Стихотворения (1923)

Маяковский Владимир Владимирович

БАРАБАННАЯ ПЕСНЯ

Наш отец — завод. Красная кепка — флаг. Только завод позовет — руку прочь, враг! Вперед, сыны стали! Рука, на приклад ляг! Громи, шаг, дали! Громче печать — шаг! Наша мать — пашня. Пашню нашу не тронь! Стража наша страшная — глаз, винтовок огонь. Вперед, дети ржи! Рука, на приклад ляг! Ногу ровней держи! Громче печать — шаг! Армия — наша семья. Равный в равном ряду. Сегодня солдат я — завтра полк веду. За себя, за всех стой. С неба не будет благ. За себя, за всех в строй! Громче печать — шаг! Коммуна, наш вождь, велит нам: напролом! Разольем пуль дождь, разгремим орудий гром. Если вождь зовет, рука, на винтовку ляг! Вперед, за взводом взвод! Громче печать — шаг! Совет — наша власть. Сами собой правим. На шею вовек не класть рук барской ораве. Только кликнул совет — рука, на винтовку ляг! Шагами громи свет! Громче печать — шаг! Наша родина — мир. Пролетарии всех стран, ваш щит — мы, вооруженный стан. Где б враг не был, станем под красный флаг. Над нами мира небо. Громче печать — шаг! Будем, будем везде. В свете частей пять. Пятиконечной

звезде — во всех пяти сиять. Отступит назад враг. Снова России всей рука, на плуг ляг! Снова, свободная, сей! Отступит врага нога. Пыль, убегая, взовьет. С танка слезь! К станкам! Назад! К труду. На завод.

Срочно.

ТЕЛЕГРАММА МУСЬЕ ПУАНКАРЕ И МИЛЬЕРАНУ

Есть слова иностранные. Иные чрезвычайно странные. Если люди друг друга процеловали до дыр, вот это по-русски называется — мир. А если грохнут в уха оба, и тот орет, разинув рот, такое доведение людей до гроба называется убивством. А у них — наоборот. За примерами не гоняться! — Оптом перемиривает Лига Наций. До пола печати и подписи свисали. Перемирили и Юг, и Север. То Пуанкаре расписывается в Версале, то — припечатывает печатями Севр. Кончилась конференция. Завершен труд. Умолкните, пушечные гулы! Ничего подобного! Тут — только и готовь скулы. — Севрский мир — вот это штука! — орут, наседают на греков турки. — А ну, турки, помиримся, ну-ка! — орут греки, налазя на турка. Сыплется с обоих с двух штукатурка. Ясно — каждому лестно мириться. В мирной яри лезут мириться государств тридцать: румыны, сербы, черногорцы, болгаре… Суматоха. У кого-то кошель стянули, какие-то каким-то расшибли переносья — и пошли мириться! Только жужжат пули, да в воздухе летают щеки и волосья. Да и версальцы людей мирят не худо. Перемирили половину европейского люда. Поровну меж государствами поделили земли: кому Вильны, кому Мемели. Мир подписали минуты в две. Только география — штука скользкая; польские городишки раздарили Литве, а литовские — в распоряжение польское. А чтоб промеж детей не шла ссора — крейсер французский для родительского надзора. Глядит восторженно Лига Наций. Не ей же в драку вмешиваться. Милые, мол, бранятся — только… чешутся. Словом — мир сплошной: некуда деться, от Мосула до Рура благоволение во человецех. Одно меня настраивает хмуро. Чтоб выяснить это, шлю телеграмму с оплаченным ответом: «Париж (точка, две тиры) Пуанкаре — Мильерану. Обоим (точка). Сообщите — если это называется миры, то что у вас называется мордобоем?»

КОГДА ГОЛОД ГРЫЗ ПРОШЛОЕ ЛЕТО,

ЧТО ДЕЛАЛА ВЛАСТЬ СОВЕТОВ?

Все знают: в страшный год, когда народ (и скот оголодавший) дох, И ВЦИК и Совнарком скликали города, помочь старались из последних крох. Когда жевали дети глины ком, когда навоз и куст пошли на пищу люду, крестьяне знают — каждый исполком давал крестьянам хлеб, полям давал семссуду. Когда ж совсем невмоготу пришлось Поволжью — советским ВЦИКом был декрет по храмам дан: — Чтоб возвратили золото чинуши божьи, на храм помещиками собранное с крестьян.— И ныне: Волга ест, в полях пасется скот. Так власть, в гербе которой «серп и молот», боролась за крестьянство в самый тяжкий год и победила голод.

КОГДА МЫ ПОБЕЖДАЛИ ГОЛОДНОЕ ЛИХО,

ЧТО ДЕЛАЛ ПАТРИАРХ ТИХОН?

«Мы не можем дозволить изъятие из храмов».

(Патриарх Тихон)

Тихон патриарх, прикрывши пузо рясой, звонил в колокола по сытым городам, ростовщиком над золотыми трясся: «Пускай, мол, мрут, а злата — не отдам!» Чесала языком их патриаршья милость, и под его христолюбивый звон на Волге дох народ, и кровь рекою лилась — из помутившихся на паперть и амвон. Осиротевшие в голодных битвах ярых! Родных погибших вспоминая лица, знайте: Тихон патриарх благословлял убийцу. За это власть Советов, вами избранные люди,— господина Тихона судят.

О ПАТРИАРХЕ ТИХОНЕ.

ПОЧЕМУ СУД НАД МИЛОСТЬЮ ИХНЕЙ?

РАНЬШЕ

Известно: царь, урядник да поп друзьями были от рожденья по гроб. Урядник, как известно, наблюдал за чистотой телесной. Смотрел, чтоб мужик комолый с голодухи не занялся крамолой, чтобы водку дул, чтобы шапку гнул. Чуть что: — Попрошу-с лечь… — и пошел сечь! Крестьянскую спину разукрасили в лоск. Аж в российских лесах не осталось розг. А поп, как известно (урядник духовный), наблюдал за крестьянской душой греховной. Каркали с амвонов попы-вороны: — Расти, мол, народ царелюбивый и покорный! — Этому же и в школе обучались дети: «Законом божьим» назывались глупости эти. Учил поп, чтоб исповедывались часто. Крестьянин поисповедуется, а поп — в участок. Закрывшись ряской, уряднику шепчет: — Иванов накрамолил — дуй его крепче! — И шел по деревне гул от сворачиваемых крестьянских скул. Приведут деревню в надлежащий вид, кончат драть ее — поп опять с амвона голосит: — Мир вам, братие! — Даже в царство небесное провожая с воем, покойничка вели под поповским конвоем. Радовался царь. Благодарен очень им — то орденом пожалует, то крестом раззолоченным. Под свист розги, под поповское пение, рабом жила российская паства. Это называлось: единение церкви и государства.

ТЕПЕРЬ

Царь российский, финляндский, польский, и прочая, и прочая, и прочая — лежит где-то в Екатеринбурге или Тобольске: попал под пули рабочие. Революция и по урядникам прошла, как лиса по курятникам. Только поп все еще смотрит, чтоб крестили лоб. На невежестве держалось Николаево царство, а за нас нечего поклоны класть. Церковь от государства отделила рабоче-крестьянская власть. Что ж, если есть еще дураки несчастные, молитесь себе на здоровье! Ваше дело — частное. Говоря короче, денег не дадим, чтоб люд морочить. Что ж попы? Смирились тихо? Власть, мол, от бога? Наоборот. Зовет патриарх Тихон на власть Советов восстать народ. За границу Тихон протягивает ручку, зовет назад белогвардейскую кучку. Его святейшеству надо, чтоб шли от царя рубли да награда. Чтоб около помещика-вора кормилась и поповская свора. Шалишь, отец патриарше, — никому не отдадим свободы нашей! За это власть Советов, вами избранные люди, за это — патриарха Тихона судят.

МЫ НЕ ВЕРИМ!

Тенью истемня весенний день, выклеен правительственный бюллетень. Нет! Не надо! Разве молнии велишь не литься? Нет! не оковать язык грозы! Вечно будет тысячестраницый грохотать набатный ленинский язык. Разве гром бывает немотою болен?! Разве сдержишь смерч, чтоб вихрем не кипел? Нет! не ослабеет ленинская воля в миллионосильной воле РКП. Разве жар такой термометрами меряется?! Разве пульс такой секундами гудит?! Вечно будет ленинское сердце клокотать у революции в груди. Нет! Нет! Не-е-т… Не

хотим, не верим в белый бюллетень. С глаз весенних сгинь, навязчивая тень!

ТРЕСТЫ

В Москве редкое место — без вывески того или иного треста. Сто очков любому вперед дадут — у кого семейное счастье худо. Тресты живут в любви, в ладу и супружески строятся друг против друга. Говорят: меж трестами неурядицы.— Ложь! Треста с трестом водой не разольешь. На одной улице в Москве есть (а может нет) такое место: стоит себе тихо «хвостотрест», а напротив — вывеска «копытотреста». Меж трестами через улицу, в служении лют, весь день суетится чиновный люд. Я теперь хозяйством обзавожусь немножко. (Купил уже вилки и ложки.) Только вот что: беспокоит всякая крошка. После обеда на клеенке — сплошные крошки. Решил купить, так или иначе, для смахивания крошек хвост телячий. Я не спекулянт — из поэтического теста. С достоинством влазю в дверь «хвостотреста». Народищу — уйма. Просто неописуемо. Стоят и сидят толпами и гущами. Хлопают и хлопают дверные створки. Коридор — до того забит торгующими, что его не прочистишь цистерной касторки. Отчаявшись пробиться без указующих фраз, спрашиваю: — Где здесь на хвосты ордера? — У вопрошаемого удивление на морде. — Хотите, — говорит, — на копыто ордер? — Я к другому — невозмутимо, как день вешний: — Где здесь хвостики? — Извините, — говорит, — я не здешний. — Подхожу к третьему (интеллигентный быдто) — а он и не слушает: — Угодно-с копыто? — Да ну вас с вашими копытами к маме, подать мне сюда заведующего хвостами! — Врываюсь в канцелярию: пусто, как в пустыне, только чей-то чай на столике стынет. Под вывеской — «без доклада не лезьте» читаю: «Заведующий принимает в «копытотресте». — Взбесился. Выбежал. Во весь рот гаркнул: — Где из «хвостотреста» народ?— Сразу завопило человек двести: — Не знает. Бедненький! Они посредничают в «копытотресте», а мы в «хвостотресте», по копыту посредники. Если вам по хвостам — идите туда: они там. Перейдите напротив — тут мелко — спросите заведующего, и готово — сделка. Хвост через улицу перепрут рысью только 100 процентов с хвоста — за комиссию.— Я способ прекрасный для борьбы им выискал: как-нибудь в единый мах — с треста на трест перевесить вывески, и готово: все на своих местах. А чтоб те или иные мошенники с треста на трест не перелетали птичкой, посредников на цепочки, к цепочке ошейники, а на ошейнике — фамилия и трестова кличка.

ГАЗЕТНЫЙ ДЕНЬ

Рабочий утром глазеет в газету. Думает: «Нам бы работёшку эту! Дело тихое, и нету чище. Не то что по кузницам отмахивать ручища. Сиди себе в редакции в беленькой сорочке — и гони строчки. Нагнал, расставил запятые да точки, подписался, под подпись закорючку, и готово: строчки растут как цветочки. Ручки в брючки, в стол ручку, получил построчные — и, ленивой ивой склоняясь над кружкой, дуй пиво». В искоренение вредного убежденья вынужден описать газетный день я. Как будто весь народ, который не поместился под башню Сухареву, — пришел торговаться в редакционные коридоры. Тыщи! Во весь дух ревут. «Где объявления? Потеряла собачку я!» Голосит дамочка, слезками пачкаясь. «Караул!» Отчаянные вопли прореяли. «Миллиард? С покойничка? За строку нонпарели?» Завжилотдел. Не глаза — жжение. Каждому сует какие-то опровержения. Кто-то крестится. Клянется крещеным лбом: «Это я — настоящий Бим-Бом!» Все стены уставлены какими-то дядьями. Стоят кариатидами по стенкам голым. Это «начинающие». Помахивая статьями, по дороге к редактору стоят частоколом. Два. Редактор вплывает барином. В два с четвертью из барина, как из пристяжной, умученной выездом парным,— паром вздымается испарина. Через минуту из кабинета редакторского рёв: то ручкой по папке, то по столу бац ею. Это редактор, собрав бухгалтеров, потеет над самоокупацией. У редактора к передовице лежит сердце. Забудь! Про сальдо язычишкой треплет. У редактора — аж волос вылазит от коммерции, лепечет редактор про «кредит и дебет». Пока редактор завхоза ест — раз сто телефон вгрызается лаем. Это ставку учетверяет Мострест. И еще грозится: «Удесятерю в мае». Наконец, освободился. Минуточек лишка… Врывается начинающий. Попробуй — выставь! «Прочтите немедля! Замечательная статьишка», а в статьишке — листов триста! Начинающего унимают диалектикой нечеловечьей. Хроникер врывается: «Там, в Замоскворечьи, — выловлен из Москвы-реки — живой гиппопотам!» Из РОСТА на редактора начинает литься сенсация за сенсацией, за небылицей небылица. Нет у РОСТА лучшей радости, чем всучить редактору невероятнейшей гадости. Извергая старательность, как Везувий и Этна, курьер врывается. «К редактору! Лично!» В пакете с надписью: — Совершенно секретно — повестка на прошлогоднее заседание публичное. Затем курьер, красный, как малина, от НКИД. Кроет рьяно. Передовик президента Чжан Цзо-лина спутал с гаоляном. Наконец, библиограф! Что бешеный вол. Машет книжкой. Выражается резко. Получил на рецензию юрист — хохол — учебник гинекологии на древнееврейском! Вокруг за столами или перьев скрежет, или ножницы скрипят: писателей режут. Секретарь у фельетониста, пропотевшего до сорочки, делает из пятисот — полторы строчки. Под утро стихает редакционный раж. Редактор в восторге. Уехал. Улажено. Но тут… Самогоном упился метранпаж, лишь свистят под ротационкой ноздри метранпажины. Спит редактор. Снится: Мострест так высоко взвинтил ставки — что на колокольню Ивана Великого влез и хохочет с колокольной главки. Просыпается. До утра проспал без просыпа. Ручонки дрожат. Газету откроют. Ужас! Не газета, а оспа. Шрифт по статьям расплылся икрою. Из всей газеты, как из моря риф, выглядывает лишь — парочка чьих-то рифм. Вид у редактора… такой вид его, что видно сразу — нечему завидовать. Если встретите человека белее мела, худющего, худей, чем газетный лист, — умозаключайте смело: или редактор или журналист.

СТРОКИ ОХАЛЬНЫЕ

ПРО ВАКХАНАЛИИ ПАСХАЛЬНЫЕ

(ШУТКА)

Известно: буржуй вовсю жрет. Ежедневно по поросенку заправляет в рот. А надоест свиней в животе пасти — решает: — Хорошо б попостить! — Подают ему к обеду да к ужину то осетринищу, то севрюжину. Попостит — и снова аппетит является: буржуй разговляется. Ублажается куличами башенными вперекладку с яйцами крашеными. А в заключение — шампанский тост: — Да здравствует, мол, господин Христос! — А у пролетария стоял столетний пост. Ел всю жизнь селедкин хвост. А если и теперь пролетарий говеет — от говений от этих старьем веет. Чем ждать Христов в посте и вере — религиозную рухлядь отбрось гневно да так заработай — чтоб по крайней мере разговляться ежедневно. Мораль для пролетариев выведу любезно: Не дело говеть бедным. Если уж и буржую говеть бесполезно, то пролетарию — просто вредно.