Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

49. СТАРАЯ КВАРТИРА

Как знакома мне старая эта квартира! Полумрак коридора, как прежде, слепит, как всегда, повторяя движение мира, на пустом подоконнике глобус скрипит. Та же сырость в углу. Так же тянет от окон. Так же папа газету сейчас развернет. И по радио голос певицы далекой ту же русскую песню спокойно поет. Только нету того, что единственно надо, что, казалось, навеки связало двоих: одного твоего утомленного взгляда, невеселых, рассеянных реплик твоих. Нету прежних заминок, неловкости прежней, ощущенья, что сердце летит под откос, нету только твоих, нарочито небрежно перехваченных ленточкой светлых волос. Я не буду, как в прежние годы, метаться, возле окон чужих до рассвета ходить; мне бы только в берлоге своей отлежаться, только имя твое навсегда позабыть. Но и в полночь я жду твоего появленья, но и ночью, на острых своих каблуках, ты бесшумно проходишь, мое сновиденье, по колени в неведомых желтых цветах. Мне туда бы податься из маленьких комнат, где целителен воздух в просторах полей, где никто мне о жизни твоей не напомнит и ничто не напомнит о жизни твоей. Я иду по осенней дороге, прохожий. Дует ветер, глухую печаль шевеля. И на памятный глобус до боли похожа вся летящая в тучах родная земля. 1940

50. ОЩУЩЕНИЕ СЧАСТЬЯ

Верь мне, дорогая моя. Я эти слова говорю с трудом, но они пройдут по всем городам и войдут, как странники, в каждый дом. Я вырвался наконец из угла и всем хочу рассказать про это: ни звезд, ни гудков — за окном легла майская ночь накануне рассвета. Столько в ней силы и чистоты, так бьют в лицо предрассветные стрелы — будто мы вместе одни, будто ты прямо в сердце мое посмотрела. Отсюда, с высот пяти этажей, с вершины любви, где сердце тонет, весь мир — без крови, без рубежей — мне виден, как на моей ладони. Гор — не измерить и рек — не счесть, и всё в моей человечьей власти. Наверное, это как раз и есть, что называется — полное счастье. Вот гляди: я поднялся, стал, подошел к столу — и, как ни странно, этот старенький письменный стол заиграл звучнее органа. Вот я руку сейчас подниму (мне это не трудно — так, пустяки) — и один за другим, по одному на деревьях распустятся лепестки. Только слово скажу одно — и, заслышав его, издалека, бесшумно, за звеном звено, на землю опустятся облака. И мы тогда с тобою вдвоем, полны ощущенья чистейшего света, за руки взявшись, меж них пройдем, будто две странствующие кометы. Двадцать семь лет неудач — пустяки, если мир — в честь любви — украсили флаги, и я, побледнев, пишу стихи о тебе на листьях нотной бумаги. 1940

51. «Если я заболею…»

Если я заболею, к врачам обращаться не стану. Обращаюсь к друзьям (не сочтите, что это в бреду): постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте ночную звезду. Я ходил напролом. Я не слыл недотрогой. Если ранят меня в справедливых боях, забинтуйте мне голову горной дорогой и укройте меня одеялом в осенних цветах. Порошков или капель — не надо. Пусть в стакане сияют лучи. Жаркий ветер пустынь, серебро водопада — вот чем стоит лечить. От морей и от гор так и веет веками, как посмотришь — почувствуешь: вечно живем. Не облатками белыми путь мой усеян, а облаками. Не больничным от вас ухожу коридором, а Млечным Путем. 1940

52. 1 ЯНВАРЯ 1941 ГОДА

Так повелось, что в серебре метели, в глухой тиши декабрьских вечеров, оставив лес, идут степенно ели к далеким окнам шумных городов. И, веселясь, торгуют горожане для украшенья жительниц лесных базарных нитей тонкое сиянье и грубый блеск игрушек расписных. Откроем дверь: пусть в комнаты сегодня в своих расшитых валенках войдет, осыпан хвоей елки новогодней, звеня шарами, сорок первый год. Мы все готовы к долгожданной встрече: в торжественной минутной тишине покоем дышат пламенные печи, в ладонях елок пламенеют свечи, и пляшет пламень в искристом вине. В преддверье сорок первого, вначале мы оценить прошедшее должны. Мои товарищи сороковой встречали не за столом, не в освещенном зале — в жестоком дыме северной войны. Стихали орудийные раскаты, и слушал затемненный Ленинград, как чокались гранаты о гранату, штыки о штык, приклады о приклад. Мы не забудем и не забывали, что батальоны наши наступали, неудержимо двигаясь вперед, как наступает легкий час рассвета, как после вьюги наступает лето, как наступает сорок первый год. Прославлен день тот самым громким словом, когда, разбив тюремные оковы, к нам сыновья Прибалтики пришли. Мы рядом шли на празднестве осеннем, и я увидел в этом единенье прообраз единения земли. Еще за то добром помянем старый, что он засыпал длинные амбары шумящим хлебом осени своей и отковал своей рукою спорой для красной авиации — моторы, орудия — для красных батарей. Мы ждем гостей — пожалуйте учиться! Но если ночью воющая птица с подарком прилетит пороховым — сотрем врага. И это так же верно, как то, что мы вступили в сорок первый и предыдущий был сороковым. 1940, 1941

53. КЛАССИЧЕСКОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Как моряки встречаются на суше, когда-нибудь, в пустынной полумгле, над облаком столкнутся наши души, и вспомним мы о жизни на Земле. Разбередя тоску воспоминаний, потупимся, чтоб медленно прошли в предутреннем слабеющем тумане забытые видения Земли. Не сладкий звон бесплотных райских птиц — меня стремглав Земли настигнет пенье: скрип всех дверей, скрипенье всех ступенек, поскрипыванье старых половиц. Мне снова жизнь сквозь облако забрезжит, и я пойму всей сущностью своей гуденье лип, гул проводов и скрежет булыжником мощенных площадей. Вот так я жил — как штормовое море, ликуя, сокрушаясь и круша, озоном счастья и предгрозьем горя с великим равнозначней дыша. Из этого постылого покоя, одну минуту жизни посуля, меня потянет черною рукою к себе назад всесильная Земля. Тогда, обет бессмертия наруша, я ринусь вниз, на родину свою, и грешную томящуюся душу об острые каменья разобью. 1940 или 1941

54. ХОРОШАЯ ДЕВОЧКА ЛИДА

Вдоль маленьких домиков белых акация душно цветет. Хорошая девочка Лида на улице Южной живет. Ее золотые косицы затянуты, будто жгуты. По платью, по синему ситцу, как в поле, мелькают цветы. И вовсе, представьте, неплохо, что рыжий пройдоха апрель бесшумной пыльцою веснушек засыпал ей утром постель. Не зря с одобреньем веселым соседи глядят из окна, когда на занятия в школу с портфелем проходит она. В оконном стекле отражаясь, по миру идет не спеша хорошая девочка Лида. Да чем же она хороша? Спросите об этом мальчишку, что в доме напротив живет. Он с именем этим ложится и с именем этим встает. Недаром на каменных плитах, где милый ботинок ступал, «Хорошая девочка Лида», — в отчаянье он написал. Не может людей не растрогать мальчишки упрямого пыл. Так Пушкин влюблялся, должно быть, так Гейне, наверно, любил. Он вырастет, станет известным, покинет пенаты свои. Окажется улица тесной для этой огромной любви. Преграды влюбленному нету: смущенье и робость — вранье! На всех перекрестках планеты напишет он имя ее. На полюсе Южном — огнями, пшеницей — в кубанских степях, на русских полянах — цветами и пеной морской — на морях. Он в небо залезет ночное, все пальцы себе обожжет, но вскоре над тихой Землею созвездие Лиды взойдет. Пусть будут ночами светиться над снами твоими, Москва, на синих небесных страницах красивые эти слова. 1940 или 1941

55. РЖАВЫЕ ГРАНАТЫ

Мы не однажды ночевали в школах, оружие пристроив в головах, средь белых стен, ободранных и голых, на подметенных наскоро полах. И снилось нам, что в школах может сниться: черемуха, жужжанье майских пчел, глаза и косы первой ученицы, мел и чернила, глобус и футбол. Мы поднимались сразу на рассвете, сняв гимнастерки, мылись у реки. И шли вперед, спокойные, как дети, всезнающие, словно старики. Мы шли вперед — возмездье и расплата, оставив в классе около стены страницу «Правды» мятую, гранату, размотанный кровавый бинт солдата — наглядные пособия войны. 1941

56. ИНДУСТРИАЛЬНЫЙ ПЕЙЗАЖ

Над терриконом шахты темно-серым дождь моросит который день подряд. Как на вулкане, изверженья серы виящимися струйками дымят. Нет синевы, и нет ветвей зеленых. Сурово блещет небо надо мной, с него сошли созвездия влюбленных и разместились в лавах под землей. Меж тесной грязи рельсы молча лезут, клубится пар, несется сильный ток. Здесь торжествуют уголь и железо, диктаторствуют бур и молоток. Здесь жизнь и время меряют на тонны. Здесь лозунги орут и говорят. Весь день стучат товарные вагоны и паровозы свищут и трубят. И на стене, двухцветная, сырая, огромная, как милая земля, в дыму сражений, — карта фронтовая и черный график черного угля. Край шумных рощ и праздничного пенья, мы научились все-таки с тобой жить в эти дни, отвергнув украшенья, как голой сутью, голой красотой. 1944

57. ЗАРИСОВКА

Этот клуб не топился еще с довоенных времен: лед сверкает на стенах, в кассе белый сугроб наметен. Но, не падая духом, обмотавшись зеленым кашне, словно птенчик в скворешне, воркует кассирша в окне. И директорша клуба, как бог посредине планет, сжавши синие губы, включает рубильником свет. На промерзшей эстраде, застегнут, румян и плечист, с выраженьем бесстрастья недвижно сидит баянист. У него на коленях сундук с сыромятным ремнем. Все шахтерские танцы по порядку разложены в нем. И, как добрый хозяин, он их выпускает в народ: вслед за вальсом прелестным идет нагловатый фокстрот. 1944

58. ДОЧЬ НАЧАЛЬНИКА ШАХТЫ

Дочь начальника шахты в коричневом теплом платке — на санях невесомых, и вожжи в широкой руке. А глаза у нее — верьте мне — золоты и черны, словно черное золото, уголь Советской страны. Я бы эти глаза до тех пор бы хотел целовать, чтобы золоту — черным и черному — золотом стать. На щеке ее родинка — знак подмосковной весны, словно пятнышко Родины, будто отметка страны. Поглядела и скрылась, побыла полминуты — и нет. Только снег заметает полозьев струящийся след. Только я одиноко в снегу по колено стою, у видав свою радость, утративши радость свою. 1944