Стихотворения (1970–1980)

Друнина Юлия Владимировна

«Воздух влажен и жарок…»

Воздух влажен и жарок, Смог за горло берет. Вдруг, как сон, как подарок — Конный взвод, конный взвод. Отрешенно и гордо Он идет на рыси — Лошадиная морда Рядом с мордой такси! Человек современный Я до мозга костей — Знаю времени цену, Славлю век скоростей. Так живу, будто кто-то Вечно гонит вперед: Нынче — борт самолета, Через день — вертолет. Что ж тревожит и манит, Что же душу томит Приглушенное ржанье, Древний цокот копыт?..

1973

«В слепом неистовстве металла…»

В слепом неистовстве металла, Под артналетами, в бою Себя бессмертной я считала И в смерть не верила свою. А вот теперь — какая жалость! — В спокойных

буднях бытия Во мне вдруг что-то надломалось, Бессмертье потеряла я… О, вера юности в бессмертье — Надежды мудрое вино!.. Друзья, до самой смерти верьте, Что умереть вам не дано!

1973

МУШКЕТЕРЫ

К ним сердца прикованы и взоры. Им дарят улыбки, слезы, смех. Словно в детстве, снова мушкетеры На экране покоряют всех. Да и в жизни (вот какое дело!) Я тянулась и тянусь всегда К мушкетерам, преданным и смелым, Тем, с кем вместе брали города. После были солнце и туманы, Но в беде и радости верны Мне навек остались д'Артаньяны — Лейтенанты мировой войны.

1973

ИЗ СЕВЕРНОЙ ТЕТРАДИ

В ТУНДРЕ

Ни кустика, ни селенья, Снега, лишь одни снега. Пастух да его олени — Подпиленные рога. Смирны, как любое стадо: Под палкой не первый год. И много ли стаду надо? Потуже набить живот. Век тундру долбят копытцем И учат тому телят… Свободные дикие птицы Над ними летят, летят. Куда перелетных тянет Из тихих обжитых мест? На северное сиянье? А может, на Южный Крест?.. Забывшие вкус свободы, Покорные, как рабы, Пасутся олени годы, Не зная иной судьбы. Возможно, оно и лучше О воле забыть навек? Спокойней. Хранит их чукча — Могущественный человек. Он к ним не подпустит волка, Им ягель всегда найдет. А много ль в свободе толка? Важнее набить живот. Ни кустика, ни селенья. Сменяет пургу пурга. Пастух да его олени — Подпиленные рога. И вдруг не понять откуда, И вдруг неизвестно как, Возникло из снега чудо — Красавец, дикарь, чужак. Дремучих рогов корону Откинув легко назад, Стоял он, застыв с разгону, В собратьев нацелив взгляд. Свободный, седой и гордый, В упор он смотрел на них. Жевать перестали морды, Стук жадных копыт затих. И что-то в глазах мелькнуло У замерших оленух, И как под ружейным дулом Бледнел и бледнел пастух. Он понял: олени, годы Прожившие, как рабы, Почуяли дух свободы, Дыханье иной судьбы… Высокую выгнув шею, Откинув назад рога, Приблизился к ним пришелец На два или три шага. Сжал крепче винтовку чукча И крикнул: «Назад иди!» Но вырвался рев могучий Из мужественной груди. Трубил он о счастье трудном — О жизни без пастуха, О том, как прекрасна тундра, Хоть нет в ней порою мха. О птицах, которых тянет Из тихих обжитых мест На северное сиянье, На призрачный Южный Крест. Потом, повернувшись круто, Рванулся чужак вперед. Олени за ним. Минута, И стадо совсем уйдет. Уйдет навсегда, на волю… Пастух повторил: «Назад!» И, сморщившись, как от боли, К плечу приложил приклад… Споткнувшись и удивленно Пытаясь поднять рога, Чужак с еле слышным стоном Пошел было на врага. Но, медленно оседая, На снег повалился он. Впервой голова седая Врагу отдала поклон. Не в рыцарском поединке, Не в битве он рухнул ниц… А маленький чукча льдинки С белесых снимал ресниц. И думал: «Однако плохо. Пастух я, а не палач…» Голодной лисицы хохот, Срывающийся на плач. Сползает на тундру туча. А где-то светло, тепло… Завьюжило. Душу чукчи Сугробами замело… Назад возвратилось стадо И снова жует, жует. И снова олешкам надо Одно лишь — набить живот… Ни кустика, ни селенья, Снега, лишь одни снега. Пастух да его олени — Подпиленные рога.

В ТАЙГЕ

Кто видал енисейские дали, Тот о них не забудет нигде… А деревья вокруг умирали, Умирали по пояс в воде. Почернели, листва облетела. Запах тлена и мертвый плеск… Кто-то трезвый, могучий, смелый Порешил затопить здесь лес. И боролись за жизнь великаны, Хоть была неизбежной смерть. Было больно, и страшно, и странно На агонию эту смотреть. Было больно. И все-таки взгляда Я от них не могла отвести, Мне твердили: «Так нужно, так надо. Жаль, но нету другого пути. Что поделаешь? — Жизнь жестока, И погибнуть деревья должны, Чтоб кровинки веселого тока Побежали по венам страны. Чтоб заводы в тайге загудели, Чтоб в глуши прозревали дома». Я кивала: «Да, да, в самом деле, Это я понимаю сама». …

А деревья вокруг умирали, Умирали по пояс в воде. И забудешь о них едва ли — Никогда, ни за что, нигде…

«Сидели у костра, гудели кедры…»

Сидели у костра, гудели кедры. Метались то ли искры, то ли снег. И был со мною рядом злой и щедрый, Простой и очень сложный человек. В который раз я всматривалась снова В глаза с прищуром, в резкие черты. Да, было что-то в нем от Пугачева, От разинской тревожной широты. Такой, пожалуй, может за борт бросить, А может бросить все к твоим ногам… Не зря мне часто снится эта проседь, И хриплый голос, и над бровью шрам. Плывут, качаясь, разинские струги — Что ж, сон как сон: не много смысла в нем. Но в том беда, что потайные струны Порой заноют в сердце ясным днем. И загудят в ответ с угрозой кедры, Взметнутся то ли искры, то ли снег. Сквозь время улыбнется зло и щедро Простой и очень сложный человек.

МОЙ ОТЕЦ

Нет, мой отец погиб не на войне — Был слишком стар он, чтобы стать солдатом. В эвакуации, в сибирской стороне, Преподавал он физику ребятам. Он жил как все. Как все, недоедал. Как все, вздыхал над невеселой сводкой. Как все, порою горе заливал На пайку хлеба выменянной водкой. Ждал вести с фронта — писем от меня, А почтальоны проходили мимо… И вдалеке от дыма и огня Был обожжен войной неизлечимо. Вообще-то слыл он крепким стариком — Подтянутым, живым, молодцеватым. И говорят, что от жены тайком Все обивал порог военкомата. В Сибири он легко переносил Тяжелый быт, недосыпанье, голод. Но было для него превыше сил Смиряться с тем, что вновь мы сдали город. Чернел, а в сердце ниточка рвалась Одна из тех, что связывают с жизнью. (Мы до конца лишь в испытанья час Осознаем свою любовь к Отчизне.) За нитью — нить. К разрыву сердце шло. (Теперь инфарктом называют это…) В сибирское таежное село Вползло военное второе лето. Старались сводки скрыть от старика, Старались — только удавалось редко. Информбюро тревожная строка В больное сердце ударяла метко. Он задыхался в дыме и огне, Хоть жил в Сибири — в самом центре тыла. Нет, мой отец погиб не на войне, И все-таки война его убила… Ах, если бы он ведать мог тогда В глухом селе, в час отступленья горький, Что дочь в чужие будет города Врываться на броне «тридцатьчетверки»!

В ЭВАКУАЦИИ

Патефон сменяла на пимы — Ноги в них болтаются как спички. …Обжигает стужа той зимы, Той — невыносимой для москвички. Я бегу вприпрыжку через лес, Я почти что счастлива сегодня: Мальчик из спецшколы ВВС Пригласил на вечер новогодний! Навести бы надо марафет, Только это трудновато ныне — Никаких нарядов, ясно, нет, Никакой косметики в помине. Нету краски для бровей? Пустяк! — Можно развести водою сажу. Пудры нету? Обойдусь и так! Порошком зубным свой нос намажу. …Вот уже мелодии река Повела, качнула, завертела. Мальчугана в кителе рука Мне легла на кофточку несмело. Я кружусь, беспечна и светла, Вальс уносит от войны куда-то. Я молчу, что наконец пришла Мне повестка из военкомата…

«КОМАРИК»

Памяти космонавта Владимира Комарова

Это после он будет оплакан страной И планета им станет гордиться. А покуда спецшколу проклятой войной Под Тюмень занесло из столицы. Лишь потом это имя в анналы войдет, Больно каждого в сердце ударит. А пока Комарова спецшкольников взвод Величает «Володька-комарик». Комсомольский билет, да четырнадцать лет, Да пожар, полыхающий в мире. У «спецов» горячее желания нет, Чем на фронт драпануть из Сибири. Малолетство они почитали бедой, Ратным подвигом бредили дети. И откуда им знать, что падучей звездой Их «комарик» умчится в бессмертье? Это будет потом — звездный час, звездный свет, После — весть, леденящая душу… А пока только тыл, да четырнадцать лет, Да мороз, обжигающий уши. У пилотки бы надо края отогнуть, Подпоясать шинелишку туго. Но задумался мальчик. Быть может, свой путь Видит он сквозь сибирскую вьюгу…

1973

В ШУШЕНСКОМ

В ДОМЕ ЗЫРЯНОВЫХ

Я навек поняла отныне, Стало в Шушенском ясно мне: Людям надобно со святыней Оставаться наедине. Помолчать, грохот сердца слыша, Не умом, а душой понять: Здесь Он жил, вот под этой крышей, Эта койка — его кровать. Здесь невесте писал про Шушу, Здесь морщинки легли у рта… Я хочу тишину послушать, А при людях она не та. И когда все уйдут отсюда И затихнет людской прибой, Я немного одна побуду, Я побуду, Ильич, с тобой…