Стихотворения и поэмы

Саянов Виссарион Михайлович

34. НОВЫЕ ПЕСНИ

Баянисту Н. К.

КС.

«Немало погибло ребят на фронтах, С винтовкой в руках, С цигаркой в зубах, С веселой песенкою на губах». А нынче — Мы снова подходим к боям, Как в годы Упорства и славы, И новые песни Выводит баян Друзьям из-за Нарвской заставы. Пускай по бульварам Ночною порой Несутся вприсядку И с гиком, Друг другу вручая Условный пароль, Запевочки Гопа со смыком: «Так бесперерывно пьешь и пьешь, Гражданам прохода не даешь, По трамваям ты скакаешь, Рысаков перегоняешь И без фонарей домой нейдешь». Не «Яблочко» нынче баян заведет, Нет! Глотка срывается в марше. Мою он давнишнюю песню поет Про легкое дружество наше. Ту песню, которую я распевал, — Ее затянули подростки, Она задымилась в губах запевал, Как дым от моей папироски. Товарищ, товарищ, проходят бои, Мы режемся разве что в рюхи, И скоро к перу привыкают мои Привыкшие к «максиму» руки. Но

так же, как прежде, я верен боям И годам упорства и славы, И песням, которые водит баян Друзьям из-за Нарвской заставы. 1927

35

С После 18.

Все звезды остыли, но знаю, тебе уж Дорогой, что гнет на далекий фольварк, Такою же ночью встречался Тадеуш Костюшка, накинувши плащ и чамарк, За ним палаши небывалого войска, Шумят портупеи, как ночь под Москвой, И клонится сумрачный ветер геройства Над трижды пробитой твоей головой. «Отчизна! Не знаю я тягостней судеб, Чем эти скользящие навзничь струи, Кто шаткою ночью ту землю забудет, Которую кровью и потом поил». Отчизна! Но, впрочем, невнятны названья: «Отчизна», «Отечество», «Родины дым» В стране, где глухая тропа партизанья Сегодня следом легла молодым. И вот стеариновый меркнет огарок, Торопится дюжина жбанов и чарок: «Польша от мержа до мержа, Мать Ченстоховская, ты ль Тонкими пальцами держишь Знамени польского пыль».

Вместо 21–22.

За пустошью цвета застывшего воска Встает арьергард незнакомого войска. Прислушайся! Это не ветер, а отзыв, Мешая границы, дороги, мосты, Сливает текстильные фабрики Лодзи Со сталелитейною вьюгой Москвы.

41. ТЕРРОР

Анне Загряжской

«Звезда», 1929. № 1.

От кинжала, который за вольность Подымают в дворцах королей, От мужицкого бунта на волость Уходящих в безвестность полей, Над путями любого простора, Распростертыми в мгле и в пыли, Где стучат гильотины террора Восемнадцатым веком земли. Но не так, исподлобья ощерясь, Как лавина срываяся с гор, Христианство свергавшая ересь Подымала на церковь топор. Так ночами прошла поножовщина В безалаберный лад кистеней, — Талым следом метет пугачевщина, Бьют дреколья с киргизских степей. Он проходит вдоль снежного поля. Волчьим следом ложится заря. В эту полночь «Народная воля» Обрекает на гибель царя. Но романтик, мечтатель и спорщик Слышит ветер с далеких сторон, И хранит динамит заговорщик, Террористом становится он. И за грохотом царской кареты Он последнюю бомбу берет, Эти легкие руки согреты: «Хорошо умереть за народ». Сумрак смертью и гибелью дразнит, Но пускай вырастают во мглу Эшафоты отверженной казни, Барабаны стучат на углу. Есть террора последняя мера: То надменная смерти латынь, Что врывается в гром Робеспьера, В нескончаемый треск гильотин. Над путями любого простора Это снова обходит века Угловатой походкой террора Нестихающий гром ВЧК. Разве ты этой песни не знала, — Там Республика строит полки, Там проходят столы Трибунала, Моросят на рассвете штыки. Самый дальний, неведомый правнук! По-другому деля бытиё, Так проносим мы заговор равных Во бессмертное имя твое. 1929

43

«Красная новь», 1930, № 7 Вместо строфы 1.

Демократия, сумеречный сон, Истерзанная пулями стихия, В парламентский оледенелый сонм Уже вступала запросто Россия.

После строфы 2.

Так вся страна — дешевые подмостки, Провинции полуночной урон. Четыре бьют хвоста четыреххвостки От четырех отверженных сторон.

Вместо строфы 5.

То крякая, то прямо оседая, Не пощадивши больше ничего, Тогда вкатила вольница седая Сюда отгулы грома своего. И вот идет великая проверка, Братаются заводы и полки, Сентябрь пылит над ставкой главковерха, Как над глухою заводью реки. Ефрейторы и унтер-офицеры Георгиевский растоптали крест, Их исполком уже пьянит без меры И циммервальдской левой манифест.

Вместо строф 6–12.

Фронты гремят, они ложатся в дыме, Они сражений лузгают туман, И реет имя Ленина над ними, Как громовой столетний ураган.

46. МОСКОВСКИЕ ЗАПАДНИКИ

«Новый мир», 1930, № 7. После строфы 1.

Например, это небо, которое В полусонке почти, в забытьи, Расписное, зеленое, скорое, В роковые летело рои. Например, это небо, прошедшее, Побираясь, по ситным дворам, То глухое, то вдрызг сумасшедшее, Оголтелое небо дворян. Там спириты, и спирт, и раздоры До рассвета качают столы. Ту Россию ведут мародеры, Продают ее из-под полы. Там от самого теплого марта, От морозного дыма страстей, Будто шкура, распластана карта Объявляющих бунт крепостей.

Вместо строфы 4.

То кондовая вся, то ледащая, То гремя, то мурлыча едва, Ты проходишь как шлюха пропащая, Позабытая мною Москва. Вот уклада дворянского зарево, На заре первопутком звеня, Синим отблеском сумерки залило, Дребезжа, ослепило меня: «Берег весь кишит народом, — Перед нашим пароходом Де мамзель, де кавалье, Де попы, дез офисье, Де коляски, де кареты, Де старушки, де кадеты» [8] . Этот Запад отвержен, как торжище. «Sensations de madame Курдюков». Что ж, Россия дворянская, топчешься Над скварыжною далью веков.

8

И. Мятлев.

Вместо строфы 6.

Эх, дубинушка, сумрачный берег, Левый берег, раскат топора, Может статься, что «новых Америк» В эти дни приближалась пора.

47. НАДПИСЬ НА КНИГЕ ПОЭТА-СИМВОЛИСТА

Собр. 1931.

В час последней тоски и отчаянья, Нестерпимо сдавившего стих, Отошедшая песня нечаянно Нарекла страстотерпцев своих. Этот первый, над пустошью пройденной Не забывший почти ничего, — Бьется за полночь черной смородиной Самородная песня его. Страстотерпец и, может быть, мученик, Это ты, низвергатель основ, Снова рубишь узлы перекрученных Крепким шнуром бикфордовым слов. Динамит этих слов не взорвется, Только ночь просвистит у реки, Сразу попросту песня поется, Синих молний мелькают клинки. И другой, сквозь кирпичные арки Из конца пробиваясь в конец, Водит сумрачный ветер анархий Оголтелую смуту сердец. Словно отговор песен и смуты, Словно заговор странствий и бед, Над тобой поднимается лютый, По ночам ослепительный свет. Ты беглец, ты отвержен от мира. Ты изменник, но если б ты знал, Что и выговор губ дезертира Беспощадный учтет трибунал. Вновь теснится былая забота. Что, глуха, мимолетна, светла, На дощатый помост эшафота Под цыганскую песню вела. Только в посолонь утра и грома, Над безмолвным отвесом вися, До последнего мертвого дома Зашаталась империя вся. Пусть поэты эпохи минувшей Одиночество взяли в завет: Смертным утром врывается в души Ледяной ослепительный свет. Вот проселок, отверстый, как ода, В ночь летит, задыхаясь в дыму, Мне постыла такая свобода, Тяжко жить на земле одному. Только тысячи тех, для которых Время вызубрит бури азы, Молодой подымается порох, Весь отгул первородной грозы. Запевала и песенник знает, Как поют по степям кобзари, Как на выручу день наступает Сквозь размытые тропы зари. Пусть летят от глухого разъезда Поезда, пусть теснится весна — Словно воля партийного съезда, Наша первая песня властна. Мы идем страстотерпцами воли, Первородные дети земли, Что же, юность кончается, что ли, Серый сумрак пылится вдали. Или снова зальются баяны, Все окраины ринутся в пляс, За моря, за моря-океаны Ходит запросто песня о нас. 1930

48

«Стройка», 1930, № 16. После строфы 8.

Я люблю иногда, — Может статься, что это нелепо, — Постоять на заре У ограды старинного склепа. Клен в глухом сентябре Непреклонен, туманен, багрян, И одно к одному Там лежат поколенья дворян. После строфы 13. А преемственность крови, Гремя, негодуя, дрожа, «Обрывается голосом Пули, гранаты, ножа. Средней русской семьи Вот уклад, вот обычаи, то есть Этих лет роковых Громовая нескладная повесть, Вот одни из оплотов Отменной весенней грозы, Что империю рушит И вверх подымает низы, Вот пути, по которым Эпоха ведет человека, Девятнадцатый век И начало двадцатого века».

49

«Молодая гвардия», 1930, № 13. Вместо строфы 4.

Звон колокольный тут неисчерпаем, Каждый пропитан бревенчатый дом Сладким вареньем, шалфеем и чаем, Рыжиком, скукой и белым грибом.

Вместо строф 5–7.

За полночь рушатся стены трактира. Табор, бильярды, попойка, клинки, Влево — полмира, и вправо — полмира,— Каторжных мимо везут в рудники. Старый уклад отошедшего края, Шестидесятые, что ли, года. Молодость деда проходит другая, Мастеровая теснится беда. В рыжей поддевке и с рыжей бородкой (Плотничья, видно, настала пора), Снова ты водишь над утлой слободкой Пил дребезжанье и звон топора. Сколько домов ты построил дворянам; Желтым песком посыпая труды, Выщербит время их крыши бурьяном, В лоск разметет и рассеет сады. В тихом проулке — забор деревянный, Двор немощеный скользит стороной. Ходит форштадтами ветер медвяный, Самою старой пылит стариной. Вот хомуты, и шлея, и подпруги, Пилы, рубанки, вожжа, тесаки, Мерин каурый из дальней округи, Ходит медведь по раструбу доски. Под ноги трое курносых мальчишек, Как воробьи, гомозят на лету, Без перерывов и без передышек, Запросто мяч отлетает в лапту. Годы пройдут, и отцовского дома Бросят они расписное крыльцо, Смертная их поджидает истома, Северный ветер ударит в лицо. Так при царе при Горохе и позже Утренний выговор грома таков, Словно ямщик, собирающий вожжи, Новых история мчит седоков. Но, похваляясь двужильной породой, Бездны и грома скользя на краю, Каждый по-своему Рыжебородый, Руку отцовскую вспомнит в бою.

50

СХ. После строфы 9.

«Но мы не такую грозу подымем, Мы знаем несметную волю масс, Которая только в ружейном дыме На жизнь и на гибель выводит нас».

«Октябрь» 1929, № 4. После строфы 13.

Разрыв поколений, отцы и дети, Родные сердца, что стучат не в лад. Как будто бы нет ничего на свете Трагичней, чем этот глухой разлад. Но нам это всё незнакомо, если, Коснувшись края твоих путей, Я те же, что ты, распеваю песни И той же дорогой иду твоей. И я своему завещаю сыну, Покуда я песенник до конца. Чтоб он на рассвете меня покинул, Когда не признает путей отца.