. — Сначала кто-то похитил тело пирата с виселицы, потом эти новые распоряжения Семнадцати о налогах. Мой бедный милый муж, давай я помассирую тебе плечи.
Она сняла с Ван де Вельде парик и поцеловала в макушку. Щетина уколола губы, и она отстранилась и надавила большими пальцами на его тяжелые плечи. Ван де Вельде вздохнул от удовольствия — не только потому, что приятно расслаблялись мышцы, но и потому, что он знал: это прелюдия к редко достающимся ему плотским наслаждениям.