Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

19. ПРОЩАНЬЕ

Надо тише. Вино допито. Бьют часы. Через два часа мы уедем. Стучат копыта. Парни трогают пояса. Рассветает. Идет по кругу ветер прямо через сады. Я за яблочный ветер с юга подымаю стакан воды. Пододвинь-ка поближе чайник. Я и чаю, и пиву рад. Ну, товарищи, на прощанье, за разлуку, как говорят! Пусть худые дела и свары не коснутся твоей руки. За работу твою. Амбары. И отбойные молотки. Я стою среди вас нездешний и не в силах про вас забыть. За бухгалтера? Мне, конечно, за бухгалтера надо пить. Только где ты, улыбка девья? Спи, Наташа. Здесь люди пьют за деревья. Пускай деревья, чуть подрагивая, растут. Пусть поется песня простая про железо в твоей печи. Это каменщики, играя, ставят легкие кирпичи. Это кровельщики слезают с крыши, темные от жары. Это плотники подымают годовалые топоры. И стоят посреди заката, крыты грохотом, как грома, невысокие, но богато окантованные дома. А у двери, как победитель, зубы сжав, ко всему готов, в полосатых штанах строитель первых в области городов. Перед ним пролетают птахи, отражаясь

в его очках. Он стоит в голубой рубахе, в горпарткомовских сапогах. Он стоит. Потолки готовы. Окна сбиты. Белить пора. Я бы выпил за Иванова, тихорецкого маляра. Верно, можно сказать и лучше: вставить лозунг, крикнуть: «Вперед!» Сбоку почты большая туча, как большая беда, идет. Мы уедем. Сквозь полдень пылкий, через осень и снегопад. Посмотри — на моей бутылке звезды утренние стоят. Пусть тебя не коснется лихо. До свиданья! Глазом косым я смотрю на часы. И тихо останавливаются часы. Всё стоит. Все сидят, как боги, и сомненье их не берет. Ветер стал посреди дороги и не хочет идти вперед. Тихо скрипнув, замолкли ставни. Лошадь стала. Сучок упал. Ну а поезд? Он и подавно, не вздохнув и не дрогнув, встал. Это действует черная сила. Дым стоит. Чуть правей моста птица дернулась и застыла, крылья желтые распластав. И октябрьские, едва ли не достигнув моей земли, как воронежский поезд, стали и не двигаются дожди. Так запомню я день вчерашний. Сердце стало. Молчит земля. Что я сделал?! Вставай. Мне страшно. Подымайтесь, мои друзья! Поезд двинется. Тихо, криво поезд тронется. Через час поезд тронется. Выпьем пива, выпьем пива в последний раз. Выбегают к составу дети. Через тонкий осенний лед поезд тронется. На рассвете поезд двинется и пойдет. Прогремит он неколебимо, спотыкаясь. Вздымая прах. Оставляя букеты дыма на девичьих худых руках. Простучит. Задыхаясь. Воя. Расшатавшийся. Кривой. Между звездами и землею, между осенью и зимой, между Горловкой и Москвой. Прогремит. Как я рад увидеть реки, мост. По хребтам мостов он стучит. Предлагаю выпить за движение поездов. За окраску вагонов спальных, против нажитого угла. За дожди в сентябре. За дальний, неизвестный полет щегла. Я глядел на тебя часами, я вот пью за твои глаза, за дорогу с горы, за сани, за колеса и тормоза. Пусть быки опускают выи, вместо низкого потолка пусть над нами идут большие украинские облака. Как собаки, за нами версты пусть бегут. Разбивая чад, надо мной боевые звезды подымаются и стучат. Поворачиваются колеса. Ходят воды. Идет отряд. Пляшет девочка. Папиросы зажигаются и горят. Да огонь, подымаясь, печи раскаляет. Идут года. До свиданья! До новой встречи на строительстве. Навсегда. 1934

20. СЛАВА

Он стоит под апрельским ветром, мой высокий московский дом. Тихо. Тысячи километров начинаются за окном. Приминая песок и травы, через села и города продвигается наша слава, нерушимая никогда. Вот на севере пламенеет. Вот проходит без лишних слов. Гитлер кашляет и бледнеет От тяжелых ее шагов. Слева вишни стоят. А справа льды проходят у берегов. Подымается наша слава выше перистых облаков. Продвигается наша слава через северные снега. Не кончается наша слава пулей вылезшего врага. По утрам, нарушая дрему, раздвигаются берега. Ледяные аэродромы, гололедица и пурга. Вечерами сквозь ветер сладкий дышат стужами города. Облицованные палатки, замерзающая вода да собаки, с тоски худые. Как ты сумрачна и темна! Не над нами ли ледяные руки подняла тишина? И не нами ли бревна вбиты, и не мы ли стоим сейчас, как пред совестью, перед Шмидтом, выполняя его приказ? И не мы ли — опять — залетный слышим дым? Небеса поют. Наши летчики самолеты над холодной водой ведут. Наши летчики через беды проходили. И до земли всех челюскинцев — как победу — победители донесли. Вот стоят, отвечая сразу всем. Красивы и высоки, кочегары и водолазы, машинисты и моряки. Нашим юношам стужи снятся, Ледоколы, снега… Ты спишь. Мы ушли. Мы придем смеяться над тобой, снеговая тишь. Мы дойдем до тебя и — злую — скрутим, свяжем, пройдем по дну, покорившие ледяную, ледовитую тишину. Так как это пока начало, так как, образно говоря: море Белое нас качало — мы качаем теперь моря. 1934

21. «Гаснут звезды…»

Гаснут звезды. Молчанье. Низом ходит стужа, стоит плетень. Всё. По-моему, словом Лиза начинается светлый день. Наша улица загудела. Это значит — она идет. Кофта белая, пояс белый. Остановится! Повернет? Нет, ей некогда. Не затем ли я лишился привычных слов, чтоб страдали и пели земли от неслышных ее шагов. Чтобы дверь испытала муку, постовые лишились сна, оттого что, откинув руку, через площадь идет она. Застонали в чехлах гобои, заворочались молотки. Небо синее — в голубое превращается от тоски. Вот проходит. У поворота начинают сиять цветы. Прямо в ноги ей самолеты опускаются с высоты. А подушка у изголовья чуть примята — скрипит кровать. Что мне делать с такой любовью? Я боюсь ее рифмовать. 1934

22. ГОРОД МОСКВА

Город мой весенний, звонкотрубый, вижу я, как через дальний гуд, в тишине, гнилые скаля зубы, по мостам опричники идут. Слышно мне, как воск от света тает, брага плещется на дне ковша. Как, оставив землю, отлетает длинная боярская душа. Так стоит он — темный город выжиг, и плывет по небу пустырей скорбный храп задрипанных ярыжек, сытый гул церквушек и церквей. И холопы думают сурово грозные, жестокие слова. Но въезжает клетка Пугачева, разинская меркнет голова. И стоит опять под зимним небом, жрет без просыпу и спит без снов город ханжества, тоски, молебнов, старых девок, царских кабаков… А с иконы бог, усталый, кроткий, смотрит на разбитые мечты, на тряпье и стужу, на чахотку, на хребты и руки нищеты. И, прельстившись мукой человечьей, услыхав стенанья и хулу, он благословляет снег и вечер, потное ярмо и кабалу. Но встает — опять, еще и снова, оплатив давнишние счета, город мой — помолодевший, новый, город мой — звучащая мечта. И шумит крылами ветер горький, северный, идущий от морей. Над заводом АМО, над Трехгоркой и над типографией моей. И, улыбкой освещая лица, радостные, знающие труд, в шубах, в шапках, в жарких рукавицах, по вечерним улицам столицы верные хозяева идут. Город мой, вещающий ученый, на пороге солнечных времен, опоясан тополем и кленом, белыми снегами озарен. Каменный, железный и стеклянный, над тобой созвездия горят. Про тебя за синим океаном старики и дети говорят. 1934

23. «Вот женщина…»

Вот женщина, которая, в то время как я забыл про горести свои, легко несет недюжинное бремя моей печали и моей любви. Играет ветер кофтой золотистой. Но как она степенна и стройна, какою целомудренной и чистой мне кажется теперь моя жена! Рукой небрежной волосы отбросив, не опуская ясные глаза, она идет по улице, как осень, как летняя внезапная гроза. Как стыдно мне, что, живший долго рядом, в сумятице своих негромких дел я заспанным, нелюбопытным взглядом еще тогда ее не разглядел! Прости меня за жалкие упреки, за вспышки безрассудного огня, за эти непридуманные строки, далекая красавица моя. Между 1935 и 1937

24. Я ВСПОМИНАЮ…

Я вспоминаю в государстве льдов, в далеком царстве вечной мерзлоты, как вспоминают первую любовь, родной земли весенние цветы. Я вижу в тишине, издалека, вечерние созвездья табака, черемухи воздушное теченье. Я вижу город — улицы бегут, и ветви счастья с ветками сирени на перекрестках бабы продают. А мы с тобой всегда цветы любили. Еще весной, волнуясь и спеша, подснежники под снегом находили и ландыши сбирали, не дыша. Мы шли и шли по перекатам белым, средь колокольчиков, цветов степных, и вся округа, всё окрест звенело, когда усталый ветерок, в несмелом своем кружении, касался их. А мы вдвоем, смешные человечки, всё шли и шли: блаженные, без слов, по полю, розоватому от гречки и красному от розовых цветов. А мы всё шли, сплетая васильки, не зная жалоб, позабыв печали, и круглые холодные венки обветренные головы венчали. Передо мною, как в старинной сказке, коса речная и твоя коса, анютины бестрепетные глазки и женщины прозрачные глаза. Широким взмахом лето устилало тот путь, которым вместе мы прошли, И долго ты передо мной стояла, облокотившись благостно, устало, — в пыльце цветочной, в земляной пыли. Между 1935 и 1937

25. МАЙСКИЙ ВЕЧЕР

Солнечный свет. Перекличка птичья. Черемуха — вот она, невдалеке. Сирень у дороги. Сирень в петличке. Ветки сирени в твоей руке. Чего ж, сероглазая, ты смеешься? Неужто опять над любовью моей? То глянешь украдкой. То отвернешься. То щуришься из-под широких бровей. И кажется: вот еще два мгновенья, и я в этой нежности растворюсь, — стану закатом или сиренью, а может, и в облако превращусь. Но только, наверное, будет скушно не строить, не радоваться, не любить — расти на поляне иль равнодушно, меняя свои очертания, плыть. Не лучше ль под нашими небесами жить и работать для счастья людей, строить дворцы, управлять облаками, стать командиром грозы и дождей? Не веселее ли, в самом деле, взрастить возле северных городов такие сады, чтобы птицы пели на тонких ветвях про нашу любовь? Чтоб люди, устав от железа и пыли, с букетами, с венчиками в глазах, как пьяные между кустов ходили и спали на полевых цветах. 1937

26. «Вечерами, листву колыша…»

Вечерами, листву колыша, я следил у истоков реки, как один за другим, неслышно, зажигаются светляки. Горожанин в пыли дорожной, отрешившись от всяких дел, я, не двигаясь, осторожно, как на счастье, на них глядел. Куст светил, и пенек светился, в отдаленье мерцал листок. Ночью сказочным становился редкий вырубленный лесок. У меня на руке дымится то ли капля холодной воды, то ли синенькая крупица, улетевшая от звезды. И стою я, врагов прощая, оттого лишь, что тот огонь так таинственно освещает человеческую ладонь. Но недолго он пламенеет, этот узенький самоцвет: всё печальнее, всё бледнее, всё тревожнее слабый свет. Он теперь уже светит глухо, он совсем уже не горит. То ли куколка, то ли муха на ладони моей лежит… Нет, не в шутку и не напрасно я, целуя твои глаза, всё тревожусь — как бы не сгасла, не померкла твоя краса. 1937 (?)

27. МАМА

Добра моя мать. Добра, сердечна. Приди к ней — увенчанный и увечный — делиться удачей, печаль скрывать — чайник согреет, обед поставит, выслушает, ночевать оставит: сама — на сундук, а гостям — кровать. Старенькая. Ведь видала виды, знала обманы, хулу, обиды. Но не пошло ей ученье впрок. Окна погасли. Фонарь погашен. Только до позднего в комнате нашей теплится радостный огонек. Это она над письмом склонилась. Не позабыла, не поленилась — пишет ответы во все края: кого — пожалеет, кого — поздравит, кого — подбодрит, а кого — поправит. Совесть людская. Мама моя. Долго сидит она над тетрадкой, отодвигая седую прядку (дельная — рано ей на покой), глаз утомленных не закрывая, ближних и дальних обогревая своею лучистою добротой. Всех бы приветила, всех сдружила, всех бы знакомых переженила. Всех бы людей за столом собрать, а самой оказаться — как будто! — лишней, сесть в уголок и оттуда неслышно за шумным праздником наблюдать. Мне бы с тобою всё время ладить, все бы морщины твои разгладить. Может, затем и стихи пишу, что, сознавая мужскую силу, так, как у сердца меня носила, в сердце своем я тебя ношу. 1938

28. УЧЕНИК ДЖАМБУЛА

Среди писателей Москвы сутулых сидел свободно, как в степи сидят, сын Казахстана, ученик Джамбула, плечистый, пламенный, широкоскулый, коричневый от солнца азиат. Глядеть нам на него — не наглядеться. Так только может мужество на детство — глаза в глаза — с надеждою глядеть. А он смотрел с любовью, виновато — так смотрит мальчик на старшого брата, успевшего в разлуке поседеть. Как не запеть? И в маленькой гостиной, среди цветов и мебели старинной, запела тонким голоском струна. И, вторя ей, звучит запев акына, как строки думы, как напев былины, как медленно шумящая волна. И вдруг томленье переходит в бурю. Певец сидит, косые очи щуря, рукою темною по струнам бьет. Что может быть на свете вдохновенней, чем возрожденного народа гений, освобожденной музыки полет? Струна замолкла, и строка уснула, сидит устало ученик Джамбула, свой инструмент к колену прислоня. Лишь крупный рот от радости смеется лишь сердце переполненное бьется, и лишь глаза исполнены огня. 1938