Стихи

Маркиш Перец Давидович

Варшава, 1922

На постоялом дворе

Пер. Р. Сеф

За субботним столом, словно царь, восседает хозяин, И двенадцать сынов, как двенадцать библейских колен. — Я, как раб ханаанский, пахал и снимал урожаи, Как еврей и отец, делал все, что нам бог повелел. Вот такой, какой есть, все на свете я делать умею: И доить, и ковать, и уладить базарный скандал. Я трудился и ездил; я видел, поверьте еврею, И Париж и Нью-Йорк, и в Одессе я тоже бывал. В хрен макает он белую халу, сопит и чихает, И, размазавши слезы, которых не может унять, Говорит: «Хрен в субботу — ведь это же радость какая, Все равно что — страничку Талмуда прочесть и понять. А мои сыновья? Я всегда их воспитывал честно, И прошу я вас, пан, объясните, пожалуйста, мне: Я приучен к любому труду, так найдется ли место Для такого, как я, в вашей новой, Советской стране?»

Варшава, 1923

«Дом богоматери…»

Пер. П. Антокольский

Дом богоматери, какой ты грусти полон? О чем колокола мечтают, замолчав? Химерам скрюченным, двуполым и бесполым, Какие оргии мерещатся в ночах? Звучит под сводами шаг импотента янки. Он в роговых очках. Он страстный антиквар. Он думает о том, не взять ли в содержанки Твою историю. Он оценил товар. Он так почтителен к твоим великолепьям, К разлету этих дуг и ромбам симметрий. Он смотрит, как болван, на известковый

пепел, Листает Библию и час, и два, и три. Не сбросить ли химер с твоих рогатых вышек? Вниз туча извести и щебня полетит. Десяток этажей надстроить, чтобы вышел Бетонный небоскреб, его отель «Сплендид». Над мертвым кораблем стервятником бы взвиться: Гей, Квазимодо, бей в колокола скорей! Химерам хочется забредить в огневице Голгофами горбов и зельями кудрей. Ты ведь влюблен, звонарь, и благороден. Качни-ка бронзовые языки! С тобою говорят сто мертвых родин, Тысячелетия моей тоски. Во рту дремучий гул жаргонов, Наследие невозвратимых рас, И пыль, и жажда дальних перегонов, Проделанных в последний раз…

Париж, 1923

Благослови меня

Пер. Р. Сеф

Благослови на бездорожья, На солнечное бытие и на страданья, Неясен полдень мой, и все же Как четок мир и как светлы желанья. Запели волны, штормом налетели, Эх, стать бы мне таким, как песня, Моим желаньям тесно в теле, Как в побережьях океану тесно. А волны все проходят мимо, Секунды вслед летят неумолимо, И ничего еще не сделал я. Огромен мир. На новые рожденья, На бездорожья и на восхожденья Благослови, о полдень бытия.

Париж, 1923

Могила неизвестного солдата

Пер. П. Антокольский

Ты крепко спишь солдат. И ромб огней танцует; Проигран в грохоте военных лотерей, Ты спишь на площади. И кажется, к лицу ей Венки, и черный креп, и свечи матерей. Ты крепко спишь, никто, обрубок бранной славы, Спишь, безыменный труп с полей Шарлеруа, И снится площадям: безрукий и безглавый, Ты вылезешь на свет, чтобы сказать: «Пора!» Судьба запряжена в неведомые бури, Несутся города за нею в дождь и мрак, Исполосованы ее бичом, в сумбуре Соборов и витрин, асфальтов и клоак. Встань, безыменный! В путь! Мильоны безработных Колоннами прошли и сдвоили ряды, Команда — по гробам! В карьер! И вскачь! И вот в них Труба врезается, как дикий вой нужды. Пусть башни выбегут с пожарами во ртах. С гербами городов на рухнувших оплечьях. Гни их, огонь, качай, — и, пепел обрыдав, Взвиваясь лентами, развалины калечь их! То «Марсельеза»! Встань! В пустоты костных впадин, В истлевшие глаза, чтобы не мог ты спать, Весь разноцветный мир, тревожен и наряден, Заплещется опять, заплещется опять. Ты крепко спишь, солдат, обрубок бранной славы, Спишь безыменный труп с полей Шарлеруа. И снится площадям: безрукий и безглавый, Ты вылезешь на свет, чтобы сказать: «Пора!»

Париж, 1924

Лондон

Пер. А. Големба

Как перья филина — туманов пелена. Голодная толпа притихла, не горланит. Над Темзой трезвенной с рассвета до темна Свершает омовение парламент. Полк инвалидов. Вопль предсмертной наготы. Протезы и кресты. Увечные в коляске. Им хочется взорвать надменные мосты, Мосты, провисшие, как ордена Подвязки. Асфальтовая мгла под вольтовой дугой, И женских прелестей товар недорогой. Карминные уста. Белила и румяна. Ты, Лондон, поднял их, как свой имперский флаг, Ты дал им, изо всех земных и прочих благ, Хлеб слова божьего и воду океана.

Лондон, 1924

Рим

Пер. Д. Бродский

С кем фехтуют рапиры твоих серебристых фонтанов, И чего домогается мертвая слава твоя? О, веков перегар! Тошнотворные дымы струя, Купола литургии тускнеют и меркнут, увянув… Не видать голубей на суровых твоих базиликах, В колокольни вселились ушастые нетопыри… Рим, еще ты горишь! То не солнце ль ущербной зари Истлевает, скудея, как память столетий великих? Тщетно день зажигает тиары соборов святых, Вечер тушит их пламя… И тени в худых балахонах На безрадостный звон ковыляют с кладбищ отдаленных. О, надгробье торжественное из лучей золотых! Купола, колокольни во власти ветров исступленных… С кем же, с кем же фехтуют рапиры фонтанов твоих?

Рим, 1924

Москва

Пер. Э. Багрицкий и В. Левик

Вот я — песчинка средь пустых песков. Вот я — кремень среди камней пустыни. Я должен быть таким — И я таков. Возьми, мой век, Восторг мой детский ныне, Я повзрослел. Я к зрелости готов. Твоих законов мудрых Не страшусь: Пасть за тебя? В передней роте буду! Сломить строптивых? Сам переломлюсь… Не первым, так последним — Я смирюсь, Но только бы С тобою быть повсюду! Всегда с тобою и всегда вперед! Не с теми, Что отстали и забыты! Мою мятежность Время пусть ведет Над безднами И ввысь через граниты. Чтоб утвердить ее и закалить В огне, в ветрах, Чтобы ножом убойным Ее земле в нагую грудь всадить, Чтоб дрогнул мир В своем движенье стройном. Чтоб для меня Разверзлась глубина И мне раскрылись Всех начал начала. Внимайте все! Мятежность мне дана, Но Время непокорную взнуздало. И в сердцевине мрака, В тяжкой мгле Гудящей ночи, В завываньях влаги Ныряют купола, Как с кораблей Закинутые в темноту морей, О помощи взывающие фляги. Чтобы потом в морях, через века, Поймав, их распечатала рука. Чтоб чей-то глаз На рукописи старой Прочел слова, Что океан глотал: «„Октябрь“… „Аврора“… Выстрелы… Пожары… Народ настиг… Обвал… Обвал… Обвал… Рабы… Приказываем… …Не желаем… …Мы… Палачи… Владыки… Короли… Безвестных стран… Распаханной земли… Мы тонем… Погибаем… Погибаем…» Несутся купола в просторах тьмы, Как вплавь пустившиеся корчмы, Где в комнатах, табачных и туманных, Огромные бородачи в кафтанах Бубнят слюняво, Сдвинув к заду зад: «Эх ты, сад, Зеленый сад…» И у стены, ослепший от испуга, Где сумасбродят черные кусты, Мяучат прокаженные коты, Луною мусорною облиты, Скользящие, как вереницы пугал… И все-таки Москва — Она жива! Она лежит, вознесшись над веками, Дорогами Вцепившись в шар земной Горячими, вопящими руками. Она лежит В лучах планет, Под строгим взглядом звезд, И ночь светлей В ее нетленном свете. И каждая пылинка и кирпич Стремятся к небу И в простор безгранный Восходят грозно, Как призывный клич, Как возглас рога В полночи туманной. И грани стен, как песенный порыв, Восходят вверх, и песен хор безгранный Восходит вверх, как омертвелый взрыв, Как возглас рога В полночи туманной. Тогда встают из-под трухи крестов Чубатый Разин, Черный Пугачев, Как фонари, Зажженные безумьем, Подняв в ладонях Головы свои Вниз, с места лобного, В чугунном шуме Цепей, В запекшихся кусках крови, По Красной площади Проходят молча Тяжелой поступью, С оглядкой волчьей, И в Мавзолей спускаются, И там, Надрывно двигаясь В кандальном гуле, Один у головы, Другой к ногам — Становятся в почетном карауле.

1929

Корни

(1929)

Мой дед

Пер. В. Бугаевский

Полсотни

долгих лет, хребтом сиявших радуг На Понники вел деда старый шлях. Скопить приданое для дочек — труд не сладок! Зятьев держи годами на хлебах. Копейка деду доставалась потом, Сквалыжничал он, каждый грош берег. И до утра кроил. Спал только час. Да что там! В путь снова, в марево зеленое дорог. Шагай пешком, бей ноги и коверкай… Мелькают гроздья бус на шеях у девчат, И встречный воз скрипит: «Еще далеко, Берко!» Относит ветер бороду назад. Зеленый луг, бугор зеленый, Зеленый вяз, зеленый мост, Зеленый, солнцем раскаленный Путь в город — десять с лишним верст. Зеленые кусты и травы, И только он один седой Средь этой зелени курчавой Спешит зеленою тропой. И кажется, что вместе с вязом И зелень нив, и зелень верб Кричат ему вдогонку разом: «Куда спешишь ты, Шимшон-Бер?» Вокруг раздолье молодое, Леса и пашни вдалеке, Лишь он, как дерево седое, Мой дед с работой в узелке. Для всех всегда у деда находилось Словцо привета. А подчас, Чтоб побыстрей тепло по жилам расходилось, И шкалик маленький имелся про запас. На фабрике весь день идет примерка, Но вот и вечер в нитях золотых. И версты пыльные глотает снова Берко, Зеленой далью запивает их. Полсотни лет, как шов портняжных строчек, Дед мерил этот шлях длиной своих шагов То за приданым для красавиц дочек, То за харчами для своих зятьков. Шагал он и никак не мог угомониться, Покуда жилистых не измочалил ног, И стал из ястребиных глаз сочиться Солоноватый, жгучий сок. Когда же наземь вывих застарелый Валил его среди дороги вмиг: «На фабрику торопишься? В чем дело? А ну-ка, что спешить, тут полежи, старик», Он не терял сознанья, Узелочка С работою из рук не выпускал, Но, опершись на локоть иль на кочку, Стонал от боли, вдаль смотрел и ждал. Ему бы хоть глоток воды в то время. Хоть прядь откинуть с потного виска… — Ой, чо-ло-ви-че, — потирал он темя, — Стой! Потяни за ногу старика. ………… А дома после вспоминал: «Ну что же, Вахлак какой-то, сельский почтальон, А стоит как-никак трех богачей дороже. Со мной и часу не возился он, Мне вправил ногу, И так прытко, Как будто бы в иглу вдел нитку». Мечтал мой дед: «Ну почему не стать бы Зятьям учеными, а сыну скрипачом?..» И пышные справлялись детям свадьбы, Со всей обрядностью, с отменным торжеством И трапезой для нищих… Дед мечтал о том, Чтоб множилось его потомство год от года, Чтоб за столом субботним каждый раз Все сыновья его и внуки, вся порода Сбиралась и с семьи он не сводил бы глаз, Чтоб все местечко уважало Берко И, если кто зайдет понюхать табачок, Он, сидя в креслах, обронить бы мог: — Где, внучек, костяная табакерка? В шкафу, быть может? Поищи, дружок! Любил он с подмастерьями своими Усесться за обеденным столом И водки, крякнув, выпить вместе с ними, Потом потолковать о том, о сем: О ремесле портняжном, О работе, О пятнице, клонящейся к концу, Как шили встарь тулуп иль шубу на еноте, Как он живет И как жилось отцу. — Да, нынче, что сказать, беда, а не работа. В ней вязнешь, как в смоле, не вытянешь никак. Ведь Ксилу только мух ловить охота — А петли обметать? Нет, тут он не мастак. Ел Ареле семь лет мой хлеб, А ныне он в ссылке. Царский хлеб теперь он будет есть. Где Лейбеню? Нет и его в помине. «Ямпонцев» бить ему досталась честь. А подмастерья все свихнулись, взбунтовались, Из полуштофа спирт глотать они вольны… Бог с ними… Натяну наперсток свой на палец, И если Лейба мой воротится с войны, И руки у него останутся, и в дело Он пустит вновь иглу, — Тогда мы заживем, Портняжничая с ним, как встарь… ………… Дед требовал всегда, чтоб бабка шинковала Капусту бочками, Чтоб гусь изжарен был… Но не легко рука упрямца выдавала Гроши, что он за труд недельный получил. Ворчал: — Весь божий мир подай, и то ей мало! — Аршином по столу стучал, Потом, взяв мел, Считал, подсчитывал, над цифрами корпел, Слюною все стирал и не любил, бывало, Чтоб под руку ему хоть кто-нибудь глядел. Но если рублики, накопленные потом, И вытащишь тайком — пусть он и вел им счет, — Все ж не заметит дед пропажи, не смекнет. Молился дома он обычно по субботам, Хоть в синагоге был ему большой почет. — Бить ноги и ходить еще туда… Чего там! Бог не подачки, а молитвы ждет. Когда ж и ноги в службе отказали И с кресел дед вставал уже едва, Синагогальный служка прибежал: — Вас звали, Реб Шимшон-Бер, прочесть священные слова. Ведь синагога наша недалече, Но я не потому зашел, а невзначай. А дед сидел босой пред домом на крылечке И ложечкой студил в стакане крепкий чай. Впихнул он в ноздри табака понюшку, Чихнул, сморкнулся, вытер нос платком. — Плевал я трижды, передай им, служка, Сперва на них, на их почет потом. Но вот листовки город всколыхнули. «Товарищи», «Борьба» — гремело все вокруг, И выплеснуло на просторы улиц Мастеровых, И, как цветами луг, Все ленточками красными пестрело И флагами… Дед из окна сперва, Потом с крыльца глядел И то и дело, Дивясь им, новые перебирал слова, Не понимая смысла их и силы  И не решаясь повторять их вслух, Но, увидав — да что же это было? — Идущего в толпе, поющей песню, Ксила, Спросил: — Поет он или давит мух? — И, ястребиными сверкнув глазами, Сказал: — Вот эти? Грош им всем цена! — От гнева кровь бурлила в нем волнами, Но вскоре успокоилась она. Он, Ксила встретив, сам пошел к нему навстречу. — Ну, Ксильчик, времена! Ты в доме гость у нас. Забудем старое, ведь не об этом речи… — И, руку взяв его, почтительно потряс. И тут его лицо как будто стало строже. Да, времечко пришло… Так вот ты, Ксил, какой! А впрочем, если царь в калошу сел, Как может Об этаких делах судить простой портной? И он ушел в село, Чтоб на живую нитку Сметать там старость кое-как, И бремя лет, и капли пота, как пожитки, Унес мой дед с собою в скорбь и мрак. Ушел — он в понедельник, на заре. И до тех пор, пока звезда, мигая, Под вечер в пятницу не вспыхнула, Мой дед Сидел тихонечко у клуни на дворе, Тоскуя о стакане крепком чая, Тоскуя и не зная, Имеет право жить он или нет. «К чему, Зачем, Когда теперь хозяин Ксил И землю, словно пламень, охватил, И кувырком все полетело с маху?..» Он все село обшить и обметать успел И все ворчал: — Вот жизнь досталась мне в удел, Как на субботу драная рубаха! К благословенью свеч вернулся он домой. С ним было то, что взял он за работу, — Лукошко с яйцами, петух живой, За пазухою каравай ржаной, И на молитву встал старик — встречать субботу. И стал закройщик у стола, который Ждал каждый день его с рассвета до темна, Как ждет субботний кубок в эту пору Хоть капельки изюмного вина. А ночь сочилась, вязла, духотой томила. Молитву дед над хлебом произнес ржаным Так тихо, что и слов не слышно было, И стал покорно ждать, чтоб смерть пришла за ним. Явился ангел смерти к деду Шимшон- Беру, Принес откормленного петуха И узелок с работой. — Сшей, к примеру, Мне френч и брюки из шинели серой, Да побыстрей, Да так, чтоб не плоха Была работа. Чисто, без заплаток Сваргань все в аккурат, приду за ней чуть свет, А петуха бери себе в задаток… С испугом глянул побледневший дед На петуха, на парня. Корку хлеба Рукой дрожащей птице накрошил И прошептал: — Ой, серденько, не требуй! Как шить, когда мне божий свет не мил? А петуха мне твоего не надо. — Какой я «серденько» тебе, старик? Взгляни-ка на меня, — Я офицер казачий. — И стукнул по лицу, — Шутить я не привык! Потом фабричный фельдшер, кашляя натужно, Ощупал деда опытной рукой. — Что ж делать, Берко, Помирать-то нужно! — Что делать, нужно! — Дед ответил мой.