Стихотворения и поэмы

Саянов Виссарион Михайлович

229. ИВА

1

Степь легла от Оренбурга Голубой межою, Туча черная, как бурка, Висит за рекою. Далеко в степи кайсацкой Ковыльное поле, А попутчик машет шашкой, Поет он о воле. Иль увидел он в долине Аул неприметный? Ночь над озером раскинет Шатер разноцветный. Звезд на небе очень много, Да не легче горю, Пролегла в песках дорога К Аральскому морю. То в долине, то в овраге Нетронутой новью Скачут конники к ватаге, К рыбацкому зимовью. Дождь в краю том несчастливом Пахнет горькой солью, Снова путь ведет к обрывам, К тихому раздолью. Над тобой горит зарница, Сторона глухая, Скоро ль весточка примчится Из родного края? Враг решил меня обидеть В грозную годину, Как хотелось бы увидеть Мою Украину… Снова юность призывает Молодою речью, Плывет туча грозовая Над старинной Сечью. Ты неси ее далече, За поля седые, В этот тихий, ясный вечер Неси до России. Чтобы барщины, недоли Не было в помине, Светлой воли в чистом поле Дала б Украине. …Так Шевченко едет степью, Оренбургским склоном, По тому великолепью, По кустам зеленым. Саксаулы ночь колышет, Гуси мчатся к морю… Вдруг Тарас Григорьич слышит: Проиграли зорю… Вон костры горят в тумане… После злой погони Спит солдат на барабане, И заржали кони. А трава в ту ночь примята Колкими дождями, У заснувшего солдата Ранец за плечами, Ус, прокопченный махоркой, Подбородок бритый… С чистою водой ведерко Попоной закрыто… Расседлали

коней, тотчас У костра заснули, На просторе звездной ночи Шатры потонули…

2

Ночью сон поэту снится: Лодки за горою. Днепр широкий серебрится Лунною порою. Будто кто-то снова кличет Давнюю отраду: «Тече річка невеличка З вишневого саду». Вновь пройти б вишневым садом На ранней зарнице… Просыпается, а рядом Лишь зола дымится… Стук немолчный барабана… На краю обрыва Чья-то песня из тумана Кличет сиротливо: «У степу могила З вітром говорила: Повій, вітре буйнесенький, Щоб я не черніла…» Может быть, земляк давнишний Тот солдат усатый, И встречались с ним под вишней, За отцовской хатой… Снова едут по равнине Оренбургской степью… Словно каторжник, он ныне К ней прикован цепью… Веял ветер с лукоморья, Туманились дали, А за тощей речкой Орью Ковыли мелькали. И молчал он, лоб нахмурив, В этот день суровый… На Урале город Гурьев, Край солончаковый…

3

Словно в ночь набедокурив, Разошлися тучи, Обступили город Гурьев Небесные кручи. И струится над землею Свет зеленоватый, Белы скаты за рекою Как родные хаты. Как полынь, сухая горечь, Желтый край обрыва… «Погляди, Тарас Григорьич, Под копытом — ива…» И глядит он: на дороге, Черной, каменистой, Хоронясь за холм отлогий, Прутик лег пушистый. Ах ты, ива, словно в детстве, Смотришь, в воду свесясь… Колдовал в родном соседстве Ошалелый месяц… Не забыть вовек былого, Молодого круга, — Словно встретилася снова Давняя подруга. Взял он иву-полонянку, К седлу приторочил, На разводьях спозаранку Путь в степях короче.

4

То ли месяц на крыльцо Смотрит ночью пестрой? То ль колодника лицо, Изрытое оспой? «Наметет метель снега, Истомивши мукой, И вопьется в грудь нудьга Лютою гадюкой. Днепр, не ты ли обо мне Плачешь ночью снежной, В незабвенной стороне, Мой крутобережный?» Будто хата на Днепре, В Гурьеве стоянка. Выходила на заре Девушка-белянка. Волны светлые кудрей, Гребешок узорный, Платье светлое на ней, Полушалок черный. Отчего ж теперь слеза Грусти одинокой Набежала на глаза С милой поволокой? На приезжего глядит, Смотрит сиротливо И задумчиво твердит: «Ива моя, ива…»

5

А на речке парус вьется, И паром помчали; Жаворонком он зовется На реке Урале. И на полных парусах Жаворонок мчится, На рассеченных волнах Узкий след струится… А на жаворонке том Погонщик верблюжий, Он с верблюдом-горбуном, Рыжим, неуклюжим… Над обрывом каланча, Свет полудня яркий, И вступил на солончак Караван бухарский. Словно моря белый вал, Над ковыльной степью Вечер звезды собирал Охотничьей сетью. Поздним вечером сидит У костра бухарец, Гость заезжий говорит, Как он жил, мытарясь… О минувшем, о былом Вспоминает снова И грустит над чугунком Бараньего плова. Не растает на ветру Полынная горечь, Подошел к тому костру Тарас Григорьич. Но белянка у межи Встретила нежданно. «Как зовут тебя, скажи?» — «Я зовусь Оксана…» — «Так подругу юных лет Звал я ненароком Там, где пляшет лунный свет На Днепре широком. Ты откуда?» — «Где Ирпень Вьется вдоль садочка, Я встречала светлый день, Солдатская дочка. Чумаки идут в поля Холодной порою, У криницы тополя, Ивы над рекою. Есть поверье в Ирпене: Муж с женою жили, Муж скончался на войне, А жену убили Шляхтичи и закопали В тесную могилу, Сапогами затоптали Молодую силу… В мае солнце разгоралось, По его призыву Из могилы подымалась Плакучая ива. Как убийцы увидали Плакучие ветви, Над могилой замелькали Сабли на рассвете. Но повсюду, где легли Ветви прихотливо, Подымались из земли Молодые ивы. И качали, пригибаясь, Над тоской дорожек Сто заплаканных красавиц Серебро сережек. И бежали люди злые С Украины. Ныне Помнят лирники слепые О лихой године И об иве в Ирпене, Как ее губили, Как той иве по весне Руки разрубили, Как из рук ее тогда Вырастали ивы, — Ныне ивушка светла — Назвалась счастливой».

6

Сказки милой старины… «Спасибо, Оксана… Были нашей стороны Твержу неустанно. Мне остаться здесь нельзя — К Аральскому морю Гарнизонные друзья Поведут, не спорю. Но когда в тревожный час Станет сиротливо, Сразу вспомню твой рассказ: Не погибла ива…»

7

Грустен порт Новопетровск, Невесело море. Вытянешься в полный рост На седом просторе. Гарнизонный огород, Безлюдное поле… Там и дикий мак растет, Будто не на воле. Ветку ивы посадил На лугу открытом. (Конь на бедную ступил В Гурьеве копытом.) Время вышло, по весне Ива распустилась, Милосердной седине С грустью поклонилась. И любил возле нее Быть Тарас Григорьич, Пить, бледнея, забытье, Полынную горечь. Говорил он ввечеру, Над обрывом горбясь: «Эта ива на ветру — Нашей жизни образ. Не убьют ее враги… Там, на Украине, Друг далекий, помоги, Отзовися ныне…» 1939

230. ОРЕНБУРГСКАЯ ПОВЕСТЬ

ПОСВЯЩЕНИЕ

Эту дней давно минувших повесть Я тебе дарю, Егор Синицын. Будет в ней рассказано на совесть, Как скакали вместе по станицам. К Оренбургу, к Орску нет дороги, Обмелели вдруг степные реки. Верный друг мой, на барсучьем логе Мы с тобой расстались не навеки. Над степями снова дым полынный, А на взморье стаи белых чаек. Будут помнить этот сказ былинный И Кубань, и Дон, и Орь, и Яик.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Тихо в штабе Фрунзе; конный ординарец Дремлет на попоне в рыжих сапогах, Семь друзей сибирских, не снимая малиц, Спят на сеновале с «Шошами» в руках. Холодок нежданный лужи подморозил, В каменной времянке тлеют угольки, И висят шинели у высоких козел, К потолку высокому тянутся штыки. И лежит, потрепанный, возле балалаек Песенник, где песня про казачий Яик, Про былые встречи в том краю желанном, Как скакали конники над степной рекой, Как скакали конники по родным курганам, Слушая до полночи звон сторожевой. Снова юность славится, и с какою силою Сразу вспоминаются юность и печаль… Где же повстречается та подруга милая, Что зовет любимого в огневую даль? В эти ночи темные лишь в одном окошке До рассвета позднего не гасили свет… Часовых сменяют на ночной дорожке, Только командарму вовсе смены нет… Свод небесный с вечера тучами задернется… До зари не гаснет ясный огонек… Занавески серые… небольшая горница… С папироски тянется голубой дымок… Михаил Васильич над походной картой Молча коротает медленную ночь, Ту, что оплывает синевой неяркой, Словно лампа чадная, над прохладой рощ. Кто-то донесенье ножом нацарапал На своем планшете, а флажки горят… Фрунзе вспоминает не про тот Сарапуль, Где на войско Гайды конники летят… Нет, другая дума мучит командарма — Телеграмму Ленина вспомнил в тишине. В ней приказ секретный: наступать ударно,— Ведь Уральск в осаде, Оренбург в огне. В ней приказ секретный… По болотным кочкам Конные дозоры скачут на рысях, Наши агитаторы в войске колчаковском — Казаки лихие с сединой в чубах. Эта ночь сегодня кажется короткой, И взволнован Фрунзе думою одной — Что над той же самой фронтовою сводкой Наклонился Ленин в тишине ночной. Печка разгорелась, и трещат поленья, Фрунзе долго смотрит, как огонь горит… «Много в жизни сделало наше поколенье, Многое еще нам сделать предстоит…» Он на пламя смотрит — словно голос слышит… Воздвигают зори города во мгле. Как теперь Россия торопливо дышит, Припадая грудью к дорогой земле! Вдруг стучатся в двери: входит, пригибаясь, Проклиная басом рост саженный свой, В оренбургской бурке тот усач-красавец, Что в бою недавнем отстоял Сулой. Он в груди могучий, по-казачьи с чубом, У него нагайка длинная в руке. «Хоть была горячка, всё же не порубан, Конь мой быстроногий вынес налегке», — Сразу он промолвил, козыряя лихо. Все проснулись в штабе от подобных слов И хватают ружья. Усмехнулся тихо Басовитый конник, приподнявши бровь. Сел Егор Синицын, загремели шпоры… «Что ж, — промолвил Фрунзе, — будут разговоры… Я тебя, признаться, вызвал неспроста: Мне из Приуралья донесли дозоры, Будто не в порядке сотая верста». «Там, где Липцы?» — тихо вымолвил Синицын. «В Липцах»… — «Быть не может. Я признаюсь вам, Что совсем недавно из родной станицы Принесли мне вести — я не верил сам, — По станицам нынче всюду есть комбеды, А полков казачьих сосчитать нельзя… До последней доли, до большой победы У меня в станицах верные друзья. В Липцах рыжий Берест, бывший подхорунжий, Синяя фуражка да шинель до пят. Мы, на веки вечные связанные дружбой, Вместе горевали у седых Карпат. В Липцах мне родные почитай что всюду, В каждом пятистеннике — сваты, кумовья… Что бы ни твердили, доколь сам не буду, Никакому домыслу не поверю я». Он глядел на Фрунзе. Командарм, нахмурясь, По широкой карте расставлял флажки. Топали копыта вдоль узорных улиц, И дымком тянуло с голубой реки. «Ты не прав, Синицын… Что же — дружба дружбой… Ну, а вдруг изменник этот подхорунжий? Завтра мы проверим…» — «Михаил Васильич, Я прошу по чести отпустить меня. Если там невнятица — горя не осилишь, Я сейчас на Липцы погоню коня…» — «Подожди, Синицын!» Стало шумно в штабе, Чай простыл в стакане. Догорел огонь. Ординарец верный, в смехе рот осклабив, Разбирал винтовку. За оградой конь Ржал неутомимо, — словно звал в дорогу, В Липцы — в дом заветный, к Золотому Логу. Поглядел Синицын: словно в песне старой, Луг покрыт туманом — белой пеленой, Дикий мак пылает у крутого яра, И бежит дорога серой колеей. «Ты уже уходишь?» — «Скоро мы вернемся», — Отвечал Синицын, шпорами звеня. Он в дверях широких с рыжим незнакомцем Разошелся хмуро и позвал коня. «Путь на Липцы… Степи… Песню лебединую В этот полдень горестный ковыли трубят… Командарм рассердится… голову повинную Преклоню без ропота… Что же… виноват. Сорок верст дорогами да семнадцать берегом, По крутым обочинам всходит лебеда. Удивится, стало быть, как вернемся с Берестом, Старые товарищи — не разлей вода».

ГЛАВА ВТОРАЯ

Степь от Приуралья тянется угрюмо, Словно это море спит, окаменев. Двести верст проедешь, а не слышно шума, Только ветер с юга плачет нараспев. По степям широким пролетят станицы Над озерной гладью, над обрывом рек, Низкий дом над кручей озарит зарница — И опять по склонам тает желтый снег. А станицам были имена от веку По победам русским в дни былой войны, Там была и Лейпцигская — с мостом через реку, С улицей широкой, что прямей струны. Казаки прозвали ту станицу Липцы, Посадили липы, — на широкий двор Прилетали часто аисты-счастливцы Отдохнуть немного — и опять в простор. В Липцы гнал Синицын коня вороного, Но не Берест в думах: старое крыльцо, Словно из тумана, выплывает снова… Платок оренбургский, милое лицо… «Варенька, Варвара, нет по Приуралью Ни одной казачки с черною косой, Что прошлась бы лебедью, накрываясь шалью, Как проходишь в праздники ты по мостовой. Как взглянул я с юности в те глаза глубокие, Как увидел отроком ту голубизну, — Стала ты мерещиться в ночи одинокие, Юность мою горькую степью расплеснув. Годы невозвратные — годы стародавние, Нынче вспоминается тихий дом со ставнями И обрыв заброшенный, за обрывом — озеро. В осень позабытую рано подморозило, Озеро покрыло пеленою белой С Пьяного Баксая до Луки Горелой. Ты, смеясь, промолвила, что мне не осмелиться По ледку хрустящему в раннем сентябре Проскакать до берега, где плясунья-мельница Крыльями расхлопалась на седой заре. Я коня любимого потрепал по холке, Сразу, не подумавши, дал я шенкеля, В синем зорном отсвете запылали колки, Плача, под копытами проплыла земля. Вдруг у самой мельницы лед сломался… Милая… Утопил я в проруби своего коня… Сквозь тот лед убористый выгребая с силою, Я услышал издали: ты зовешь меня… Чтобы вместе видеть прикаспийских чаек, Чтобы вместе вечером наши песни петь, От отца бежали мы на зеленый Яик. Там тянул по плавням я севрюжью сеть. Но настало время — и гроза-разлука Развела негаданно, разлучила нас. Голову кудрявую боль моя и мука Серебром посыпали в тот вечерний час. Ты вернулась в Липцы, а я на Карпаты Вместе с новобранцами поскакал тогда. Где ж друзья-товарищи? Падают солдаты… Под копытом выжалась из камней вода… Варенька, Варвара… Где живешь ты ныне? Так же ль реет в Липцах полушалок твой? Так ли, как и прежде, скачет конь по льдине, Где тряхнул я в юности русой головой? Как услышишь топот, выйди, пригорюнься, Это я, Варвара, снова прискакал, По приказу нашего командарма Фрунзе Все полки казачьи перешли Урал…» Небо разноцветное отпылавшей осени… Словно память юности, за холмом встает Старый клен с подпоркою… На кривой искосине Кто-то, призадумавшись, медленно поет. Вдруг из-за пригорка, рядом вырастая, Вышел дед станичник — голубой лампас… «Кто такой?» — «Приезжий». — «Из какого края?» — «Я — Егор Синицын». — «Не похож на вас». — «Мы с тобой соседи». — «Что-то мне не помнится…» — «Вареньку Еланову знаешь, дед Орел?» — «Ты ль это, Егорушка? Тетушка покойница Все глаза проплакала, Как овес отцвел… Ты теперь откудова?» — «Из Москвы, из города…» — «Стало быть, вернулся в староотчий край,— Дед промолвил весело, усмехнувшись в бороду, И прибавил ласково: — Что же, руку дай…» — «Дед Орел, — Задумчиво говорит Синицын, — Как живете нынче вы?» — «Что ж, не знаешь сам? Жить хотят по-новому старые станицы: Кулачье — за белых, Мы — к большевикам… Ты-то большевик ли?» — «Большевик». — «Понятно, Оттого фуражка с красною звездой… Ты надолго в Липцы?» — «Нынче же обратно, Может, завтра утром вновь начнется бой». — «По какому делу?» — «Вспомнил дни былые, Вас решил проведать — так ли всё сбылось?..» По степи телегу мчали кони злые, Приближался быстро мерный скрип колес. На телеге этой казаки в попонах, Словно в черных бурках, в бочке — самогон, Старший на Синицына смотрит удивленно… Подбегают с шашками с четырех сторон… Рот заткнули тряпкой, закрутили руки, Бурку разорвали, в Липцы повезли… Встретил неприветливо после лет разлуки Край отцов прославленный… Тлели ковыли…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вот и Липцы… «Где же Варенька, Варвара… Где же рыжий Берест?» В улицах темно, И зловещий отблеск звездного пожара На прудах широких отпылал давно. «Что-то ждет сегодня? Нечего таиться: Видно, я негаданно здесь попал в беду… Фрунзе вдруг подумает: загулял Синицын, И пошлет по следу в степь да в лебеду». Он лежал избитый. А телега мчалась С грохотом и скрипом… Вот разбитый вал… Вот крыльцо знакомое… Здесь порой — случалось — Вареньку Еланову по ночам встречал… «Вот и дом высокий, палисад узорный… Варенька Еланова здесь тогда жила… Друг мой незабвенный, друг мой непритворный, Та ль дорога в поле травой заросла? Атаман Еланов — кряж восьмипудовый, Вся в крестах, да в лентах, да в медалях грудь,— Воевал он в Хиве, спьяну гнул подковы, В степи акмолинские проложил он путь, — С ним мы не дружили — твой отец, Варвара, С самой первой встречи невзлюбил меня…» В доме по-цыгански плакала гитара, И схватил станичник под уздцы коня. «Выходи!..» Он спрыгнул… Связанные руки Словно онемели: за ночь отекли, Будто в трясовице — в той степной трясухе — Два седых станичника к дому повели. В горнице высокой тесно, — на киоте Пузырек зеленый со святой водой, Зеркало на стенке в тусклой позолоте, Сорок фотографий на стене другой. На столе бутылки с черным самогоном, Десять сковородок — подгорелый шпик. Пьяный незнакомец с золотым погоном На скамейке узкой с диким храпом спит. Под киотом старым, развалившись в кресле, Берест брагу черпал чаркою большой. «Здравствуй, друг старинный, — он промолвил, — если Станешь вместе с Берестом полною душой, Бурю мы посеем — оренбургской степью Пронесемся с присвистом на конях лихих, Встретят нас станицы всем великолепьем, Понесут хоругви в городах больших». Поглядел Синицын: пьяный подхорунжий Говорит докучно, пьет хмельной настой. Для чего ж недавно он хвалился дружбой С этим самозванцем с рыжей бородой? «Варька, — вдруг сердито раскричался Берест,— Гости к нам приехали — выходи скорей!» Загрустил Синицын — в той любви изверясь, Глаз своих не сводит с голубых дверей. Заскрипели где-то с плачем половицы. Как в тюрьме угрюмой, загремел запор. Варенька выходит — стала средь светлицы, Вскрикнула нежданно: «Как? Ты жив, Егор?» Варенька, Варвара… Не промолвить слова… Ты ли, с красной лентой в черных волосах, Здесь стоишь негаданно, — полюбив другого, Позабыв про молодость, про костры в степях? Вглядывался долго, хмуро, молчаливо Он в лицо Варвары, узнавая тот Облик не забытый, облик горделивый, Что с далекой юности в памяти живет. Знать, немало было горя и докуки За года разлуки (и свершился суд!), Словно память злая истомившей муки — Две морщинки тонких возле самых губ. «Как же всё случилось? Как ты изменила? Как же рыжий Берест смог тебя прельстить?» (В полночь лампа чадная стены осветила, Луч луны тянулся по окну, как нить.) «Что же ты, Варвара (Берест и не слышит, Что шептали губы Варины в тоске), Эх, малы нам Липцы, подымайся выше, День придет — и будем пировать в Москве. Ты под сердцем носишь сына мне отныне, Будут в день заветный петь колокола… Будет слава Береста в приозерной сини Как ковыль горюча, как огонь светла…» — «Самозванец подлый! — закричал Синицын.— Изменил ты родине, изменил друзьям, Нет тебе пощады и в родной станице: Эскадроны Фрунзе скачут по степям! Не в Москве ты справишь новоселье, Берест: Трибунал объявит смертный приговор, Поведут конвойные через степи, через Камыши озерные на широкий двор…» — «Смерть моя загадана, но твою сначала Будем миром праздновать, — Берест говорит.— Вместе нас когда-то в седлах ночь качала, Пусть же дружба ныне, как в костре, горит. Завтра ж, рано утром…» Звякнула гитара. От причин неведомых облака в огне… В обмороке падает на порог Варвара, И ведут Синицына в черной тишине…