Стихотворения и поэмы

Саянов Виссарион Михайлович

ЭПИЛОГ

СМЕРТЬ КУЛЬНЕВА

Год двенадцатый… Месяц июнь… Неспокойны Эти дни — перемены и смут времена… Финский, южный поход — это малые войны, А теперь наступает большая война. Враг вступает в Россию. Большим полукругом Наступая, выходят его корпуса. Растянулась меж Вислою, Неманом, Бугом Арьергардных тяжелых боев полоса. Враг упорно идет к нашей грозной преграде, И по селам старинным набатов трезвон… Помню слово Давыдова об Илиаде В эти грозные дни наступающих войн. «Честь и слава от веку — солдатская жатва». Над полями сражений в родной стороне Да свершится Суворову данная клятва Ныне в грозной, решающей судьбы войне… И воспитанных им — от седых генералов До седых трубачей — в этот час роковой, Как в былые года, снова битва скликала, И они откликались на голос родной. Кульнев был в арьергарде, с прославленной частью, Прикрывавшей пути к Петербургу, на Псков… Он грядущей России отстаивал счастье В непрерывном труде арьергардных боев. «Я с полком тут один. Бой тяжел арьергардный, До последнего драться, чтоб дать отойти Главным силам. Ведь близок тот полдень отрадный, Когда кончим отход, перережем пути И сначала набегом, наездом и поиском Будем мучить врага, после — выйдем вперед, И появится мститель пред вражеским войском — Защищающий родину русский народ». …В этот день за Клястицею вражьи мортиры Били с часа того, как всходила заря. На гнедых жеребцах пронеслись кирасиры, По болоту французские шли егеря. Тяжело отходить, и с коня он слезает… Повод дал Ерофееву… Тихо идет… Кто поверит, что Кульнев теперь отступает? Но получен приказ — неизбежен отход… Тихо шел по дороге, насупленный, сгорбясь… «Что же, прямо сказать, ведь не всё решено. Еще выйду с полком я на вражеский корпус И сомну в грозной рубке войска Удино…» Бомба падает рядом… «Быстрей

разрывайся,— Он сказал, отходя с Ерофеевым. — Вот Видишь, старый фланкер, потрудней Оровайса Это дело — ну, прямо без устали жмет…» Он, прищурясь, смотрел… О, родная картина: Волчья ягода в мшанике топком растет, Впереди, за обрывом, по скату плотина, Низкорослая жимолость возле болот… За широким оврагом бегут перелески. Небогатый лесок. Белым спинам берез Будто зябко сейчас в ослепительном блеске, В ярких вспышках июльских мучительных гроз… Разорвалось ядро… Яркий блеск над завалом… Черный дым над травой — и мгновенный разрыв. Ерофеев рванулся тогда к генералу, Чтоб спасти его, собственным телом прикрыв… Опоздал… Взрыв… Что это? Оторваны ноги… Истекающий кровью, в примятой пыли Он обрубком сегодня лежит на дороге, Ставший издавна гордостью русской земли. И лежит на спине он, беспомощный, строгий, Истекающий кровью… О, кто перечтет В этот день все его боевые дороги От финляндских снегов до балканских высот… Молча сняв кивера, пред своим генералом Все стояли в слезах. Он лежал недвижим. Вдруг открыл он глаза. Странно, был не усталым Их стремительный блеск, а совсем молодым. И лежит он в короткой походной шинели, В доломане простом… Из-за туч с высоты Солнце вышло на миг. Луч скользнул. Заблестели На широкой груди ордена и кресты. Получил их в сраженьях за риск, за отвагу, И за каждый он кровью по капле платил. Этот вот дал Суворов когда-то за Прагу, Этот — с финской войны, тот — в бою получил… «Дети, я умираю…» Все плачут угрюмо… «Ни клочка не отдайте родимой земли… Снять прошу ордена, чтобы враг не подумал, Что убит генерал… если б тело нашли…» Вздох последний… И смерть… Подошел Ерофеев, Снял кресты, ордена… Положил на глаза Стертых два пятака… Пахло дымом, шалфеем… Мелкий дождь моросил… Грохотала гроза… И казалось, на миг распахнулись просторы. И обратно, под яростным свистом свинца, Поскакали тогда казаки и фланкеры — В арьергардном бою отомстить за отца. О, беспамятство рубки! Сверкая клинками, Звонко тенькая пиками, рваться вперед И стремительной лавой скакать пред врагами, По оврагам, по мшанику ближних болот. Ерофеев хранил вечный сон генерала… Тело Кульнева было накрыто плащом… Первый раз не в бою они оба… Настало Время нам горевать, вспоминая о нем. «Что же, смерти такой разве ты прекословишь? Сам я стар, где-нибудь да подстрелят в бою. Без тебя разве жизнь будет, Яков Петрович? Только тело б отвезть мне в деревню твою…» Не смешав своего боевого порядка, Кони мчались назад, чуть касаясь земли. Смолкли выстрелы. Стихла кровавая схватка. Возвращались гусары и песню вели; «Молодца мы потеряли, Кульнева злодей убил, Да зато и отчесали — Дорого ты заплатил. Сколько тысяч меж рядами Ты своими не дочтешь, Сколько саблями, штыками На плечах ты ран несешь». В грозный год его смерти, в заветную зиму, Отходили враги вдоль пылающих рощ, И опять довелось бивуачному дыму Над Клястицею стлаться в ненастную ночь, И припомнили здесь все дороги героя Офицеры московских и тульских полков — От кровавых трудов арьергардного боя До заветной поры авангардных боев. На рассвете послали дозор по верховью, Напоили коней и на запад ушли, Честь отдавши ему, оросившему кровью Эти топкие мшаники русской земли. …Много лет пронеслось, но сейчас, если едешь В летний пасмурный день из далеких краев По дороге, ведущей из Полоцка в Себеж, Ты увидишь места этих грозных боев. И услышишь тогда, как над зреющей рожью, На широких полях снова песня звучит, И поклонишься низко тому раздорожью, Где в бою арьергардном был Кульнев убит. Июнь 1941

232. БЕЛОВЕЖСКАЯ ПОВЕСТЬ

1

В поздний вечер в пуще брезжил Отблеск чистый, небывалый… В день осенний в Беловежье Цвет небес зелено-алый. Грозный год тридцать девятый Шел с военными громами, Орудийные раскаты Не смолкали над лесами. Даль холодная закрыта Вся завесой огневою. Загремели вдруг копыта За опушкою лесною. Торопился первый конник, Мчался тропкою заречной, Был в фуражке он зеленой Со звездой пятиконечной. Мчался он тропой лесною Мимо сумрачного яра, Весь покрытый желтизною Азиатского загара. Ехал полем и лощиной, То — оврагом, то — пригорком, Политрук Еманжелинов, Дали меря взглядом зорким. Вместе с ним — поляк усатый, В тех лесах давнишний странник, Знаменитый провожатый, По прозванью Кшинский Янек. Трубный зов большой тревоги В дальний путь зовет сурово… Янек Кшинский по дороге О былом напомнил снова. Мчался он тропой лесною, Натянувши повод туго, Беловежской стороною, Заповедною округой. Он рассказывал преданья О годах давно минувших, Как, бывало, гулкой ранью Ржали кони на конюшнях, Про охоты, про облавы, Как трясиной шла дорога, Как гудели переправы Звоном буйвольего рога. Хороши такие речи, Да не время им, пожалуй; Как настанет в пуще вечер, Всюду отблеск небывалый. Где ни едешь — лесом хвойным Иль кустарником ползущим,— Всюду, всюду неспокойно В поздний час в старинной пуще. Кто в лесах сейчас таится? Кто стреляет по проезжим? Кто с вечернею зарницей Затаился в Беловежье?

2

Перекопана поляна… Нужно здесь поехать шагом… И тогда-то к ним нежданно Вышел зубр из-за оврага. Как осколок ледниковых Древних дней с их тишиною, По полянам васильковым Проходил он к водопою. Он прошел, такой огромный, И горбатый и мохнатый, С шерстью грязно-буро-темной И отменно бородатый. Зубр ушел, на конопляник Поглядев в ненастный вечер; Улыбнулся Кшинский Янек И сказал, расправив плечи: «То в годах далеких было… Трубы пели на откосе… Русский молодец Данила Полюбился польке Зосе. Как играться ихней свадьбе — Над лесами горе встало: Ходит рыцарь по усадьбе, Ест наш хлеб и наше сало. Убивает, грабит, топчет, Стала пуща полем ратным, Пробивает мертвым очи Он копьем своим булатным. Дым пожаров стерегущий… Злого пламени завеса… Звон мечей не молкнет в пуще — Гонят рыцарей из леса. И ушли исчадья ада, Бросив Брявки побережья, Но с собой угнали стадо Из лесного Беловежья. Не коров, а зубров взяли, Ранней утренней порою Всех из чащи их собрали И погнали пред собою… Заплетая ленты в косы, Зося так заговорила: „Стали снегом в пуще росы… Я скажу тебе, Данила: Есть примета, дедов память, — Станут рощи нелюдимы, Снег вовек не будет таять, Будут здесь вовеки зимы, Если зубры на раздолье Не вернутся вольным стадом, Пригибая рогом колья По разобранным оградам“. Намела зима сугробы, Летом снег окутал ели, На зеленые чащобы Пали белые метели. И сказал тогда Данила: „Я у рыцарей всё стадо Отобью, а то немило Здесь нам жить, моя отрада“. Он ее целует в губы, Мчится в лес по тропке белой. Не трубили в полночь трубы, Лес гудел оледенелый. Зося три ждала недели, Глаз зеленых не сомкнула… День пришел: сквозь гул метели Тень знакомая мелькнула. Сразу рев раздался трубный, Словно горе позабыто, И бегут по лесу зубры, Бьют о гулкий лед копыта. И весна за ними мчится Из далекого простора, Солнце яркое глядится В заповедные озера. В ту же полночь снег растаял, Лед взломался на прибрежье, И гусей крикливых стая Потянулась в Беловежье. И живет доныне в пуще Сказ о Зосе и Даниле, Зубр есть в чаще, стерегущий Васильки на их могиле. Те цветы вовек не вянут, Смотрят синими глазами; Если ж парни прыгать станут В ночь Купалы над кострами, Покраснеют, словно маки, Васильки и разгорятся; На пустынном буераке К Брявке стадом зубры мчатся. Это память о Даниле И о Зосе, и о счастье, О напеве древних былей Снова празднуется в чаще».

3

Политрук промолвил: «Мудро Рассказал ты мне про это. Не такого, может, зубра Повстречаем до рассвета. Видно, в пуще ходит кто-то; Значит, встретится он с нами; Видишь, там, за поворотом, Дым клубится над кострами? Слышишь выстрел отдаленный, Гулким эхом повторенный Над глухою стороною? Слышишь, где-то рядом конный Скачет просекой лесною?» Пламя видно за оврагом. Полонил туман лощины. Осторожно едут шагом Кшинский и Еманжелинов. И густеет ночь глухая… Кто-то ходит по поляне… Пламя ярче полыхает. Голоса слышны в тумане. И густеет ночь глухая… Кто же здесь костры разводит? Пламя ярче полыхает… Кто же тут ночами бродит?

4

Вот, укрыв коней за речкой, Политрук увидел рядом Дом разрушенный, крылечко, Трех мужчин за палисадом. Из-за старой мшистой ели, В рост огромный, исполинский, Долго пристально смотрели Политрук и Янек Кшинский. Двор большой в буграх неровных… У высокого барьера Здесь сидят рядком на бревнах Два высоких офицера. Говорят они негромко, У панов в руках две чарки, Разгорается в потемках Голубое пламя ярко. Пан полковник очень толстый С тощим паном капитаном Говорят, что-де не просто Повстречались со смутьяном. Всё-де быть могло бы горше, Взор-де их не затуманен… Перед ними, весь продрогший, Босиком стоит крестьянин. Руки скручены жгутами, И в крови его рубаха; Он стоит перед панами, Смотрит им в глаза без страха. Капитан ногами топнул, Оба пана закричали, Дескать, будут и у хлопа И заботы и печали… Отвечает им крестьянин: «Лживо, пан, словечко это! Может, вашей пулей ранен, И умру я до рассвета, Только знаю, что землица К нам пришла с большевиками. Не придется ввек томиться Здесь за панскими межами». «Ах ты, хлоп!» — паны вскричали, В сердце целясь из наганов. Только что же? Задрожали Руки пана капитана. И разжались… Выстрел грянул Из-за ели исполинской… И бежит навстречу пану Переводчик Янек Кшинский. «Я хочу узнать подробно, Пан полковник, как случилось, Что бежали вы из Гродно? Расскажите, ваша милость…»

5

Ночь гордится звездным блеском. Под копытами — терновник. Трое едут перелеском. Зло шагает пан полковник. Пан идет тропинкой зыбкой За прудом у водопоя. Едет хлоп вперед с улыбкой, Смотрит в небо огневое. Позабыл он о печали, Не томится сердцем больше. Знает он: за мглистой далью Встанет утро новой Польши. От лощины до лощины Под осенним листопадом Едет с ним Еманжелинов, Кшинский Янек едет рядом. Достопамятные годы В сердце вписаны навеки. Переправы, переходы, Пущи, топи, горы, реки… Много муки, много горя Испытать придется людям, Но встают над миром зори: Светлый день встречать мы будем.

6

Много былей рассказали Мне в недавнюю годину. Вместе с Кшинским мы скакали От лощины до лощины По тропе, где прежде зубры Мчались ночью к водопою, По тропе крутой и трудной, Беловежской стороною. И гроза гремела люто Средь широкого простора, И дождем прибита рута, И туманятся озера. И вставали предо мною, Побеждая расстоянья, С беловежской стариною Заповедные сказанья. В старой пуще в хмурый вечер Жгли костры сторожевые, Ширь и сладость польской речи Я узнал тогда впервые. Сколько мне ни жить на свете, Но до смертного порога Будут тешить песни эти Звоном буйвольего рога. Слышал я их лепетанье В тихом плеске речи братской, Пили песен тех дыханье И Мицкевич и Словацкий. Пил и я у побережий В грозный год тридцать девятый… Дальше ж в путь по Белой Веже, Мой усердный провожатый! 1939–1943

233. ОРЕШЕК

Невская повесть

1

Над снеговой тоской равнинной, Над глыбами застывших льдов Стояла крепость, как былинный Рассказ о доблести веков. Она давно звалась Орешек… Издалека тянулся к ней Вдоль вмерзших в лед высоких вешек Свет разноцветных фонарей. Теперь разбиты бастионы, Огнем войны опалены, И только снег, да лед зеленый, Да камень, взрывом опаленный, В проломах крепостной стены. Она стояла как преграда И как редут передовой, Как страж полночный Ленинграда Плыла в туманах над Невой. И всюду в крепости — в руинах, В следах разрывов на стене, В обломках башенок старинных — Повествованье о войне. О тех, кто ждал, о тех, кто верил, Кто жил на нашем берегу, Кто в дни сражения измерил Пути, ведущие к врагу, Есть быль, — мне рассказал товарищ Ту быль, когда мы шли во мгле Среди снегов, костров, пожарищ По отвоеванной земле. Его рассказ не приукрасив, Стихом я честно передам, Как шел Григорий Афанасьев В разведку по гудящим льдам, О подвиге его, о силе, Об узких лыжнях на снегах, О зорях утренних России Я расскажу в своих стихах. Гудят чугунные ограды… Мой друг в земле приневской спит… Ведь каждый выстрел в дни блокады С безмолвьем стен старинных слит…

2

Ольшаник мелкий да болота… Четвертый день — дожди, дожди… Патруль стоит у поворота… «Стой! Кто идет?» — «Свои!» — «Пехота?» — «Она, родная!» — «Проходи!» Шагала маршевая рота, Шел пулеметчик впереди. А небо мглится… Даль темна… Уже дорога не видна… Печальна эта сторона: Ведь как широкая стена Здесь дождевая пелена, И плещет мутная волна В песчаный, низкий берег правый… На миг настала тишина Над новой невской переправой… И вдруг становится светло: Туман над полем развело, И показались вдалеке Разбитых башен очертанья, Из камня сложенные зданья, Казалось, плыли по реке. И там вился дымок разрыва, Какой-то странно голубой… Разбитая снарядом ива Склонилась низко над Невой. Ходил по склону часовой… Что ж, близок берег… «Рота, стой!» Здесь переправа… Как в колодке, Под тенью черною кустов, В сыром песке лежали лодки; Сидели пятеро гребцов, Из рук не выпуская весел… Брезенты рядом кто-то бросил… Валялись ящики, кули, Прикрытые кой-как рогожей… «Здорово, земляки! Пришли Вы к нам служить в Орешек тоже?» — «В Орешек, точно…» — «Довезем, Вот погоди — чуть-чуть стемнеет…» Разрывы ближе и сильнее, И переправа под огнем…

3

В тени развалин, в землю врытый, Где бревна тянутся по рву, Ветвями рыжими укрытый, Блиндаж глядится на Неву. Настил добротный в пять накатов… Печурка топится в углу… Коптилки свет зеленоватый, Чадя, плывет в ночную мглу. Широкоплечий, бородатый, Сидит у печки старшина. Улыбка старого солдата Так по-отцовскому нежна… Приветлив старшина разведки, Сержанту новому он рад… Трещат в печи сырые ветки, Кругом дымок струится едкий… «Как поживает Ленинград? Где воевал ты раньше? Где-то Как будто виделись с тобой… Неужто это было летом, Когда вступали в первый бой? Оно, конечно, не талантом — Такого больше не найдешь,— Но вроде с нашим лейтенантом Ты, друг, лицом немного схож… Он был, как ты, такой же тонкий, Как ты, прищурившись глядел, Как на гармошке, на гребенке Играть нам песенки умел! А так, признаться, строг был очень, Боялись мы, бородачи: Когда бывал он озабочен — Уж тут не суйся — и молчи. Да только путь его короткий — Хоть шел ему двадцатый год, Убит, бедняга, на высотке, Когда повел в атаку взвод… Вперед по глине полз упрямо, Бодрил, смеясь, бойцов своих, Потом вдруг вскрикнул: „Мама! Мама!“ По-детски, громко, и затих. Как ты зовешься?» — «Афанасьев». — «А где работал до войны?» — «Да нет, я был в девятом классе…» — «Ну, значит, не завел жены; А у меня сыны воюют, — Да вот теперь увижу ль их — Кто знает, где они кочуют…» Уже светало. Ветер стих… Заря горит над блиндажом. Сидят разведчики вдвоем… И вот пришла пора обстрела — И затряслась и загудела Громада сразу под огнем. «Что ж, Афанасьев, в самом деле, Ты не со страху ли притих?» Он отстегнул борта шинели, И пять нашивок золотых Без слов солдату рассказали О всем былом, пережитом… Как на Неве клубились дали В огне, в дыму пороховом… Пять ран, пять золотых нашивок, Горели кровью огневой… «А знаешь, друг, ты из счастливых — Поправился — и снова в бой…»