Стихотворения и поэмы. Дневник

Ахмадулина Белла Ахатовна

«Мы расстаемся – и одновременно…»

Мы расстаемся – и одновременно овладевает миром перемена, и страсть к измене так в нём велика, что берегами брезгает река, охладевают к небу облака, кивает правой левая рука и ей надменно говорит: – Пока! Апрель уже не предвещает мая, да, мая не видать вам никогда, и распадается иван-да-марья. О, желтого и синего вражда! Свои растенья вытравляет лето, долготы отстранились от широт, и белого не существует цвета — остались семь его цветных сирот. Природа подвергается разрухе, отливы превращаются в прибой, и молкнут звуки – по вине разлуки меня с тобой. 1960

Магнитофон

В той комнате под чердаком, в той нищенской, в той суверенной, где старомодным чудаком задор

владеет современный, где вкруг нечистого стола, среди беды претенциозной, капроновые два крыла проносит ангел грациозный, — в той комнате, в тиши ночной, во глубине магнитофона, уже не защищенный мной, мой голос плачет отвлеченно. Я знаю – там, пока я сплю, жестокий медиум колдует и душу слабую мою то жжет, как свечку, то задует. И гоголевской Катериной в зеленом облаке окна танцует голосок старинный для развлеченья колдуна. Он так испуганно и кротко является чужим очам, как будто девочка-сиротка, запроданная циркачам. Мой голос, близкий мне досель, воспитанный моей гортанью, лукавящий на каждом «эль», невнятно склонный к заиканью, возникший некогда во мне, моим губам еще родимый, вспорхнув, остался в стороне, как будто вздох необратимый. Одет бесплотной наготой, изведавший ее приятность, уж он вкусил свободы той бесстыдство и невероятность. И в эту ночь там, из угла, старик к нему взывает снова, в застиранные два крыла целуя ангела ручного. Над их объятием дурным магнитофон во тьме хлопочет, мой бедный голос пятки им прозрачным пальчиком щекочет. Пока я сплю, злорадству их он кажет нежные изъяны картавости – и снов моих нецеломудренны туманы. 1960

В метро на остановке «Сокол»

Не знаю, что со мной творилось, не знаю, что меня влекло. Передо мною отворилось, распавшись надвое, стекло. В метро на остановке «Сокол» моя поникла голова. Спросив стакан с томатным соком, я простояла час и два. Я что-то вспомнить торопилась и говорила невпопад: – За красоту твою и милость благодарю тебя, томат. За то, что влагою ты влажен, за то, что овощем ты густ, за то, что красен и отважен твой детский поцелуй вкруг уст. А люди в той неразберихе, направленные вверх и вниз, как опаляющие вихри, над головой моей неслись. У каждой девочки, скользящей по мрамору, словно по льду, опасный, огненный, косящий зрачок огромный цвёл во лбу. Вдруг всё, что тех людей казнило, всё, что им было знать дано, в меня впилось легко и сильно, словно иголка в полотно. И утомленных женщин слёзы, навек прилившие к глазам, по мне прошли, будто морозы по обнаженным деревам. Но тут владычица буфета, вся белая, как белый свет, воскликнула: – Да что же это! Уйдешь ты всё же или нет? Ах, деточка, мой месяц ясный, пойдем со мною, брось тужить! Мы в роще Марьиной прекрасной с тобой, две Марьи, будем жить. В метро на остановку «Сокол» с тех пор я каждый день хожу. Какой-то горестью высокой горюю и вокруг гляжу. И к этой Марье бесподобной припав, как к доброму стволу, потягиваю сок холодный иль просто около стою. 1960

Прощание

А напоследок я скажу: прощай, любить не обязуйся. С ума схожу. Иль восхожу к высокой степени безумства. Как ты любил? – ты пригубил погибели. Не в этом дело. Как ты любил? – ты погубил, но погубил так неумело. Жестокость промаха… О, нет тебе прощенья. Живо тело и бродит, видит белый свет, но тело мое опустело. Работу малую висок еще вершит. Но пали руки, и стайкою, наискосок, уходят запахи и звуки. 1960

«Кто знает – вечность или миг…»

Веничке Ерофееву

Кто знает – вечность или миг мне предстоит бродить по свету. За этот миг иль вечность эту равно благодарю я мир. Что б ни случилось, не кляну, а лишь благословляю лёгкость: твоей печали мимолётность, моей кончины тишину. 1960

Пейзаж

Еще

ноябрь, а благодать уж сыплется, уж смотрит с неба. Иду и хоронюсь от света, чтоб тенью снег не утруждать. О стеклодув, что смысл дутья так выразил в сосульках этих! И, запрокинув свой беретик, на вкус их пробует дитя. И я, такая молодая, со сладкой льдинкою во рту, оскальзываясь, приседая, по снегу белому иду. 1960

Декабрь

Мы соблюдаем правила зимы. Играем мы, не уступая смеху и придавая очертанья снегу, приподнимаем белый снег с земли. И будто бы предчувствуя беду, прохожие толпятся у забора, снедает их тяжелая забота: а что с тобой имеем мы в виду? Мы бабу лепим – только и всего. О, это торжество и удивленье, когда и высота и удлиненье зависят от движенья твоего. Ты говоришь: – Смотри, как я леплю. — Действительно, как хорошо ты лепишь и форму от бесформенности лечишь. Я говорю: – Смотри, как я люблю. Снег уточняет все свои черты и слушается нашего приказа. И вдруг я замечаю, как прекрасно лицо, что к снегу обращаешь ты. Проходим мы по белому двору, прохожих мимо, с выраженьем дерзким. С лицом таким же пристальным и детским, любимый мой, всегда играй в игру. Поддайся его долгому труду, о моего любимого работа! Даруй ему удачливость ребенка, рисующего домик и трубу. 1960

Зимний день

Мороз, сиянье детских лиц, и легче совладать с рассудком, и зимний день – как белый лист, еще не занятый рисунком. Ждет заполненья пустота, и мы ей сделаем подарок: простор листа, простор холста мы не оставим без помарок. Как это делает дитя, когда из снега бабу лепит, — творить легко, творить шутя, впадая в этот детский лепет. И, слава Богу, всё стоит тот дом среди деревьев дачных, и моложав еще старик, объявленный как неудачник. Вот он выходит на крыльцо, и от мороза голос сипнет, и галка, отряхнув крыло, ему на шапку снегом сыплет. И стало быть, недорешен удел, назначенный молвою, и снова, словно дирижер, он не робеет стать спиною. Спиною к нам, лицом туда, где звуки ждут его намёка, и в этом первом «та-та-та» как будто бы труда немного. Но мы-то знаем, как велик труд, не снискавший одобренья. О зимний день, зачем велишь работать так, до одуренья? Позволь оставить этот труд и бедной славой утешаться. Но – снег из туч! Но – дым из труб! И невозможно удержаться. 1960

«Жила в позоре окаянном…»

Жила в позоре окаянном, а всё ж душа – белым-бела. Но если кто-то океаном и был – то это я была. О, мой купальщик боязливый! Ты б сам не выплыл – это я волною нежной и брезгливой на берег вынесла тебя. Что я наделала с тобою! Как позабыла в той беде, что стал ты рыбой голубою, взлелеянной в моей воде! Я за тобой приливом белым вернулась. Нет за мной вины. Но ты в своем испуге бедном отпрянул от моей волны. И повторяют вслед за мною, и причитают все моря: о, ты, дитя мое родное, о, бедное, – прости меня. 1960–1961

«О, мой застенчивый герой…»

О, мой застенчивый герой, ты ловко избежал позора. Как долго я играла роль, не опираясь на партнёра! К проклятой помощи твоей я не прибегнула ни разу. Среди кулис, среди теней ты спасся, незаметный глазу. Но в этом сраме и бреду я шла пред публикой жестокой — всё на беду, всё на виду, всё в этой роли одинокой. О, как ты гоготал, партер! Ты не прощал мне очевидность бесстыжую моих потерь, моей улыбки безобидность. И жадно шли твои стада напиться из моей печали. Одна, одна – среди стыда стою с упавшими плечами. Но опрометчивой толпе герой действительный не виден. Герой, как боязно тебе! Не бойся, я тебя не выдам. Вся наша роль – моя лишь роль. Я проиграла в ней жестоко. Вся наша боль – моя лишь боль. Но сколько боли. Сколько. Сколько. 1960–1961