Стихотворения и поэмы. Дневник

Ахмадулина Белла Ахатовна

«Смотрю на женщин, как смотрели встарь…»

Смотрю на женщин, как смотрели встарь, с благоговением и выжиданьем. О, как они умеют сесть, и встать, и голову склонить над вышиваньем. Но ближе мне могучий род мужчин, раздумья их, сраженья и проказы. Склоненные под тяжестью морщин, их лбы так величавы и прекрасны. Они – воители, творцы наук и книг. Настаивая на высоком сходстве, намереваюсь приравняться к ним я в мастерстве своем и благородстве. Я – им чета. Когда пришла пора, присев на покачнувшиеся нары, я, запрокинув голову, пила, чтобы не пасть до разницы меж нами. Нам выпадет один почёт и суд, работавшим толково и серьезно. Обратную разоблачая суть, как колокол, звенит моя серёжка. И в звоне том – смятенье и печаль, незащищенность детская и слабость. И доверяю я мужским плечам неравенства томительную сладость. 1960–1961

«Так и живем – напрасно маясь…»

Так и живем – напрасно маясь, в случайный веруя навет. Какая маленькая малость нас может разлучить навек. Так просто вычислить, прикинуть, что

без тебя мне нет житья. Мне надо бы к тебе приникнуть. Иначе поступаю я. Припав на желтое сиденье, сижу в косыночке простой и направляюсь на съеденье той темной станции пустой. Иду вдоль белого кладбища, оглядываюсь на кресты. Звучат печально и комично шаги мои средь темноты. О, снизойди ко мне, разбойник, присвистни в эту тишину. Я удивленно, как ребенок, в глаза недобрые взгляну. Зачем я здесь, зачем ступаю на темную тропу в лесу? Вину какую искупаю и наказание несу? О, как мне надо возродиться из этой тьмы и пустоты. О, как мне надо возвратиться туда, где ты, туда, где ты. Так просто станет всё и цельно, когда ты скажешь мне слова и тяжело и драгоценно ко мне склонится голова. 1960–1961

«Из глубины моих невзгод…»

Из глубины моих невзгод молюсь о милом человеке. Пусть будет счастлив в этот год, и в следующий, и вовеки. Я, не сумевшая постичь простого таинства удачи, беду к нему не допустить стараюсь так или иначе. И не на радость же себе, загородив его плечами, ему и всей его семье желаю миновать печали. Пусть будет счастлив и богат. Под бременем наград высоких пусть подымает свой бокал во здравие гостей веселых, не ведая, как наугад я билась головою оземь, молясь о нём – средь неудач, мне отведенных в эту осень. 1960–1961

Женщины

Какая сладостная власть двух женских рук, и глаз, и кожи. Мы этой сладостию всласть давно отравлены. И всё же — какая сладостная власть за ней, когда она выходит и движется, вступая в вальс, и нежно голову отводит. И нету на неё суда! В ней всё так тоненько, и ломко, и ненадёжно. Но всегда казнит меня головоломка: при чём здесь я? А я при чём? Ведь было и моим уделом не любоваться тем плечом, а поводить на свете белом. И я сама ступала вскользь, сама, сама, и в той же мере глаза мои смотрели вкось и дерзость нравиться имели. Так неужели дело в том, другом волненье и отваге, и в отдалении глухом, и в приближении к бумаге, где все художники равны и одинаково приметны, и женщине предпочтены все посторонние предметы. Да, где-то в памяти, в глуши другое бодрствует начало. Но эта сторона души мужчин от женщин отличала. О, им дано не рисковать, а только поступать лукаво. О, им дано не рисовать, а только обводить лекало. А разговоры их! А страсть к нарядам! И привычка к смеху! И всё-таки – какая власть за нею, выходящей к свету! Какой продуманный чертёж лица и рук! Какая точность! Она приходит – и в чертог каморка расцветает тотчас. Как нам глаза ее видны, как всё в них темно и неверно! И всё же – нет за ней вины, и будь она благословенна. 1960–1961

Зима

О жест зимы ко мне, холодный и прилежный. Да, что-то есть в зиме от медицины нежной. Иначе как же вдруг из темноты и муки доверчивый недуг к ней обращает руки? О милая, колдуй, заденет лоб мой снова целебный поцелуй колечка ледяного. И всё сильней соблазн встречать обман доверьем, смотреть в глаза собак и приникать к деревьям. Прощать, как бы играть, с разбега, с поворота, и, завершив прощать, простить еще кого-то. Сравняться с зимним днем, с его пустым овалом, и быть всегда при нём его оттенком малым. Свести себя на нет, чтоб вызвать за стеною не тень мою, а свет, не заслоненный мною. 1961

Болезнь

О боль, ты – мудрость. Суть решений перед тобою так мелка, и осеняет темный гений глаз захворавшего зверька. В твоих губительных пределах был разум мой высок и скуп, но трав целебных поределых вкус мятный уж не сходит с губ. Чтоб облегчить последний выдох, я, с точностью того зверька, принюхавшись, нашла свой выход в печальном стебельке цветка. О, всех простить – вот облегченье! О, всех простить, всем передать и нежную, как облученье, вкусить всем телом благодать. Прощаю вас, пустые скверы! При вас лишь, в бедности моей, я плакала от смутной веры над капюшонами детей. Прощаю вас, чужие руки! Пусть вы протянуты к тому, что лишь моей любви и муки предмет, не нужный никому. Прощаю вас, глаза собачьи! Вы были мне укор и суд. Все мои горестные плачи досель эти глаза несут. Прощаю недруга и друга! Целую наспех все уста! Во мне, как в мертвом теле круга, законченность и пустота. И взрывы щедрые, и легкость, как в белых дребезгах перин, и уж не тягостен мой локоть чувствительной черте перил. Лишь воздух под моею кожей. Жду одного: на склоне дня, охваченный болезнью схожей, пусть кто-нибудь простит меня. 1961

Воскресный день

О, как люблю я пребыванье рук в блаженстве той свободы пустяковой, когда былой уже закончен труд и – лень, и сладко труд затеять новый. Как труд былой томил меня своим небыстрым ходом! Но – за проволочку — теперь сполна я расквиталась с ним, пощёчиной в него влепивши точку. Меня прощает долгожданный сон. Целует в лоб младенческая легкость. Свободен – легкомысленный висок. Свободен – спящий на подушке локоть. Смотри, природа, – розов и мордаст, так кротко спит твой бешеный сангвиник, всем утомленьем вклеившись в матрац, как зуб в десну, как дерево в суглинок. О, спать да спать, терпеть счастливый гнёт неведенья рассудком безрассудным. Но день воскресный уж баклуши бьёт то детским плачем, то звонком посудным. Напялив одичавший неуют чужой плечам, остывшей за ночь кофты, хозяйки, чтоб хозяйничать, встают, и пробуждает ноздри запах кофе. Пора вставать! Бесстрастен и суров, холодный душ уже развесил розги. Я прыгаю с постели, как в сугроб — из бани, из субтропиков – в морозы. Под гильотину ледяной струи с плеч голова покорно полетела. О умывальник, как люты твои чудовища – вода и полотенце. Прекрасен день декабрьской теплоты, когда туманы воздух утолщают и зрелых капель чистые плоды бесплодье зимних веток утешают. Ну что ж, земля, сегодня – отдых мой, ликую я – твой добрый обыватель, вдыхатель твоей влажности густой, твоих сосулек теплых обрыватель. Дай созерцать твой белый свет и в нём не обнаружить малого пробела, который я, в усердии моём, восполнить бы желала и умела. Играя в смех, в иные времена, нога ледок любовно расколола. Могуществом кофейного зерна язык так пьян, так жаждет разговора. И, словно дым, затмивший недра труб, глубоко в горле возникает голос. Ко мне крадется ненасытный труд, терпящий новый и веселый голод. Ждет насыщенья звуком немота, зияя пустотою, как скворешник, весну корящий, – разве не могла его наполнить толчеёй сердечек? Прощай, соблазн воскресный! Меж дерев мне не бродить. Но что всё это значит? Бумаги белый и отверстый зев ко мне взывает и участья алчет. Иду – поить губами клюв птенца, наскучившего и опять родного. В ладонь склоняясь тяжестью лица, я из безмолвья вызволяю слово. В неловкой позе у стола присев, располагаю голову и плечи, чтоб обижал и ранил их процесс, к устам влекущий восхожденье речи. Я – мускул, нужный для ее затей. Речь так спешит в молчанье не погибнуть, свершить звукорожденье и затем забыть меня навеки и покинуть. Я для нее – лишь дудка, чтоб дудеть. Пускай дудит и веселит окрестность. А мне опять – заснуть, как умереть, и пробудиться утром, как воскреснуть. 1961

Вступление в простуду

Прост путь к свободе, к ясности ума — достаточно, чтобы озябли ноги. Осенние прогулки вдоль дороги располагают к этому весьма. Грипп в октябре – всевидящ, как господь. Как ангелы на крыльях стрекозиных, слетают насморки с небес предзимних и нашу околдовывают плоть. Вот ты проходишь меж дерев и стен, сам для себя неведомый и странный, пока еще банальности туманной костей твоих не обличил рентген. Еще ты скучен, и здоров, и груб, но вот тебе с улыбкой добродушной простуда шлет свой поцелуй воздушный, и медленно он достигает губ. Отныне болен ты. Ты не должник ни дружб твоих, ни праздничных процессий. Благоговейно подтверждает Цельсий твой сан особый средь людей иных. Ты слышишь, как щекочет, как течет под мышкой ртуть, она замрет – и тотчас определит серебряная точность, какой тебе оказывать почет. И аспирина тягостный глоток дарит тебе непринужденность духа, благие преимущества недуга и смелости недобрый холодок. 1962

Маленькие самолеты

Ах, мало мне другой заботы, обременяющей чело, — мне маленькие самолеты всё снятся, не пойму с чего. Им всё равно, как сниться мне: то, как птенцы, с моей ладони они зерно берут, то в доме живут, словно сверчки в стене. Иль тычутся в меня они носами глупыми: рыбёшка так ходит возле ног ребенка, щекочет и смешит ступни. Порой вкруг моего огня они толкаются и слепнут, читать мне не дают, и лепет их крыльев трогает меня. Еще придумали: детьми ко мне пришли и со слезами, едва с моих колен слезали, кричали: «На руки возьми!» А то глаза открою: в ряд все маленькие самолеты, как маленькие Соломоны, всё знают и вокруг сидят. Прогонишь – снова тут как тут: из темноты, из блеска ваксы, кося белком, как будто таксы, тела их долгие плывут. Что ж, он навек дарован мне — сон жалостный, сон современный, и в нём – ручной, несоразмерный тот самолетик в глубине? И всё же, отрезвев от сна, иду я на аэродромы — следить огромные те громы, озвучившие времена. Когда в преддверье высоты всесильный действует пропеллер, я думаю – ты всё проверил, мой маленький? Не вырос ты. Ты здесь огромным серебром всех обманул – на самом деле ты крошка, ты дитя, ты еле заметен там, на голубом. И вот мерцаем мы с тобой на разных полюсах пространства. Наверно, боязно расстаться тебе со мной – такой большой? Но там, куда ты вознесён, во тьме всех позывных мелодий, пускай мой добрый, странный сон хранит тебя, о самолетик! 1962

Осень

Не действуя и не дыша, всё слаще обмирает улей. Всё глубже осень, и душа всё опытнее и округлей. Она вовлечена в отлив плода, из пустяка пустого отлитого. Как кропотлив труд осенью, как тяжко слово. Значительнее, что ни день, природа ум обременяет, похожая на мудрость лень уста молчаньем осеняет. Даже дитя, велосипед влекущее, вертя педалью, вдруг поглядит на белый свет с какой-то ясною печалью. 1962