Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

69. ТРЯСОГУЗКА

Это все-таки было утром жизни моей — ты ведь кофту носила, пояс-хвостик на ней. За прекрасную блузку, веселясь и грозя, все тебя трясогузкой называли друзья. Жизнь почти отшумела. Серебрятся виски. И от кофточки белой вряд ли есть лоскутки. Но со щедростью русской, трепеща и виясь, у меня трясогузка под окном завелась. Осеняет прилежно холостое жилье. Благодарно и нежно я встречаю ее. 1945 (?)

70. «Трудно называться мне поэтом…»

Трудно называться мне поэтом той красивой пасмурной земли, от которой на исходе лета, плача, улетают журавли. Медленно мерцающая стая протечет над призрачным селом и в осеннем сумраке растает, словно снег в стакане голубом. 1945 (?)

71. ПЕСНЯ

Мать ждала для сына легкой доли — сын лежит, как витязь, в чистом поле. В чистом поле, на земле советской, пулею подкошенный немецкой. Мать ждала для дочери венчанья, а досталось дочери молчанье. Рыжие фельдфебели в подвале три недели доченьку пытали. Три недели в сумраке подвала ничего она им не сказала. Только за минуту до расстрела вспомнила про голос и запела. Ах, не плачет мать и не рыдает, имена родные повторяет. Разве она думала-рядила, что героев Времени растила? В тонкие пеленки пеленала, в теплые сапожки обувала… <1946>

72. ПРЯХА

Раскрашена розовым палка, дощечка сухая темна. Стучит деревянная прялка. Старуха сидит у окна. Бегут, утончаясь от бега, в руке осторожно гудя, за белою ниткою снега весенняя нитка дождя. Ей тысяча лет, этой пряхе, а прядей не видно седых. Работала при Мономахе, при правнуках будет твоих. Ссыпается ей на колени и стук партизанских колес, и пепел сожженных селений, и желтые листья берез. Прядет она ветер и зори, и мирные дни и войну, и волны свободные моря, и радиостанций волну. С неженскою гордой любовью она не устала сучить и нитку, намокшую кровью, и красного знамени нить. Декабрь сменяется маем, цветы окружают жилье, идут наши дни, не смолкая, сквозь темные пальцы ее. Суровы глаза голубые, сияние молний в избе. И ветры огромной России скорбят и ликуют в трубе. 1946

73. КЛАДБИЩЕ ПАРОВОЗОВ

Кладбище паровозов. Ржавые корпуса. Трубы полны забвенья. Свинчены голоса. Словно распад сознанья — полосы и круги. Грозные топки смерти. Мертвые рычаги. Градусники разбиты: цифирки да стекло — мертвым не нужно мерить, есть ли у них тепло. Мертвым не нужно зренья — выкрошены глаза. Время вам подарило вечные тормоза. в ваших вагонах длинных двери не застучат, женщина не засмеется, не запоет солдат. Вихрем песка ночного будку не занесет. Юноша мягкой тряпкой поршни не оботрет. Стали чугунным прахом ваши колосники. Мамонты пятилеток сбили свои клыки. Эти дворцы металла строил союз труда: слесари и шахтеры, села и города. Шапку сними, товарищ. Вот они, дни войны. Ржавчина на железе, щеки твои бледны. Произносить не надо ни одного из слов. Ненависть молча зреет, молча цветет любовь. Тут ведь одно железо. Пусть оно учит всех. Медленно и спокойно падает первый снег. 1946

74. «Там, где звезды светятся в тумане…»

Там, где звезды светятся в тумане, мерным шагом ходят марсиане. На холмах монашеского цвета ни травы и ни деревьев нету. Серп не жнет, подкова не куется, песня в тишине не раздается. Нет у них ни счастья, ни тревоги — всё отвергли маленькие боги. И глядят со скукой марсиане на туман и звезды мирозданья. …Сколько раз, на эти глядя дали, о величье мы с тобой мечтали! Сколько раз стояли мы смиренно перед грозным заревом Вселенной! …У костров солдатского привала нас иное пламя озаряло. На морозе, затаив дыханье, выпили мы чашу испытанья. Молча братья умирали в ротах. Пели школьницы на эшафотах. И решили пехотинцы наши вдоволь выпить из победной чаши. Было марша нашего начало — как начало горного обвала. Пыль клубилась. Пенились потоки. Трубачи трубили, как пророки. И солдаты медленно, как судьи, наводили тяжкие орудья. Дым сраженья и труба возмездья. На фуражках алые созвездья. …Спят поля, засеянные хлебом. Звезды тихо освещают небо. В темноте над братскою могилой пять лучей звезда распространила. Звезды полуночные России. Звездочки армейские родные. …Телескопов точное мерцанье мне сегодня чудится вдали: словно дети, смотрят марсиане на Великих жителей Земли. 1946

75. АЛЕНУШКА

У моей двоюродной сестрички твердый шаг и мягкие косички. Аккуратно платьице пошито. Белым мылом лапушки помыты. Под бровями в солнечном покое тихо светит небо голубое. Нет на нем ни облачка, ни тучки. Детский голос. Маленькие ручки. И повязан крепко, для примера, красный галстук — галстук пионера. Мы храним — Аленушкино братство — нашей Революции богатство. Вот она стоит под небосводом, в чистом поле, в полевом венке, — против вашей статуи Свободы с атомным светильником в руке. 1946

76. ПАМЯТНИК

Приснилось мне, что я чугунным стал. Мне двигаться мешает пьедестал. Рука моя трудна мне и темна, и сердце у меня из чугуна. В сознании, как в ящике, подряд чугунные метафоры лежат. И я слежу за чередою дней из-под чугунных сдвинутых бровей. Вокруг меня деревья все пусты, на них еще не выросли листы. У ног моих на корточках с утра самозабвенно лазит детвора, а вечером, придя под монумент, толкует о бессмертии студент. Когда взойдет над городом звезда, однажды ночью ты придешь сюда. Всё тот же лоб, всё тот же синий взгляд, всё тот же рот, что много лет назад. Как поздний свет из темного окна, я на тебя гляжу из чугуна. Недаром ведь торжественный металл мое лицо и руки повторял. Недаром скульптор в статую вложил всё, что я значил и зачем я жил. И я сойду с блестящей высоты на землю ту, где обитаешь ты. Приближусь прямо к счастью своему, рукой чугунной тихо обниму. На выпуклые грозные глаза вдруг набежит чугунная слеза. И ты услышишь в парке под Москвой чугунный голос, нежный голос мой. 1946

77. ДВА ПЕВЦА

Были давно два певца у нас: голос свирели и трубный глас. Хитро зрачок голубой блестит — всех одурманит и всех прельстит. Громко открыт беспощадный рот — всех отвоюет и всё сметет. Весело в зале гудят слова. Свесилась бедная голова. Легкий шажок и широкий шаг. И над обоими красный флаг. Над Ленинградом метет метель. В номере темном молчит свирель. В окнах московских блестит апрель. Пуля нагана попала в цель. Тускло и страшно блестит глазет. Кровью намокли листы газет. …Беленький томик лениво взять — между страниц золотая прядь. Между прелестных нежнейших строк грустно лежит голубой цветок. Благоговея, открыть тома — между обложками свет и тьма, вихрь революции, гул труда, волны, созвездия, города. …Все мы окончимся, все уйдем зимним или весенним днем. Но не хочу я ни женских слез, ни на виньетке одних берез. Бог моей жизни, вручи мне медь, дай мне веселие прогреметь. Дай мне отвагу, трубу, поход, песней победной наполни рот. Посох пророческий мне вручи, слову и действию научи. 1946

78. ПЛЕННЫЙ НЕМЕЦ

Длиннорукий, худой, без ремня, пленный немец глядит на меня. Он от нашего ветра озяб и от нашего снега ослаб. Атлантический выстроил вал, а от нашей лопаты устал. Видно, нету земли тяжелей, чем земля подмосковных полей. Ты веревку и пулю принес в царство песен и братство берез. Ты пришел сюда княжить, солдат, да испортился твой автомат. Оторвались нашивки в боях, потерялись медали в снегах. И знамена немецкой страны у Кремлевской упали стены. 1946

79. ВОСПОМИНАНИЕ. 1941

Гаснет электричество в окне, затихает музыка и пенье. Вспоминает город в тишине дату своего освобожденья. В наших отвоеванных домах матери благословляют снова снег и кровь на блещущих клинках всадников из корпуса Белова. Я в стихе, как в сердце, берегу силуэты конников в снегу, на морозном поле площадей легкие копыта лошадей, на широких улицах больших речь освободителей твоих. Девушки Сталиногорска в книжки вписывают ваши имена, и влюбленно держатся мальчишки за своих героев стремена. Мчатся кони в солнечном просторе — конники проносят по фронтам смерть и горе гитлеровской своре, жизнь и славу нашим городам. 1946