Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

12. РАССКАЗ О ТОМ, КАК ОДНА СТАРУХА УМИРАЛА В ДОМЕ № 31 ПО МОЛЧАНОВКЕ

В переулке доживая дни, ты думаешь о том, как бы туча дождевая не ударила дождем. Как бы лампу не задуло. Лучше двери на засов, чтобы смерть не заглянула до двенадцати часов. Смерть стоит на поворотах. Дождь приходит за тобой. Дождь качается в воротах и летит над головой. Я уйду. А то мне страшно. Звери дохнут, птицы мрут. День сегодняшний вчерашним, вероятно, назовут. Птичка вежливо присела. Девка вымыла лицо. Девка тапочки надела и выходит на крыльцо. Перед ней гуляет старый беспартийный инвалид. При содействии гитары он о страсти говорит: мол, дозвольте к вам несмело обратиться. Потому девка кофточку надела, с девки кофточку сниму. И она уйдет под звезды за мечтателем, за ним, недостаточно серьезным и сравнительно седым. Ты глядишь в окно. И еле принимаешь этот мир. Техник тащится с портфелем, спит усталый командир. Мальчик бегает за кошкой. И, не принимая мер, над разваренной картошкой дремлет милиционер. Ветер дует от Ростова. Дни над городом идут… Листья падают — и снова неожиданно растут. Что ты скажешь, умирая, и кого ты позовешь? Будет дождь в начале мая, в середине мая дождь. Будто смерть, подходит дрема. Первосортного литья голубые ядра грома над республикой летят. Смерть. В глазах твоих раскосых желтые тела собак, птицы, девочка, колеса, дым, весна. И папироса у шарманщика в зубах. И рука твоя темнеет. И ужасен синий лик. Жизнь окончена. Над

нею управдом и гробовщик. А у нас иные виды и другой порядок дней — у меня, у инвалида и у девочки моей. Мы несем любовь и злобу, строим, ладим и идем. Выйдет срок — и от хворобы на цветах и на сугробах, на строительстве умрем. И холодной песни вместо перед нами проплывут тихие шаги оркестра имени ОГПУ. Загремят о счастье трубы. Критик речь произнесет. У девчонки дрогнут губы, но девчонка не умрет. И останутся в поверьях люди славы и труда, понимавшие деревья, строившие города, поднимавшие железо, лес и звезды топоров против черного обреза нерасстрелянных врагов. И другие, сдвинув брови, продолжают строить дом. Мы спокойно, как герои, как товарищи, уйдем. Мальчики стоят за нами, юноши идут вперед. Нами сотканное знамя у распахнутых ворот. Только мы пока живые и работаем пока. И над нами дождевые пролетают облака. И над крышами Арбата, над могилою твоей перманентные квадраты снега, града и дождей. 1933

13. ОСЕНЬ

Уже замерзают лужи. Уже из бидонов молочниц в кастрюли и кринки льется хрустящее молоко. Уже замерзают зори. Уже на покатых крышах лежит настоящий, нежный ноябрьский холодок. Ты спишь, моя дорогая. И книжка про радиатор, про смазку и про дороги валяется на ковре. Ты спишь, поджимая губы. Какие большие ресницы! Какое большое солнце барахтается в окне! Мне грустно, что я не помню, как ты иногда смеешься, что я никогда не слышал, не видел, не знал тебя. А может быть, мы встречались в каком-нибудь переулке, тряслись на одном трамвае, сидели в одном кино. И ты на меня смотрела сиреневыми глазами. И я тебя не заметил, не вспомнил, не угадал. Я всё понимаю. Просто меня увлекает зависть. Герой мой, он очень счастлив. Ему девятнадцать лет. Он думает и смеется, работает и гуляет, целует своих девчонок почти что у всех ворот. Сейчас он стоит и свищет какую-то глупую песню. И звезды стоят, как будто прикреплены к нему. Ты спишь, моя дорогая, работаешь в институте, глотаешь горячий завтрак. Ну как я тебя найду? Мне выпало счастье — шляться по следу моих героев, устраивать им свиданья, раскрашивать небеса. Они приезжают в город с подругами и вещами. Толкаются на перронах, тупеют в очередях, робеют перед машиной. Но я их беру в работу и длинными вечерами учу понимать страну. Мне некогда. Я замучен нагрузками и работой, я только случайно вспомнил про то, что забыл тебя. Не надо, не обижайся. Уже замерзают зори. Я лучше возьму папиросу, а ты просыпайся. Пора! 1933

14. «Ну, как мне, девочка, о том…»

Ну, как мне, девочка, о том грустить, что ты ушла, когда стоит по-старому мой дом, по-прежнему течет вода, по вечерам скрипит калитка, сидит у керосинки мать… За этот год я научился огонь и воду понимать. Я ездил и привез с собою на скором поезде в Москву большие облака, дороги, озера, желтую траву, мосты, улыбки провожатых, седую бурю, паруса и голубые от заката, невероятные леса. И вот сейчас захвачен я и окружен железом, пеньем, движеньем летнего дождя, товарных транспортов движеньем, круговоротом, суетой, снегами, ветром, листопадом, переломившейся водой, уральским пригородом, градом, подрагиваньем всех сердец, степями, стеклами, морозом, сухим песком и, наконец, тяжелым дымом паровозов. Мне очень весело теперь бродить и думать на просторе. Возьму пиджак, открою дверь — и вижу Северное море. И в том, как мальчик на дворе свистит, я сразу отличаю осенний ветер в сентябре от ветра в середине мая. Так здравствуй, мой железный быт, литой, проверенный и звонкий. Пусть море в чайнике кипит и Баскунчак лежит в солонке. 1933

15. «Я не знаю, много или мало…»

Я не знаю, много или мало мне еще положено прожить, засыпать под ветхим одеялом, ненадежных девочек любить. Опустив веснушчатые руки, наблюдать, как падает звезда, и глазами, желтыми от скуки, провожать глухие поезда. Тишина. Преобладают тени. Падают на землю небеса. Никаких таких произведений я пока еще не написал. Только мне невероятно мало — открывая старые пути, по пустым селениям журналов грустным и задумчивым пройти. Я стою. Опущены постромки, незаметно заметает след. Принесут ехидные потомки белые полотнища анкет. Что я им отвечу, сочинивший несколько посредственных стихов? Чем я им отвечу, износивший ящики дубовых сапогов? Не был я ведущим или модным, без меня дискуссия идет. Михаил Семенович Голодный против сложной рифмы восстает. Супротив кого ты восставала и кому ходила вопреки, песнь моя? От Юга до Урала подымают головы враги. Враг идет, зеленый и небритый, на весну и на моих друзей. Бей его штыком и динамитом, словом золотым. И недобитых — словом перекошенным добей. Я хочу усталыми руками трогать свой незавершенный мир полновесно (каменщики — камень), улыбаясь — как литейщик пламя, или как рассаду — бригадир. И для этого — идти по лету, по цветам, по первому песку, позабыв фамилии поэтов, потеряв московскую тоску. И прийти туда, где мимо леса пролетает звучная вода, где почти железные черкесы землю изучают по складам. Там сидят, не ведая хворобы, распивая круглые чаи, рыжие от счастья землеробы, сверстники тяжелые мои. И, сухие плечи подымая, открывая новые края, там стоит посередине мая женщина последняя моя. Затянуться резаной махоркой, чтобы дым, ленивый и кривой, голубой и, вероятно, горький, тихо пролетел над головой. И сказать товарищам: «Спасибо за огонь, за неуютный кров, за уроки ненависти. Ибо я познал строение миров. Я увидел каменные печи и ушел, запомнив навсегда, как поет почти по-человечьи в чайниках сидящая вода». И уйти под ветром, по знакомым перекресткам, разбивая лед. Баба, возвращаясь из райкома, песенки нескладные поет. Так меня носила и качала тишина. И в этой тишине песни непонятное начало глухо подымается во мне. 1933

16. ЛЮБКА

Посредине лета высыхают губы. Отойдем в сторонку, сядем на диван. Вспомним, погорюем, сядем, моя Люба. Сядем посмеемся, Любка Фейгельман! Гражданин Вертинский вертится. Спокойно девочки танцуют английский фокстрот. Я не понимаю, что это такое, как это такое за сердце берет? Я хочу смеяться над его искусством, я могу заплакать над его тоской. Ты мне не расскажешь, отчего нам грустно, почему нам, Любка, весело с тобой? Только мне обидно за своих поэтов. Я своих поэтов знаю наизусть. Как же это вышло, что июньским летом слушают ребята импортную грусть? Вспомним, дорогая, осень или зиму, синие вагоны, ветер в сентябре, как мы целовались, проезжая мимо, что мы говорили на твоем дворе. Затоскуем, вспомним пушкинские травы, дачную платформу, пятизвездный лед, как мы целовались у твоей заставы, рядом с телеграфом, около ворот. Как я от райкома ехал к лесорубам. И на третьей полке, занавесив свет: «Здравствуй, моя Любка», «До свиданья, Люба!» — подпевал ночами пасмурный сосед. И в кафе на Трубной золотые трубы, — только мы входили, — обращались к нам: «Здравствуйте, пожалуйста, заходите, Люба! Оставайтесь с нами, Любка Фейгельман!» Или ты забыла кресло бельэтажа, оперу «Русалка», пьесу «Ревизор», гладкие дорожки сада «Эрмитажа», долгий несерьезный тихий разговор? Ночи до рассвета, до моих трамваев. Что это случилось? Как это поймешь? Почему сегодня ты стоишь другая? Почему с другими ходишь и поешь? Мне передавали, что ты загуляла — лаковые туфли, брошка, перманент. Что с тобой гуляет розовый, бывалый, двадцатитрехлетний транспортный студент. Я еще не видел, чтоб ты так ходила — в кенгуровой шляпе, в кофте голубой. Чтоб ты провалилась, если всё забыла, если ты смеешься нынче надо мной! Вспомни, как с тобою выбрали обои, меховую шубу, кожаный диван. До свиданья, Люба! До свиданья, что ли? Всё ты потопила, Любка Фейгельман. Я уеду лучше, поступлю учиться, выправлю костюмы, буду кофий пить. На другой девчонке я могу жениться, только ту девчонку так мне не любить. Только с той девчонкой я не буду прежним. Отошли вагоны, отцвела трава. Что ж ты обманула все мои надежды, что ж ты осмеяла лучшие слова? Стираная юбка, глаженая юбка, шелковая юбка нас ввела в обман. До свиданья, Любка, до свиданья, Любка! Слышишь? До свиданья, Любка Фейгельман! <1934>

17. ПРО ТОВАРИЩА

1

Как бывало — с полуслова, с полуголоса поймешь.

2

Мимо города Тамбова, мимо города другого от товарища Боброва с поручением идешь. Мы с тобой друзьями были восемь месяцев назад, до рассвета говорили, улыбались невпопад. А теперь гремят колеса, конь мотает головой. Мой товарищ с папиросой возвращается домой. Мост качается. И снова по бревенчатым мостам, по дорогам, по ковровым, отцветающим и снова зацветающим цветам. Он идет неколебимо и смеется сам с собой, мимо дома, мимо дыма над кирпичною трубой. Над мальчишками летает настоящий самолет. Мой товарищ объясняет, что летает, как летает, и по-прежнему идет. Через реки, через горы… Пожелавшим говорить подмигнет и с разговором разрешает прикурить. И, вдыхая ветер падкий, через северную рожь мимо жнейки, мимо жатки, мимо женщины идешь. Посреди шершавой мяты, посреди полдневных снов, мимо будки, мимо хаты, мимо мокрого халата и развешанных штанов. Он идет, шутя беспечно. Встретится ветеринар. Для колхозника сердечно раскрывает портсигар. Мимо едут на подводах, сбоку кирпичи везут. Цилиндрическую воду к рукомойникам несут. Дожидаясь у колодца, судомойка подмигнет. Мой товарищ спотыкнется, покраснеет, улыбнется, не ответит. И пойдет, вспоминая про подругу, через полдень, через день, мимо проса, мимо луга — по растянутому кругу черноземных деревень. Мимо окон окосевших он упрямо держит путь. Мимо девочки, присевшей на минутку отдохнуть. Мимо разных публикаций, мимо тына, мимо тени, мимо запаха акаций и обломанной сирени. Он идет, высокий, грузный, и глядит в жилые стекла, мимо репы и капусты, сбоку клевера и свеклы, мимо дуба, мимо клена. И шуршат у каблуков горсти белых и зеленых, красных, черных, наклоненных, желтых, голубых, каленых перевернутых цветов. Так, включившийся в движенье, некрасивый и рябой, ты проходишь с наслажденьем мир, во всех его явленьях понимаемый тобой.

3

Ты идешь, не зная скуки, под тобой скрипит трава. Над тобой худые руки простирают дерева. Ты идешь, как победитель, вдоль овса и ячменя, мой ровесник и учитель, забывающий меня. По тропинке, по ухабам, мимо яров, сбоку ям. Соловьи поют. И бабы подпевают соловьям.

4

Снова речка, снова версты, конь с резиновой губой. Только небо, только звезды над тяжелой головой. Ты идешь и напеваешь про сады и про луну. Ты поешь и вспоминаешь Аграфену Ильину. Не она ль в селе Завьялы, от предчувствия бледна, тихо ставни открывала и сидела у окна? Не она ль, витую косу распуская для красы, сторожила у откоса золотую папиросу и колючие усы? Тихое перемещенье звезд от дома до реки. Груню в легкое смущенье приводили светляки. Ей и спится и не спится. «Неужели ты отвык? Не просохли половицы, не стоптался половик. Неужели позабудешь, как дышала чесноком? Нешто голову остудишь полотняным рушником? Ты войди ко мне, как раньше, дергая больным плечом, громыхая сапогами и брезентовым плащом. Для тебя постель стелила, приготовила кровать. Вымойся. Скажи, что видел. Оставайся ночевать. Где ж ты ходишь, беспокойный? С кем гуторишь? Что поешь?»

5

Мимо озера большого ты по августу идешь. Как с тобой в одной бригаде мы ходили, славя труд, как в Тамбове на параде отделенные идут. Ты идешь. И ты не слышишь, как проходят впереди, как на ясенях, на крышах начинаются дожди. Ты не думаешь, не знаешь, что, заслышавши тебя, два врага одновременно подымают два ружья. Что один из них степенно наблюдает свет звезды, а другой из них считает увезенные пуды. Что другой оглох от страха, ты не понял. На тебя двое сволочей с размаху подымают два ружья. Ты уже не видишь света, ты уже не слышишь слов… Два удара. Два букета незавязанных цветов. Два железных поцелуя, две последние черты. Упадешь ты, негодуя, в придорожные цветы. Упадешь, костистый, белый, руку грузную подмяв, дел последних не доделав, слов прощальных не сказав. Дернувшись, принявши пули, ты, как буря, упадешь. Все устали, все уснули, слушая сухую рожь. Слышен запах крови сладкий. Смерть. Заря. И, наконец, под одним из них вприсядку пляшет рыжий жеребец.

6

Дождь стоит у переправы, затянувшийся, косой. Утро. Областные травы пересыпаны росой. Утро. Бьется теплый аист у поверженной земли. Над тобою, задыхаясь, прошумели журавли. Прыгает железный ворон и косится на тебя, да проходит эскадрилья, нагибаясь и гудя. Ты лежишь, откинув руку, посреди цветов, пока около тебя не станет колесо грузовика. Ты лежишь в гробу дубовом, неподвижен и угрюм. Не к лицу тебе, товарищ, сшитый плотником костюм. Рядом с гробом девка бьется непокрытой головой. Опустив глаза, клянемся выдержать тяжелый бой. Мы подымемся и выйдем и проходим темноту. Опустив глаза, мы видим нашу честную мечту. От совхоза и завода, под звездою и дождем. Стань, земля! Под непогодой мы по осени идем. <1934>

18. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДИМИТРОВА ПОСЛЕ ЛЕЙПЦИГСКОГО ПРОЦЕССА

Так мне кажется — сердце тише, придавив неокрепший лед, над высокой немецкой крышей подымается самолет. Восемь парней, глазам не веря, зубы сжав, говорят: «Пока!» Из окна кабинета Геринг злобно смотрит на облака. …Между зимними облаками он летит, величав и прост, над заводом и над лесами, у еще непогасших звезд. Он летит, приминая тучи, он крыло над Москвой простер. И ребята с улыбкой лучшей слышат тихий его мотор. Вечер. Ночь. Через ветер черный прямо в руки мои идет трехмоторный, пятимоторный потрясающий самолет. Тяжело подымая брови, улыбаясь моей стране, прямо с неба идут герои, похудевшие в тишине. И под небом Москвы отверстым, на тебя устремивши взгляд, краснопресненские оркестры задыхаются и молчат. Мы встречаем тебя снегами, мы приносим тебе цветы. Мы гордимся тобой, и нами, вероятно, гордишься ты. Снег летит под больные ноги. Стань прямей, посмотри кругом — мы тебе отдаем дороги и сады свои отдаем. Стали химики и хлеборобы. Что сказать, если вы дошли через тюрем глухую злобу до прекрасной Большой земли? Что сказать мне к такому часу, чем похвастать? Прости меня, если нету в моих запасах слов, достойных такого дня. Если я, рассуждая здраво, мир почувствовал в тишине. Это счастье мое. И, право, счастья этого хватит мне. 1934