Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

59. СУДЬЯ

Упал на пашне у высотки суровый мальчик из Москвы, и тихо сдвинулась пилотка с пробитой пулей головы. Не глядя на беззвездный купол и чуя веянье конца, он пашню бережно ощупал руками быстрыми слепца. И, уходя в страну иную от мест родных невдалеке, он землю теплую, сырую зажал в коснеющей руке. Горсть отвоеванной России он захотел на память взять, и не сумели мы, живые, те пальцы мертвые разжать. Мы так его похоронили — в его военной красоте — в большой торжественной могиле на взятой утром высоте. И если, правда, будет время, когда людей на Страшный суд из всех земель, с грехами всеми трикратно трубы призовут, — предстанет за столом судейским не бог с туманной бородой, а паренек красноармейский пред потрясенною толпой, держа в своей ладони правой, помятой немцами

в бою, не символы небесной славы, а землю русскую, свою. Он всё увидит, этот мальчик, и ни йоты не простит, но лесть — от правды, боль — от фальши и гнев — от злобы отличит. Он всё узнает оком зорким, с пятном кровавым на груди, судья в истлевшей гимнастерке, сидящий молча впереди. И будет самой высшей мерой, какою мерить нас могли, в ладони юношеской серой та горсть тяжелая земли. <1945>

60. ПАРЕНЕК

Рос мальчишка, от других отмечен только тем, что волосы мальца вились так, как вьются в тихий вечер ласточки у старого крыльца. Рос парнишка, видный да кудрявый, окруженный ветками берез, всей деревни молодость и слава — золотая ярмарка волос. Девушки на улице смеются, увидав любимца своего, что вокруг него подруги вьются, вьются, словно волосы его. Ах, такие волосы густые, что невольно тянется рука накрутить на пальчики пустые золотые кольца паренька. За спиной деревня остается,— юноша уходит на войну. Вьется волос, длинный волос вьется, как дорога в дальнюю страну. Паренька соседки вспоминают в день, когда, рожденная из тьмы, вдоль деревни вьюга навевает белые морозные холмы. С орденом кремлевским воротился юноша из армии домой. Знать, напрасно черный ворон вился над его кудрявой головой. Обнимает мать большого сына, и невеста смотрит на него… Ты развейся, женская кручина, завивайтесь, волосы его! 1945

61. ПИСЬМО ИЗ БЕРЛИНА

Лейтенант по почте полевой отослал письмо свое домой. Ничего торжественного нет: школьный почерк, воинский привет. Вложено для мамы в письмецо там запечатленное лицо. А под ним, как славы письмена, высшие блистают ордена. Расцвела и растерялась мать… Дети наши, как вас называть? Это вы, подъявши правый меч, в городах поверженной земли не забыли русской школы речь, детские улыбки сберегли. 1945

62. «У насыпи братской могилы…»

У насыпи братской могилы я тихо, как память, стою, в негнущихся пальцах сжимая гражданскую шапку свою. Под темными лапами елей, в глубокой земле, как во сне, вы молча и верно несете сверхсрочную службу стране. Всей верой своей человечьей, и мыслью, и сердцем своим мы верим погибшим солдатам, и мертвые верят живым. Так вечная слава убитым и вечная слава живым! Склонившись, как над колыбелью, мы в ваши могилы глядим. И мертвых нетленные очи, победные очи солдат, как звезды сквозь облако ночи, на нас, не мерцая, глядят. 1945

63. ЗЕМЛЯ

Тихо прожил я жизнь человечью: ни бурана, ни шторма не знал, по волнам океана не плавал, в облаках и во сне не летал. Но зато, словно юность вторую, полюбил я в просторном краю эту черную землю сырую, эту милую землю мою. Для нее ничего не жалея, я лишался покоя и сна, стали руки большие темнее, но зато посветлела она. Чтоб ее не кручинились кручи и глядела она веселей, я возил ее в тачке скрипучей, так, как женщины возят детей. Я себя признаю виноватым, но прощенья не требую в том, что ее подымал я лопатой и валил на колени кайлом. Ведь и сам я, от счастья бледнея, зажимая гранату свою, в полный рост поднимался над нею и, простреленный, падал в бою. Ты дала мне вершину и бездну, подарила свою широту. Стал я сильным, как терн, и железным — даже окиси привкус во рту. Даже жесткие эти морщины, что на лбу и по щёкам прошли, как отцовские руки у сына, по наследству я взял у земли. Человек с голубыми глазами, не стыжусь и не радуюсь я, что осталась земля под ногтями и под сердцем осталась земля. Ты мне небом и волнами стала, колыбель и последний приют… Видно, значишь ты в жизни немало, если жизнь за тебя отдают. 1945

64. КРЕМЛЕВСКИЕ ЕЛИ

Это кто-то придумал счастливо, что на Красную площадь привез не плакучее празднество ивы и не легкую сказку берез. Пусть кремлевские темные ели тихо-тихо стоят на заре, островерхие дети метели — наша память о том январе. Нам сродни их простое убранство, молчаливая их красота, и суровых ветвей постоянство, и сибирских стволов прямота. 1945

65. ПОРТРЕТ

Сносились мужские ботинки, армейское вышло белье, но красное пламя косынки всегда освещало ее. Любила она, как отвагу, как средство от всех неудач, кусочек октябрьского флага — осеннего вихря кумач. В нем было бессмертное что-то: останется угол платка, как красный колпак санкюлота и черный венок моряка. Когда в тишину кабинетов ее увлекали дела — сама революция это по каменным лестницам шла. Такие на резких плакатах печатались в наши года прямые черты делегаток, молчащие лица труда. 1945

66. «Вот опять ты мне вспомнилась, мама…»

Вот опять ты мне вспомнилась, мама, и глаза твои, полные слез, и знакомая с детства панама на венке поредевших волос. Оттеняет терпенье и ласку, потемневшая в битвах Москвы, материнского воинства каска — украшенье седой головы. Все стволы, что по русским стреляли, все осколки чужих батарей неизменно в тебя попадали, застревали в одежде твоей. Ты заштопала их, моя мама, но они всё равно мне видны, эти грубые длинные шрамы — беспощадные метки войны… Дай же, милая, я поцелую, от волненья дыша горячо, эту бедную прядку седую и задетое пулей плечо. В дни, когда из окошек вагонных мы глотали движения дым и считали свои перегоны по дорогам к окопам своим, — как скульптуры из ветра и стали, на откосах железных путей днем и ночью бессменно стояли батальоны седых матерей. Я не знаю, отличья какие, не умею я вас разделять: ты одна у меня, как Россия, милосердная русская мать. Это слово протяжно и кратко произносят на весях родных и младенцы в некрепких кроватках, и солдаты в могилах своих. Больше нет и не надо разлуки, и держу я в ладони своей эти милые трудные руки, словно руки России моей. 1945

67. МИЛЫЕ КРАСАВИЦЫ РОССИИ

В буре электрического света умирает юная Джульетта. Праздничные ярусы и ложи голосок Офелии тревожит. В золотых и темно-синих блестках Золушка танцует на подмостках. Наши сестры в полутемном зале, мы о вас еще не написали. В блиндажах подземных, а не в сказке наши жены примеряли каски. Не в садах Перро, а на Урале вы золою землю удобряли. На носилках длинных под навесом умирали русские принцессы. Возле, в государственной печали, тихо пулеметчики стояли. Сняли вы бушлаты и шинели, старенькие туфельки надели. Мы еще оденем вас шелками, плечи вам согреем соболями. Мы построим вам дворцы большие, милые красавицы России. Мы о вас напишем сочиненья, полные любви и удивленья. 1945 (?)

68. МАНОН ЛЕСКО

Много лет и много дней назад жил в зеленой Франции аббат. Он великим сердцеведом был. Слушая, как пели соловьи, он, смеясь и плача, сочинил золотую книгу о любви. Если вьюга заметает путь, хорошо у печки почитать. Ты меня просила где-нибудь эту книгу старую достать. Но тогда была наводнена не такими книжками страна. Издавались книги про литье, книги об уральском чугуне, а любовь и вестники ее оставались как-то в стороне. В лавке букиниста-москвича все-таки попался мне аббат, между штабелями кирпича, рельсами и трубами зажат. С той поры, куда мы ни пойдем, оглянуться стоило назад — в одеянье стареньком своем всюду нам сопутствовал аббат. Не забыл я милостей твоих, и берет не позабыл я твой, созданный из линий снеговых, связанный из пряжи снеговой. …Это было десять лет назад, По широким улицам Москвы десять лет кружился снегопад над зеленым празднеством листвы. Десять раз по десять лет пройдет. Снова вьюга заметет страну. Звездной ночью юноша придет к твоему замерзшему окну. Изморозью тонкою обвит, до утра он ходит под окном. Как русалка, девушка лежит на диване кожаном твоем. Зазвенит, заплещет телефон, в утреннем ныряя серебре. И услышит новая Манон голос кавалера де Грие. Женская смеется голова, принимая счастие и пыл… Эти сумасшедшие слова я тебе когда-то говорил. И опять сквозь русский снегопад горько улыбается аббат. 1945 (?)