Стихотворения и поэмы

Китс Джон

ЧАСТЬ II

Любовь и черствый хлеб средь нищих стен — Прости, Амур! — есть пепел, прах и тлен. Подчас любовь — ив золото одета — Мучительней поста анахорета. Сказания из призрачной страны Непосвященным чужды и темны. Поведай Ликий о себе хоть слово — Нахмурилась бы нравственность сурово, Но столь недолгим был восторга час, Что не послышался шипящей злобы глас. Сам Купидон от ревности мгновенной К блаженству пары этой совершенной Над створом двери, что в покой вела, Парил, раскрыв шумящие крыла, И полночи вокруг рассеивалась мгла. Но вот пришла беда: перед закатом — За пологом, прозрачно-розоватым (Подвешенный на нити золотой, Колеблем ветром, он вплывал в покой Меж мраморных колонок, открывая Голубизну эфира), — созерцая Друг друга сквозь ресницы в полусне, На ложе, как на троне, в тишине Любовники покоились счастливо, Но тут донесся вдруг нетерпеливо, Веселый щебет ласточек смутив, Сторожевой трубы пронзительный призыв. Очнулся Ликий: звук не повторился, Но мыслей рой тревожный оживился. Впервые он пурпуровый чертог, Где обитал пленительный порок, Душой обеспокоенной покинул, Стремясь в тот шумный мир, что сам отринул. У Ламии приметливой тотчас Невольно слезы полились из глаз. Она державой радостей владела, Но Ликия блаженство оскудело: Уйдя в раздумье, отдалился он… Над страстью чудился ей погребальный звон. «О чем ты плачешь, дивное творенье?» — «О чем твое, скажи мне, размышленье? Оставил ты меня — и тяжело Легла забота на твое чело. В твоей груди мне места нет отныне». Воскликнул он: «В твоих зрачках, богиня, Себя я созерцаю, как в раю; Мечтаю страстно, чтоб любовь свою Воспламенить рубиновым гореньем. Каким твое мне сердце ухищреньем В ловушку заманить и взять в полон — Таить, как аромат таит бутон? До дна испить блаженство поцелуя? Узнать ты хочешь, что в душе храню я? От любопытных восхищенных глаз Никто не в силах редкий скрыть алмаз, Пред замершей толпой не возгордиться! Хочу я изумленьем насладиться Взволнованных коринфян. Пусть скорей, Встречаемы приветствием друзей И недругов досадою открытой, На улице, гирляндами увитой, Мы в колесницу брачную взойдем Перед Гимена шумным торжеством». Но

Ламия упала на колени: Не сдерживая жалобных молений, Ломала руки, горем сражена. Переменить намеренье она Возлюбленного пылко заклинала. Задет он был и удивлен немало, Но кроткую строптивицу склонить К согласию желал — и, может быть, Невольно властью упивался новой Терзать и речью бичевать суровой. Разгневанный ее упорством, он Стал так прекрасен, точно Аполлон В тот миг, когда, Пифона поражая, Вонзилась в пасть змеи стрела златая. Змеи? О нет! Змея ли перед ним? Безропотно со жребием своим Она смирилась, юноше покорна, Во власть любви отдавшись непритворно. Он прошептал в полночной тишине: «Открой же имя сладостное мне! Не спрашивал о нем я, почитая Тебя богиней. Гостья неземная, Как среди смертных ты наречена? Заздравный кубок алого вина Поднимут ли друзья твои высоко, Родные соберутся ль издалека?» — «Нет у меня на свете никого, Кто б мог придти на это торжество. Безвестна я в Коринфе многолюдном. Отец и мать навеки беспробудным Почили сном. Их пыльный склеп забыт, Над урнами лампада не горит: Одна осталась я в роду злосчастном. Из-за тебя в порыве сладострастном Презрела я завещанный обряд. Зови гостей, но если нежный взгляд Имеет власть, как прежде, над тобою — Пусть Аполлоний с праздничной толпою Не переступит свадебный порог». Смутился Ликий, но никак не мог Добиться объясненья слов столь странных, — И вдруг умолк в объятьях сна нежданных. Обычай был: пред брачным торжеством Невеста покидала отчий дом В час предзакатный, под фатою скрыта. Вслед колеснице радостная свита Бросала с песнопеньями цветы… Но, Ламия, как одинока ты! Без Линия (отправился он вскоре На пир сзывать родню), в безмерном горе, Отчаявшись безумца убедить Любовь от глаз завистливых таить, Она решилась с ревностною страстью Придать великолепие несчастью. Откуда к ней явилось столько слуг И кто они — не знал никто вокруг. Под шум незримых крыл зажегся ярким Сияньем зал. Неслась к высоким аркам Томительная музыка — она, Казалось, держит в воздухе одна, Стеная от мучительной тревоги, Воздвигнутые волшебством чертоги. Панель из кедра отражала строй Высоких пальм: они над головой Вершинами сплелись, и в пышных кронах Зажглись светильники среди ветвей зеленых. Роскошный пир под лиственным шатром Благоуханья источал. Весь дом Она прошла — тиха, бледна, бесстрастна, В наряде дивном царственно прекрасна. Невидимым прислужникам своим Велит изображением резным Ветвей из мрамора и яшмы темной Украсить каждый уголок укромный. Довольная убранством, в свой покой Она взошла, наедине с тоской Укрылась в тишине уединенья — И там со страхом стала ждать вторженья Гостей зловещих, буйным кутежом Готовых возмутить затворнический дом. Вот час настал для толков суесловных. Злосчастный Ликий! Тайну нег любовных, Счастливого безмолвия удел — Зачем, глупец тщеславный, ты презрел? Явилось стадо: шумною гурьбою Теснясь у входа, с завистью тупою Глазели гости на роскошный дом, Вознесшийся мгновенным волшебством. На улице, с младенчества известной Всем обитателям застройкой тесной, Возник дворец диковинно-чудесный. Недоуменно внутрь они спешат; Но средь вошедших некто острый взгляд В убранство дивное вперил сурово, Ступил на мрамор, не сказав ни слова, Угрюм и строг — то Аполлоний был. Холодную усмешку он таил, Как будто мгла запутанного дела Пред мыслью зоркой таяла, яснела. У входа Ликий встретился ему… «Являться не пристало никому На пир счастливый гостем нежеланным, И все-таки присутствием незваным Смущу веселье юношей и дев — И ты простишь мне!» Ликий, покраснев, Склонил чело: философа брюзгливость Рассеяла горячая учтивость. Вступают вместе в пиршественный зал. Благоуханий полон, он сиял Торжественно зажженными огнями. В панелях ярко отражалось пламя Светильников; затейливо вились Курений струйки, устремляясь ввысь С треножников священных, что, подъяты Над мягкими коврами, ароматы Распространяли: ровно пятьдесят Курильниц с миррой выстроилось в ряд. Вдоль стен зеркальных к потолку взлетая, Дымки сплетались и двоились, тая. Овальные столы вознесены На львиных лапах и окружены Удобным ложем; радостно мерцало Вино, внесенное из тьмы подвала; Блестели чаши, грузно-тяжелы. От яств ломились пышные столы, Щедрей даров Церериного рога — И каждый освящен изображеньем бога. Рабы, гостей в прихожей обступив, Им волосы маслами умастив, Отерли члены губкой благовонной — И, облачившись в белые хитоны, Все двинулись для пиршества возлечь На шелк, ведя придирчивую речь Вполголоса, никак не понимая, Откуда вдруг взялась обитель неземная. Чуть слышно музыка плыла вокруг, И разносился мелодичный звук Напевной речи эллинской, сначала Негромкой, но как только развязала Язык струя блаженная, гостям Ударив в голову, поднялся гам; Сильнее загремели инструменты — И вот диковинные позументы Завес тяжелых, весь просторный зал, Что роскошью невиданной сиял, И Ламия в прекрасном облаченье Уже не повергают в изумленье. Спасительное, райское вино! Блаженством оделяешь ты одно. В зенит вознесся Вакх, воспламеняя Огнем глаза и щеки. Дверь резная Раскрылась — и невольники внесли От Флоры пышный дар — наряд земли: Цветов охапки из лесной долины Переполняли яркие корзины, Сплетенные из прутьев золотых — Пирующим венки для прихотей любых. Какой венок для Ламии? Какой — Для Ликия? Каким мудрец седой Увенчан будет? Папоротник с ивой Пусть оттеняют взор ее тоскливый; Пусть лозы Вакха юноша возьмет — Он в них забвенье страхов обретет; Над лысым лбом философа колючий Чертополох пускай с крапивой жгучей Чинят раздоры. От прикосновенья Холодной философии — виденья Волшебные не распадутся ль в прах? Дивились радуге на небесах Когда-то все, а ныне — что нам в ней, Разложенной на тысячу частей? Подрезал разум ангела крыла, Над тайнами линейка верх взяла, Не стало гномов в копи заповедной — И тенью Ламия растаяла бесследной. Вот, сидя с ней в возглавии стола, Счастливый Ликий от ее чела Глаз не отводит, но, оцепененье Любви стряхнув, он через стол в смущенье Украдкой посмотрел: там хмурый лик К ним обратил морщинистый старик. Хотел он кубок, полный до краев, Поднять за мудреца, но столь суров Был взгляд учителя неблагосклонный, На юную невесту устремленный, Что, трепеща, поникла та без сил. В тревоге Ликий за руку схватил Свою невесту. Холодом могилы Ему на миг оледенило жилы, Потом жестокий жар вонзился в грудь… «О Ламия, ответь же что-нибудь! Испугана ты — чем? Тебе знаком он?» Забыв про все, не слыша гвалт и гомон, В глаза он впился, смотрит: как чужая, Глядит она, глядит, не узнавая, По-прежнему недвижна и бледна — Как будто колдовством поражена. Вскричал он: «Ламия!» В ответ — молчанье… Заслышав крик неистовый, собранье Притихло; смолк величественный лад. Еще звучала лютня невпопад, Но мирт в венках увял — и постепенно Безмолвье воцарилось. Запах тлена По зале пробежал — и все вокруг Смертельную тоску почувствовали вдруг. Он снова: «Ламия!» В порыве диком — Отозвалось лишь эхо слабым вскриком. «Сгинь, мерзкий сон!» — он возопил в слезах, Вгляделся вновь: не бьется на висках Лазурной нитью жилка; краски нежной На коже щек не видно белоснежной; Запали глубоко глаза в глазницы; Застыли, как у мертвой, острые ресницы. «Прочь, ты — жестокосердый! Прочь, палач! Скрой лживые глаза, скорее спрячь! Иль кара справедливая богов, Невидимо вступающих под кров, Пронзит тебя внезапной слепотой, Оставит в корчах совести больной, — За то, что ты, бесчестный и презренный, Гордыней нечестивой, дерзновенной Могущество благое попирал, Обманом изощренным оскорблял. Коринфяне! Взгляните на злодея: Под веками, безумьем адским рдея, Взор демона горит… И нет укрытья Любви моей… Коринфяне, взгляните!»— «Глупец!» — с презрением софист изрек Охрипшим голосом — и, словно рок Свершился неизбежный, с жалким стоном Пал Ликий перед призраком склоненным. «Глупец! — вновь Аполлоний произнес, Глаз не спуская с Ламии. — От гроз И бедствий жизни я тебя спасал Затем ли, чтоб змеи ты жертвой стал?» При слове том у Ламии несчастной Дух захватило: беспощадно-властный Разил ее, как пикой, острый взор. Рукою слабой смертный приговор Молила не произносить — напрасно! Софист суровый с ясностью ужасной «Змея!» воскликнул громко… В этот миг Послышался сердца пронзивший крик — И Ламия исчезла… Упоенье Ушло от Ликия, и в то ж мгновенье Угасла жизнь… Друзьями окружен, Простерт на ложе без движенья он: И обернули тело в свадебный хитон.

Конец июня — начало сентября 1819

* * *

Сидят, вращая томными очами, Вздыхают, зябко поводя плечами, Крошат в задумчивости свой бисквит, Забыв про чай, забыв про аппетит. Глянь, размечтались! — вот народ блаженный! Пусть уголь догорел — им невдомек Позвать служанку, дернув за звонок. В молочнике барахтается муха, Она жужжит так жалостно для слуха! Средь стольких сострадательных людей Ужель погибнуть ей? Нет! Мистер Вертер со слезой во взоре К ней тянет ложку помощи — и вскоре, Из гибельной пучины спасена, В родной эфир стремит полет она. Ромео, встань! Ты видишь, как в шандале, Потрескивая, свечи замигали? Зловещий знак! «О боже! Мне к семи — В дом семь, на Пиккадилли! Черт возьми!» — «Ах, не отчаивайтесь так ужасно, Мой друг! Сюртук сидит на вас прекрасно! Весьма прелюбопытно было б знать, Где ваш портной живет». — «Да-да, бежать! Скорей! О ужас! Я сойду с ума!.. Согласен с вами, сэр, — весьма, весьма!»

17—27 сентября 1819

ИЗ ПОЭМЫ «ПАДЕНИЕ ГИПЕРИОНА.

ВИДЕНИЕ»

…Не знаю, сколько пролежал я так. Когда же я очнулся и воспрянул, Прекрасные деревья и поляна Исчезли. Озираясь, я стоял Средь каменных стволов в каком-то древнем Святилище, чей свод был вознесен Так высоко, что облака могли Плыть по нему, как по ночному небу. Здесь обнажался страшный пласт времен; Все, что я видел раньше на земле: Седых соборов купола, и башни В проломах, и обрушенные стены (Погибших царств обломки), и еще Изрезанные ветром и волнами Утесы, — это все теперь казалось Негодной рухлядью в сравненье с той Величественной, вечною твердыней. Я различал на мраморном полу Сосуды странные, и одеянья, Как будто сотканные из асбеста Окрашенного, — или в этом храме Бессильно было тленье: так сияло Чистейшей белизною полотно, Такой дышали свежестью узоры На ризах многоцветных. Вперемешку Лежали тут жаровня и щипцы Для благовоний, чаши золотые, Кадильницы, одежды, пояса И драгоценностей священных груды. С благоговейным страхом отведя Глаза, я попытался вновь объять Пространство храма; с потолка резного Спустившись, взгляд мой перешел к столбам Суровой, исполинской колоннады, Тянувшейся на север и на юг, В неведомую тьму, — и к черным створам Закрытых наглухо ворот восточных, Рассвет загородивших навсегда. Затем, на запад обратясь, вдали Увидел я громадного, как туча, Кумира, и у ног его — уснувший Алтарь, и мраморные с двух сторон Подъемы, и бессчетные ступени. Поспешности стараясь не явить Неподобающей, я к алтарю Направился и, ближе подойдя, Служителя заметил у святыни И отблески высокие огня. Как в полдень северный знобящий ветер Сменяется затишьем, и цветы, Под теплыми дождинками оттаяв, Таким благоуханием, такой Целебной силой наполняют воздух, Что даже тот, кто гробу обречен, Утешится, — так жертвенное пламя Весенний источало аромат, Веля забыть все, кроме наслажденья; И из-за белых благовонных струй, Густых клубов и занавесей дыма Раздался голос: «Если ты не сможешь Ступени эти одолеть, — умри Там, где стоишь, на мраморе холодном. Пройдет немного лет, и плоть твоя, Дочь праха, в прах рассыплется; истлеют И выветрятся кости; ни следа Не сохранится здесь, на этих плитах. Знай, истекает твой последний час; Во всей Вселенной нет руки, могущей Перевернуть песочные часы Твоей погибшей жизни, если эта Смолистая кора на алтаре Дотлеет прежде, чем сумеешь ты Подняться на бессмертные ступени». Я слушал, я смотрел; два чувства сразу Жестоко были ошеломлены Угрозой этой яростной; казалась Недостижимой цель; еще горел Огонь на алтаре, когда внезапно Меня сотряс — от головы до пят — Озноб, и словно жесткий лед сковал Те струи, что пульсируют у горла. Я закричал, и собственный мой крик Ожег мне уши болью; я напряг Все силы, чтобы вырваться из хватки Оцепенения, чтобы достичь Ступени нижней. Медленным, тяжелым, Смертельно трудным был мой шаг; душил Меня под сердце подступивший холод; И, пальцы сжав, я их не ощутил. Должно быть, за мгновенье перед смертью Коснулся я замерзшею ногой Ступени, — и почувствовал, коснувшись. Как жизнь по ней вливается. Легко Я вверх взошел, как ангелы когда-то По лестнице взлетали приставной С земли на небо. «Праведная сила! — Воскликнул я, приблизившись к огню, — Кто я такой, чтоб так спастись от смерти? Кто я такой, что снова медлит смерть Прервать мою кощунственную речь?» Тень отвечала из-под покрывала: «Узнал ты ныне, что такое смерть И воскрешенье; слабость победив, Ты отодвинул миг неотвратимый». — «Пророчица благая! — я сказал. — Рассей, прошу тебя, туман сомненья В моей душе!» И тень произнесла: «Знай: посягнуть на эту высоту Дано лишь тем, кому страданье мира Своим страданьем стало навсегда. А те, которые на свете ищут Спокойной гавани, чтоб дни свои Заспать в бездумье, — если невзначай Сюда и забредают к алтарю, — Бесследно истлевают у подножья». — «Но разве мало на земле других? — Спросил я, ободрясь. — Людей, готовых На смерть за ближнего, принявших в сердце Всю титаническую муку мира И бескорыстно посвятивших жизнь Униженным собратьям? я бы многих Увидел здесь, — но я стою один». — «Те, о которых ты сказал, живут Не призраками, — возразил мне голос, — Не слабые мечтатели они; Им нет чудес вне милого лица, Нет музыки без радостного смеха. Прийти сюда они не помышляют; А ты слабей — и потому пришел. Какая польза миру от тебя И всех тебе подобных? Ты — лунатик, Живущий в лихорадочном бреду; Взгляни на землю: где твоя отрада? Есть у любого существа свой дом, И даже у того, кто одинок, И радости бывают, и печали — Возвышенным ли занят он трудом Иль низменной заботой, но отдельно Печаль, отдельно радость. Лишь мечтатель Сам отравляет собственные дни, Свои грехи с лихвою искупая. Вот почему, чтоб жребии сравнять, Тебе подобных допускают часто В сады, где ты недавно побывал, И в эти храмы; оттого живой Ты и стоишь пред этим изваяньем». — «Так я за бесполезность предпочтен И речью благосклонною врачуем В болезни не постыдной! О, до слез Великодушной тронут я наградой! — Воскликнул я, и продолжал: — Молю, Тень величавая, ответь: ужели Мир до того оглох, что бесполезны Ему мелодии? или поэт — Не друг, не врачеватель душ людских И не мудрец? Что я — ни то, ни это — Осознаю, как ворон сознает, Что он — не сокол. Кто же я тогда? Ты говорила о подобных мне — О ком?» И тень под белым покрывалом С такою силою отозвалась, Что всколыхнулись складки полотна Над золотой кадильницей, свисавшей С ее руки. «О племени сновидцев! Сновидец и поэт — два существа Различных, это — антиподы в мире. Один лишь растравляет боль, другой — Льет примирительный бальзам на раны». И я вскричал с пророческой тоскою: «О где ты, дальновержец Аполлон? Вели скорей невидимой чуме, Вползающей сквозь щели, покарать Поддельных лириков, бахвалов праздных, Самовлюбленных, жалких стихоплетов; Пусть тоже смерть вдохну, — зато увижу, Как все они растянутся в гробах!.. О тень высокая, прошу, поведай: Где я? Чей это царственный алтарь? Кому здесь воскуряют благовонья? Какого мощного кумира лик Крутым уступом мраморных колен Скрыт от меня? И кто такая ты, Чей мягкий голос до меня снисходит?» И тень, окутанная покрывалом, Вдруг так заговорила горячо, Что всколыхнулись складки полотна Над золотой кадильницей, свисавшей С ее руки, и голос выдавал Давно, давно копившиеся слезы: «Заброшенный, печальный этот храм — Все, что оставила война титанов С мятежными богами. Этот древний Колосс, чей лик суровый искажен Морщинами с тех пор, как он низвергнут, Сатурна изваянье; я — Монета, Последняя богиня этих мест, Где ныне лишь печаль и запустенье»…

21 сентября 1819

СТРОКИ К ФАННИ

Как мне воспоминание стереть, Слепящий образ твой прогнать из глаз? Час минул — только час! Есть память рук; — любимая, ответь, Чем вытравить ее, как истребить И вновь свободным быть? Ведь раньше, если бы меня увлек Прелестный локон или лоб — я мог Легко порвать силок; Ведь муза все же у меня была, Пусть неказиста с виду, но крыла Держала наготове, чтоб лететь — Лишь стоит повелеть! Пестра, быть может, мыслями бедна; Но для меня божественна она, Божественна! Какой из вольных птиц В просторе океанском без границ Приспичит философствовать, когда Под нею в муках корчится вода? Где взять мне сил Для облинявших крыл, Чтоб снова воспарить под облака И унестись От Купидона — ввысь, Как от порхающего мотылька? Вина глотнуть? Но это — пошлый путь, Анафемство и ересь, что тайком В канон любви сумели проскользнуть; Пускай счастливый тешится вином, А на меня идет лавина бед — И прежних утешений больше нет! Забыть ли ненавистную страну, Держащую моих друзей в плену? Тот берег злой, куда их занесла Судьба — но от лишений не спасла; Тот край уродливый, где в струях рек — Мутно-бурливых, илистых — вовек № жили водяные божества; Где ветры холод ледяной несут С больших озер и как плетьми секут Людей; где пастбищ грубая трава Не впрок худым, измученным быкам; Где аромата не дано цветам, А птицам — нежных трелей; где густой И дикий лес кромешной темнотой Дриаду напугал бы; где сама Природа, кажется, сошла с ума. О чары дня! Гоните адский призрак от меня! Светает: госпожа моя пришла — И отступила мгла! Позволь мне вновь душою отдохнуть, Припав к тебе на грудь! Твой стан замкнуть в объятия позволь — Утишить рук томительную боль! Проникнуться теплом твоим насквозь — До кончиков волос! Дай губы вновь! Какая это боль — твоя любовь! Довольно! О, довольно грезить мне Тобою, как во сне!

13 (?) октября 1819

К ФАННИ

Помилосердствуй! — сжалься! — полюби! — Любви прошу — не милостыни скудной — Но милосердной, искренней любви — Открытой, безраздельной, безрассудной! О, дай мне всю себя — вобрать, вдохнуть Твое тепло — благоуханье — нежность Ресниц, ладоней, плеч — и эту грудь, В которой свет, блаженство, безмятежность! Люби меня! — душой — всем существом — Хотя б из милосердия! — Иначе Умру; иль, сделавшись твоим рабом, В страданьях праздных сам себя растрачу, И сгинет в безнадежности пустой Мой разум, пораженный слепотой!

Середина (?) октября 1819

ОДА К ФАННИ

I

Природа-врач! Пусти мне кровь души! Лишь брось на свой треножник, и послушно Пусть хлынут из груди стихи. Мне душно… От стихотворства сердце разреши! Дай только тему, тему! Дай мне роздых. Мечта моя, ты видишься сквозь мрак. Но где призывный знак, Чтоб выбежал я на морозный воздух?

II

Любовь моя! Ты — нежная обитель Надежд, печалей, страхов и отрад. Сейчас, во мгле ночной, как небожитель, Ты светишь — отгадал я без ошибки! — Волшебной красотой своей улыбки, Чей блеск мой бедный, жадный, рабский взгляд Впивает в изумленье И в сладостном томленье.

III

Мой пир! Тебя глазами ест обжора. Луны моей серебряной смущенье Кто смеет вызывать бесстыдством взора? Пусть говорит в нем страсть, Руки своей не позволяй украсть! И пульса учащенного биенье Оставь мне, сжалься! Даже невзначай Ты сердца от меня не отвращай.

IV

Хоть музыка звучит и сладострастных Видений сонм колышет воздух жаркий, Ты бойся танца завитков опасных, Вдыхая этот хмель, Воздержанная лилия, апрель Улыбчивый, холодный, яркий. Дай господи, чтоб не осталось втуне Мое мечтанье о тепле июня!

V

Не правда, скажешь, Фанни? К белоснежной Груди ты руку мягкую прижми И, сердца звук услышав безмятежный, Признайся: верность женская мужчине — Перо, что плавает в морской пучине. Давным-давно известно меж людьми: Изменчива подруга, Как одуванчик луга.

VI

Сознанье это — горше всяких бед Тому, кто одержим любовью, Фанни, Как я, чье сердце за тобою вслед Стремится, здравый смысл отринув И свой постылый дом покинув. С нас требует любовь жестокой дани. Мой ангел! Снизойдя к такой плачевности, Спаси, убереги меня от ревности!

VII

О, если ценишь пыл души смиренной, — Не блеск минутный оболочки внешней, — Пускай любви моей престол священный Никто не осквернит, и хлеб святой Да не преломит грубою рукой, И не сомнет цветок мой вешний. А если нет — я навсегда закрою Глаза, предавшись вечному покою.

<Февраль 1820>

* * *

Рука живая, теплая, что пылко Способна сжать, — застынь она в безмолвье Могилы ледяной, — тебе бы днем Являлась, ночью мучила б ознобом, И сердца кровь ты б отдала, чтоб жилы Мои наполнить алой жизнью вновь И совесть успокоить, — вот, гляди, — Я протянул ее тебе…

<Ноябрь — декабрь 1819>

КОММЕНТАРИИ

За исключением нескольких малозначительных стихотворений и отрывков, настоящее издание представляет все печатавшиеся в русском переводе стихотворные произведения Китса. На сегодняшний день непереведенными остаются лишь некоторые крупные вещи: отсутствуют полные переводы поэм «Эндимион» и «Падение Гипериона. Видение», незаконченной сатирической поэмы «Шутовской колпак» и опытов в жанре стихотворной драмы.