Стихотворения и поэмы

Заболоцкий Николай Алексеевич

У ГРОБНИЦЫ ДАНТЕ

Мне мачехой Флоренция была, Я пожелал покоиться в Равенне. Не говори, прохожий, о измене, Пусть даже смерть клеймит ее дела. Над белой усыпальницей моей Воркует голубь, сладостная птица. Но родина и до сих пор мне снится, И до сих пор я верен только ей. Разбитой лютни не берут в поход, Она мертва среди родного стана. Зачем же ты, печаль моя, Тоскана, Целуешь мой осиротевший рот? А голубь рвется с крыши и летит, Как будто опасается кого-то, И злая тень чужого самолета Свои круги над городом чертит. Так бей, звонарь, в свои колокола! Не забывай, что мир в кровавой пене! Я пожелал покоиться в Равенне, Но и Равенна мне не помогла. 1958

ГОРОДОК

Целый день стирает прачка, Муж пошел за водкой. На крыльце сидит собачка С маленькой бородкой. Целый день она таращит Умные глазенки, Если дома кто заплачет — Заскулит в сторонке. А кому сегодня плакать В городе

Тарусе? Есть кому в Тарусе плакать Девочке Марусе. Опротивели Марусе Петухи да гуси. Сколько ходит их в Тарусе, Господи Исусе! «Вот бы мне такие перья Да такие крылья! Улетела б прямо в дверь я, Бросилась в ковыль я! Чтоб глаза мои на свете Больше не глядели, Петухи да гуси эти Больше не галдели!» Ой, как худо жить Марусе В городе Тарусе! Петухи одни да гуси, Господи Исусе! 1958

ЛАСТОЧКА

Славно ласточка щебечет, Ловко крыльями стрижет, Всем ветрам она перечит, Но и силы бережет. Реет верхом, реет низом, Догоняет комара И в избушке под карнизом Отдыхает до утра. Удивлен ее повадкой, Устремляюсь я в зенит, И душа моя касаткой В отдаленный край летит. Реет, плачет, словно птица, В заколдованном краю, Слабым клювиком стучится В душу бедную твою. Но душа твоя угасла, На дверях висит замок. Догорело в лампе масло, И не светит фитилек. Горько ласточка рыдает И не знает, как помочь, И с кладбища улетает В заколдованную ночь. 1958

ПЕТУХИ ПОЮТ

На сараях, на банях, на гумнах Свежий ветер вздувает верхи. Изливаются в возгласах трубных Звездочеты ночей — петухи. Нет, не бьют эти птицы баклуши, Начиная торжественный зов! Я сравнил бы их темные души С циферблатами древних часов. Здесь, в деревне, и вы удивитесь, Услыхав, как в полуночный час Трубным голосом огненный витязь Из курятника чествует вас. Сообщает он кучу известий, Непонятных, как вымерший стих, Но таинственный разум созвездий Несомненно присутствует в них. Ярко светит над миром усталым Семизвездье Большого Ковша, На земле ему фокусом малым Петушиная служит душа. Изменяется угол паденья, Напрягаются зренье и слух, И, взметнув до небес оперенье, Как ужаленный, кличет петух. И приходят мне в голову сказки Мудрецами отмеченных дней, И блуждаю я в них по указке Удивительной птицы моей. Пел петух каравеллам Колумба, Магеллану средь моря кричал, Не сбиваясь с железного румба, Корабли приводил на причал. Пел Петру из коломенских далей, Собирал конармейцев в поход, Пел в годину великих печалей, Пел в эпоху железных работ. И теперь, на границе историй, Поднимая свой гребень к луне, Он, как некогда витязь Егорий, Кличет песню надзвездную мне! 1958

ПОДМОСКОВНЫЕ РОЩИ

Жучок ли точит древесину Или скоблит листочек тля, Сухих листов своих корзину Несет мне осенью земля. В висячем золоте дубравы И в серебре березняки Стоят, как знамения славы, На берегах Москвы-реки. О эти рощи Подмосковья! С каких давно минувших дней Стоят они у изголовья Далекой юности моей! Давно все стрелы отсвистели И отгремели все щиты, Давно отплакали метели Лихое время нищеты, Давно умолк Иван Великий, И только рощи в поздний час Всё с той же грустью полудикой Глядят с окрестностей на нас. Леса с обломками усадеб, Места с остатками церквей Всё так же ждут вороньих свадеб И воркованья голубей. Они, как комнаты, просторны, И ранней осенью с утра Поют в них маленькие горны, И вторит горнам детвора. А мне-то, господи помилуй, Всё кажется, что вдалеке Трубит коломенец служилый С пищалью дедовской в руке. 1958

НА ЗАКАТЕ

Когда, измученный работой, Огонь души моей иссяк, Вчера я вышел с неохотой В опустошенный березняк. На гладкой шелковой площадке, Чей тон был зелен и лилов, Стояли в стройном беспорядке Ряды серебряных стволов. Сквозь небольшие расстоянья Между стволами, сквозь листву. Небес вечернее сиянье Кидало тени на траву. Был тот усталый час заката. Час умирания, когда Всего печальней нам утрата Незавершенного труда. Два мира есть у человека: Один, который нас творил, Другой, который мы от века Творим по мере наших сил. Несоответствия огромны, И, несмотря на интерес, Лесок березовый Коломны Не повторял моих чудес. Душа в невидимом блуждала. Своими сказками полна, Незрячим взором провожала Природу внешнюю она. Так, вероятно, мысль нагая, Когда-то брошена в глуши, Сама в себе изнемогая, Моей не чувствует души. 1958

НЕ ПОЗВОЛЯЙ ДУШЕ ЛЕНИТЬСЯ

Не позволяй душе лениться! Чтоб в ступе воду не толочь, Душа обязана трудиться И день и ночь, и день и ночь! Гони ее от дома к дому, Тащи с этапа на этап, По пустырю, по бурелому, Через сугроб, через ухаб! Не разрешай ей спать в постели При свете утренней звезды, Держи лентяйку в черном теле И не снимай с нее узды! Коль дать ей вздумаешь поблажку, Освобождая от работ, Она последнюю рубашку С тебя без жалости сорвет. А ты хватай ее за плечи, Учи и мучай дотемна, Чтоб жить с тобой по-человечьи Училась заново она. Она рабыня и царица, Она работница и дочь, Она обязана трудиться И день и ночь, и день и ночь! 1958

РУБРУК В МОНГОЛИИ

Начало путешествия

Мне вспоминается доныне, Как с небольшой командой слуг, Блуждая в северной пустыне, Въезжал в Монголию Рубрук. «Вернись, Рубрук!» — кричали птицы. «Очнись, Рубрук! — скрипела ель. — Слепил мороз твои ресницы, Сковала бороду метель. Тебе ль, монах, идти к монголам По гребням голым, по степям, По разоренным этим селам, По непроложенным путям? И что тебе, по сути дела, До измышлений короля? Ужели вправду надоела Тебе французская земля? Небось в покоях Людовика Теперь и пышно и тепло, А тут лишь ветер воет дико С татарской саблей наголо. Тут ни тропинки, ни дороги, Ни городов, ни деревень, Одни лишь Гоги да Магоги В овчинных шапках набекрень!» А он сквозь Русь спешил упрямо, Через пожарища и тьму, И перед ним вставала драма Народа, чуждого ему. В те дни, по милости Батыев, Ладони выев до костей, Еще дымился древний Киев У ног непрошеных гостей. Не стало больше песен дивных, Лежал в гробнице Ярослав, И замолчали девы в гривнах, Последний танец отплясав. И только волки да лисицы На диком празднестве своем Весь день бродили по столице И тяжелели с каждым днем. А он, минуя все берлоги, Уже скакал через Итиль, Туда, где Гоги и Магоги Стада упрятали в ковыль. Туда, к потомкам Чингисхана, Под сень неведомых шатров, В чертог восточного тумана, В селенье северных ветров!

Дорога Чингисхана

Он гнал коня от яма к яму, И жизнь от яма к яму шла И раскрывала панораму Земель, обугленных дотла. В глуши восточных территорий, Где ветер бил в лицо и грудь, Как первобытный крематорий, Еще пылал Чингизов путь. Еще дымились цитадели Из бревен рубленных капелл, Еще раскачивали ели Останки вывешенных тел. Еще на выжженных полянах, Вблизи низинных родников, Виднелись груды трупов странных Из-под сугробов и снегов. Рубрук слезал с коня и часто Рассматривал издалека, Как, скрючив пальцы, из-под наста Торчала мертвая рука. С утра не пивши и не евши, Прислушивался, как вверху Визгливо вскрикивали векши В своем серебряном меху. Как птиц тяжелых эскадрильи. Справляя смертную кадриль, Кругами в воздухе кружили И простирались на сто миль. Но, невзирая на молебен В крови купающихся птиц, Как был досель великолепен Тот край, не знающий границ! Европа сжалась до предела И превратилась в островок, Лежащий где-то возле тела Лесов, пожарищ и берлог. Так вот она, страна уныний, Гиперборейский интернат, В котором видел древний Плиний Жерло, простершееся в ад! Так вот он, дом чужих народов Без прозвищ, кличек и имен, Стрелков, бродяг и скотоводов, Владык без тронов и корон! Попарно связанные лыком, Под караулом, там и тут До сей поры в смятенье диком Они в Монголию бредут. Широкоскулы, низки ростом, Они бредут из этих стран, И кровь течет по их коростам, И слезы падают в туман.

Движущиеся повозки монголов

Навстречу гостю, в зной и в холод. Громадой движущихся тел Многоколесный ехал город И всеми втулками скрипел. Когда бы дьяволы играли На скрипках лиственниц и лип, Они подобной вакханальи Сыграть, наверно, не смогли б. В жужжанье втулок и повозок Врывалось ржанье лошадей, И это тоже был набросок Шестой симфонии чертей. Орда — неважный композитор, Но из ордынских партитур Монгольский выбрал экспедитор C-dur на скрипках бычьих шкур. Смычком ему был бич отличный, Виолончелью бычий бок, И сам он в позе эксцентричной Сидел в повозке, словно бог. Но богом был он в высшем смысле, В том смысле, видимо, в каком Скрипач свои выводит мысли Смычком, попав на ипподром. С утра натрескавшись кумыса, Он ясно видел всё вокруг — То из-под ног метнется крыса, То юркнет в норку бурундук, То стрепет, острою стрелою, На землю падает, подбит, И дико движет головою, Дополнив общий колорит. Сегодня возчик, завтра воин, А послезавтра божий дух, Монгол и вправду был достоин И жить, и пить, и есть за двух. Сражаться, драться и жениться На двух, на трех, на четырех — Всю жизнь и воин и возница, А не лентяй и пустобрех. Ему нельзя ни выть, ни охать, Коль он в гостях у росомах, Забудет прихоть он и похоть, Коль он охотник и галах. В родной стране, где по излукам Текут Онон и Керулен, Он бродит с палицей и луком, В цветах и травах до колен. Но лишь ударит голос меди — Пригнувшись к гриве скакуна, Летит он к счастью и победе, И чашу битвы пьет до дна. Глядишь — и Русь пощады просит, Глядишь — и Венгрия горит, Китай шелка ему подносит, Париж баллады говорит. И даже вымершие гунны Из погребенья своего, Как закатившиеся луны, С испугом смотрят на него!