Стихотворения и поэмы

Саянов Виссарион Михайлович

51. СЫН

СХ.

Иные, повестку в нарсуд получив, Бегут, а за ними бессонница, Их ветер терзает, их мучат лучи И жжет полуночное солнце. Соломенный ветер качает сплеча Багажные полки в вагоне, Но, волоком долю свою волоча, Бедняги страшатся погони. Кружась и гарцуя, проходит земля От синей зари до потемок, На тысячу верст разбросав шенкеля Щербатою дробью постромок. А сын или дочь, а ребенок растет, И ветер доторкнулся в уши — Обратно беглец возвращается тот Седой, постаревший, обрюзгший. Он думает: «Запросто жизнь моя Летит под откос, как лавина, Теперь бы вернуться в родные края, Увидеть подросточка сына». Но

годы промчались, и нет ничего, И сын не узнает отца своего. Я тоже плачу алименты сполна, Тревога моя не уменьшится, Ведь женщина есть, жена — не жена, А попросту так — алиментщица. В провинции снова короткая ночь, Сиренью набухла истома, И сотни дорог обрываются прочь, Скользя от саманного дома. Я в памяти встречи с тобой берегу, Последние слезы у тына, Но ты остаешься на том берегу И осенью даришь мне сына. И первые годы идут по местам В глухой левобережной рани, Проходят в старинном укладе мещан, Бегут в захолустной герани. Но вот он немного еще подрастет, Не баловать в самом-то деле, В собачий сынишку пущу переплет, Аж искры из глаз чтоб летели. Фабзавуч, завод, пионерский отряд — Всё это хорошее средство, Чтоб только дорогами воли подряд Вело краснощекое детство. А если война, и весь округ встревожен, И дымные пули свистят за рекой, Я жизнь свою выну, как саблю из ножен, Мальчишеский твой охраняя покой. На песню, которая за полночь вызрела, Качая щербатых штыков острие, Проходит заря до последнего выстрела, Прошившего наискось горло мое… Вот будет простор разговорам и дудочкам. Вечерние тени ложатся в траву, Но всё, что с тобой ни случилось бы в будущем, Я тоже своею судьбой назову. Живи как попало и пой как придется, Дороги и версты бросая вразброд, Пусть руки ослабнут, пусть голос сорвется, Будь в нашем строю и бросайся вперед. В любой переделке, на суше, на море, Охрипшим от одури голосом петь, И жить не страшись на безмерном просторе, Но прежде всего не страшись умереть. А если ты струсишь — пути наши розны, И помни последнюю волю мою — Слова казака запорожского грозны: «Я тебя породил, я ж тебя и убью». 1930

55. ПЕЙЗАЖ

«Новый мир», 1930, № 10.

Так тихомолком, ни шатко, ни валко, Редкие колки проходят, мельчась, Перепелов тормошит перепалка В этот сквозной замороженный час. Часто погоня срывается в окрике, Волны и молния, грохот и сон, Небо, и то в этом сумрачном округе Нас с четырех окружает сторон. Старого друга седеющий волос, Жимолость, желоб, скользящий назад, Ветер, и с петель срывается волость, Сумрак, и жалобно шурхает сад. К берегу жмутся березы, но кроме Этой кромешной, отверженной тьмы, Глухо по каплям стекающей в громе, Что еще нынче запомнили мы? В севернорусском дорожном ландшафте Странная есть пред рассветом пора. Скоро ли утро сойдет с гауптвахты, Сонные тучи возьмет на ура. Скоро ли снова, сорвавшийся с петель, Здесь разгуляется северный ветер? Но тихомолком, ни шатко, ни валко, Редкие колки проходят, мельчась, Перепелов тормошит перепалка В этот сквозной замороженный час. 1930

71

«Октябрь»,1933, № 11. После строфы 9.

Но час придет. В глухой рассветной рани, Восстав от сна, спеша во все концы, В святивших крест на белой Иордани Огонь живых направят мертвецы.

72

«Год семнадцатый», альманах третий, М., 1933. После строфы 15.

А сколько шахтеров под этой заметью Ушло невозвратно с земли живых, Погибло от пули и пало замертво В сквалыжную славу и прибыль их.

73

«Год семнадцатый», альманах третий, М., 1933. После строфы 9.

Шарабан мы гнали по льду, Дружны наши голоса, Прямо к острову Аскольду Он летит без колеса. Салютуй на крутоярах, Осень, стягами рябин, — Из романсов этих старых Не спасется ни один.

75

«Резец», 1934, № 3.

После строфы 3.

Он каторжанин. Просто ли убийца Из тех, что, грусть по миру волоча, Сначала могут в женщину влюбиться И, рассердясь, зарезать сгоряча? Или солдат, презревший артикулы? Иль, может быть, тунгус широкоскулый? Или далеких округов повстанец? Иль террорист, что бомбу нес в руке, Раскосоглазый, рыжий оборванец, В больших очках и старом армяке? Как вал гремит, вскипая на просторе! Иль то поет архангела труба, Иль это взаболь гневается море, У берегов вскипая, как шерба.

77

Сб. 1952. После строфы 16.

За Байкалом мамонт смотрит в окна, Сто веков назад он в льдину вмерз… Где же ты, заветная Олёкма, Отзовись за столько тысяч верст!

78

Ол 2. После строфы 1.

Там беркут полощет свой клюв синеватый И ржавые перья в чужой вышине, А страшные горы, а злые Карпаты Дымятся, как вражий пожар при луне.

82

«Октябрь», 1933, № 11. После строфы 8.

Попы проходили, хоругви развесив, Но буду ль я думать, что станет с того, Забросив десяток казенных профессий, Тогда я подполья учил мастерство.

85

Ол. После строфы 5.

Золотой самородок, брошенный На распутье пяти дорог, Смертной мукой рот перекошенный, Убегающий в тьму острог.

После строфы 6.

Пусть наплывом склерозной извести Смерть крадется ко мне в тиши, Как полночное небо, вызвезди Все просторы моей души.

86

Ол. Перед строфой 1.

На середине жизненной дороги, в синей смуте Неодолимо чей-то голос шел, И вот звезда блестит, как шарик ртути, И теплый снег покрыл пустынный дол. Крутые, как рога, крылатые тропинки Всю жизнь мою расскажут без запинки. Немало дел и добрых и недобрых, Как вал реки, заключено в гранит. Не обо всем расскажет мой биограф, Не всё людская память сохранит. Настанет ночь бела и неказиста, В озерах мгла раскинет невода, И снова входит в кровь авантюриста Сентиментальности жестокая вода. Где молодость вальяжная, блатная? Ты плотно жалась к моему плечу, Хоть от тебя открытка доплатная, Я за нее всей жизнью заплачу.

96

«Октябрь», 1933. № 11. После строфы 5.

Мне б увидеть в годы те, Пыль стирая бархаткой, Север в жаркой красоте, Стратопланы в высоте, Триста верст над Арктикой. Век, что в ростепель прошел, Не чужой, не нанятый, Через горы, через дол, В том краю, где гиб монгол, Вымирали мамонты.

123

АС. После строфы 3.

И песню споешь ли ты мне, Что пели с тобой в перелеске, О том, как в родной стороне Убит был полковник стрелецкий? Кому он был дорог и мил И в горькие годы разлуки? С кем честно делили весь мир Его загорелые руки?

139

«Литературный современник», 1938, № 5. После строфы 9.

А на память о той, что зари светлей, О любовном велении мудром, Прозывали посад «Тихий свет морей» Старики по окрестным тундрам.

140

«Звезда», 1938, № 5. После строфы 7.

Утром, бывало, над нами всё коршуны кружатся, В злых ковылях разноцветные тени легли, Девичью песню о карих глазах подхорунжего С другом веселым мы в раннее утро вели.

145

«Литературный современник», 1938, № 10. После строфы 2.

Где белый пар клубился по мосту, Где в завитки дымок свивался синий, Где над родной приморскою долиной Трубил журавль усталый в высоту, Отбившийся от стаи, и, нежданно Во тьме услышав громкие гудки, Летел над влажной заводью тумана К мостам, что, горбясь, стыли вдоль реки, Где на просторе, всем ветрам открытом, Чугунный всадник на столбах ворот Уздал коня, и конь стучал копытом По мостовым, в сверкающий пролет.