Стихотворения и поэмы

Китс Джон

КНИГА ТРЕТЬЯ

Вот так между покорностью и буйством Метались побежденные титаны. Теперь оставь их, Муза! Не по силам Тебе воспеть такие бури бедствий. Твоим губам скорей печаль пристала И меланхолия уединенья. Оставь их, Муза! Ибо скоро встретишь Ты множество божеств первоначальных, Скитающихся в мире без приюта. Но с трепетом коснись дельфийской арфы, И пусть повеет ветерком небесным Мелодия дорийской нежной лютни; Ведь эта песнь твоя — Отцу всех песен! Все розовое сделай ярко-алым, Пускай румянец розы вспыхнет ярче, Пусть облака восхода и заката Плывут руном роскошным над холмами, Пусть красное вино вскипит в бокале Ключом студеным, пусть на дне морском Ракушек розовеющие губы В кармин окрасятся, пусть щеки девы Зардеют жарко, как от поцелуя. Возрадуйтесь, тенистые Киклады И главный остров их, священный Делос! Возрадуйтесь, зеленые оливы, И тополя, и пальмы на лужайках, И ветер, что поет на побережье, И гнущийся орешник темноствольный: Об Аполлоне будет эта песня! Где был он в час, когда в приют скорбей Спустились мы за солнечным титаном? Он спящими оставил пред зарею Мать и свою ровесницу-сестру И

в полумраке утреннем спустился К ручью, чтоб там бродить под сенью ив, По щиколотку в лилиях росистых. Смолк соловей, и начал песню дрозд, И несколько последних звезд дрожали В лазури. Не было ни уголка На острове — ни грота, ни пещеры — Куда не достигал бы ропот волн, Лишь густотою леса приглушенный. Он слушал, и мерцала пелена Перед глазами, и стекали слезы По золотому луку. Так стоял, Когда из чащи выступила вдруг Богиня с грозно-величавым ликом. Она глядела, как бы испытуя, На юношу, и он, спеша постичь Загадку взора этого, воскликнул: «Как ты прошла по зыбкой глади моря? Или незримая в незримых ризах Доселе ты блуждала в этих долах? Мне кажется, я слышал шелест платья По опали сухой, когда один Мечтал я в глубине прохладной чащи, Мне чудилось волненье и шуршанье В густой нехоженой траве, я видел, Как поднимали головы цветы Вослед таинственным шагам. Богиня! Я узнаю и твой бессмертный лик, И взор бесстрастный, — или это только Приснилось мне…» — «Да, — прозвучал ответ, Тебе приснилась я, и, пробудясь, Нашел ты рядом золотую лиру, Коснулся певчих струн, — и целый мир С неведомою болью и отрадой Внимал рожденью музыки чудесной. Не странно ль, что, владея этим даром, Ты плачешь? В чем причина этой грусти? Меня печалит каждая слеза, Пролитая тобой. Открой мне душу; Ведь я на этом острове пустынном Была твоим хранителем и стражем — От детских лет, от первого цветка, Который сорвала рука младенца, До дня, когда ты сам сумел согнуть Свой лук меткоразящий. Все поведай Той древней силе, что пренебрегла Своим престолом и своим покоем Ради тебя и новой красоты, Родившейся на свет». С мольбой в глазах, Внезапно засиявших, Аполлон Проговорил, из горла изливая Певучие созвучья: «Мнемозина! Тебя узнал я, сам не знаю как. Зачем, всеведущая, ты пытаешь Меня вопросами? Зачем я должен Стараться выразить то, что сама Ты можешь мне открыть? Тяжелый мрак Неведенья мне застилает зренье. Мне непонятна собственная грусть; Я мучусь, думаю — и, обессилев, В стенаньях опускаюсь на траву, Как потерявший крылья. О, зачем Мне эта тяжесть, если вольный воздух Податливо струится под моей Стопой стремительной? Зачем, зачем С такою злостью дерн я попираю? Богиня милостивая, ответь: Один ли этот остров есть на свете? А звезды для чего? А солнце? Солнце! А кроткое сияние луны? А тысячи созвездий? Укажи Мне путь к какой-нибудь звезде прекрасной, И я взлечу туда с моею лирой И серебристые ее лучи Заставлю трепетать от наслажденья!

Я слышал гром из туч. Какая сила, Чья длань властительная производит Шум этот и смятение стихий, Которым я внимаю — без боязни, Но в горестном неведенье? Скажи, Печальная богиня, — заклинаю Тебя твоей рыдающею лирой: Зачем в бреду и самоисступленье Брожу я в этих рощах? Ты молчишь. Молчишь! — но я уже читаю сам Урок чудесный на лице безмолвном И чувствую, как в бога превращает Меня громада знаний! Имена, Деянья, подвиги, седые мифы, Триумфы, муки, голоса вождей, И жизнь, и гибель — это все потоком Вливается в огромные пустоты Сознанья и меня обожествляет, Как будто я испил вина блаженных И приобщен к бессмертью!» Задохнувшись, Он смолк, не в силах взора оторвать От Мнемозины, и мерцали чудно Воспламененные глаза, — как вдруг Все тело охватило страшной дрожью, И залил лихорадочный румянец Божественную бледность, — как бывает Пред смертью — иль, верней, как у того, Кто вырвался из лап холодной смерти И в жгучей муке, сходной с умиранием, Жизнь обретает вновь. Такая боль Терзала Аполлона. Даже кудри — Его златые кудри трепетали Вокруг сведенной шеи. Мнемозина Воздела руки, словно прорицая… И вскрикнул Аполлон — и вдруг он весь Небесно…

Сентябрь — ноябрь 1818

МЕЧТА

Отпусти Мечту в полет, Радость дома не живет; Как снежинки, наслажденья Тают от прикосновенья, Лопаются — посмотри, — Как под ливнем пузыри! Пусть Мечта твоя летает, Где желает, как желает, Лишь на пользу не глядит — Польза радости вредит; Так порой в листве росистой Плод приметишь золотистый: Как он сочен, свеж и ал! Надкуси — и вкус пропал. Что же делать? Лето минет; Осень взгляд прощальный кинет; Ты останешься один. Дров сухих подбрось в камин! Пусть тебе мерцают в очи Искры — духи зимней ночи. Не слыхать ничьих шагов, Только пахарь с башмаков Снег налипший отряхает, Да луна меж туч мелькает. В этот час пошли Мечту С порученьем в темноту: Чтоб она тебе достала Все, чем год земля блистала; Пусть вернет тебе скорей Благодать июньских дней, И притом апреля почки И весенние цветочки, Зрелой осени покой, — И таинственной рукой Пусть, как редкостные вина, Их смешает воедино; Кубок осуши глотком! — И услышишь майский гром, И шуршащий спелый колос, И далекой жатвы голос; Чу! как будто в небе звон… Жаворонок? Точно, он! Там грачи к гнезду родному Тащат ветки и солому; Гомон птиц и шум ручьев Слух наполнят до краев. Ты увидеть сможешь рядом Маргаритку — с виноградом, Поздних лилий холодок — И подснежника росток, Гиацинт сапфирный в чаще, Рядом с лопухом стоящий; И на всех листах вокруг — Ливня майского жемчуг. Ты приметишь мышь-полевку, Пережившую зимовку; Вялую от сна змею, Сбросившую чешую; В лозняке, спугнувши птичек, Пару крапчатых яичек; Перепелку, что крыла Над птенцами развела; Пчел, роящихся нестройно, Раздраженно, беспокойно; Желудей созревших град, Ветер, осень, листопад… Пусть Мечта живет свободно, Странствуя, где ей угодно, Лишь на пользу не глядит — Польза радости вредит. Разве не поблекнут розы Под унылым взглядом прозы? Разве будут губы дев Вечно свежими, созрев? Разве есть глаза такие — Пусть небесно-голубые, — Чтобы свет их не погас, Став обыденным для нас? Как снежинки, наслажденья Тают от прикосновенья. Лишь в Мечте бы ты сыскал Милую — свой идеал: Кроткую, как дочь Цереры, — Прежде, чем в свои пещеры Царь теней ее стащил И к угрюмству приучил; Белую, как стан иль ножка Гебы, коли вдруг застежка Золотая отпадет, И к ногам ее спадет Легкая, как сон, туника; И вздохнет Зевес-владыка, В кубке омочив уста… О крылатая Мечта!.. Разорви ж скорее эти Здравого рассудка сети; Отпусти Мечту в полет, Радость дома не живет.

<Декабрь> 1818

ОДА

Написано на чистой странице перед трагикомедией

Бомонта и Флетчера «Прекрасная трактирщица».

Барды Радости и Страсти! Вам дано такое счастье: В мире жизнью жить двойной — И небесной и земной! Там, вверху, в едином хоре С вами — солнце, звезды, зори; Шум небесных родников; Гул раскатистых громов; Там, под кровлею дубравной, Где пасутся только фавны, Вы вдыхаете густой Элисейских трав настой; Там гигантские над вами Колокольчики — шатрами; Маргаритки — все подряд — Источают аромат Роз, а розам для сравненья Нет на всей земле растенья! Там не просто соловьи Свищут песенки свои, Но поют высокой темы Философские поэмы, Сказки, полные чудес, Тайны вечные небес. Вы — на небесах и все же На земле живете тоже; Ваши души, словно свет, Нам указывают след К тем высотам, в те селенья, Где ни скуки, ни томленья; Смертным говорят они, Как летучи наши дни; Как блаженство к горю близко; Как заводит злоба низко; Про величье — и про стыд; Что на пользу, что вредит… Барды Радости и Страсти! Вам дано такое счастье: В мире жизнью жить двойной — И небесной и земной!

<Декабрь> 1818

ПЕСНЯ

Тише, милая, тише! на цыпочках шаг! Дом уснул, — но тише, не надо так смело! Хоть подшила ты ватой плешивцу колпак, Вдруг услышит?.. О сладостная Изабелла! Хоть походка твоя, как у феи, легка, Танцующей на пузырьках ручейка, Тише, милая, тише! ступай осторожно! Спит ревнивец, но чутко он спит и тревожно. Смолкли шорохи, воздух застыл недвижим, Отрешилась ночь от летейской заботы, Майский жук монотонным гуденьем своим Погрузил ее в озеро смутной дремоты; И луна скрылась в облако, словно за дверь, Из скромности — или поняв, что теперь Нам не нужно огня, кроме глаз твоих ярких — О моя Изабелла! — и губ твоих жарких. Скинь щеколду! ах нет! — осторожнее с ней! Нас повсюду опасности подстерегают. Хорошо! а теперь — дай мне губы скорей! Пусть храпит старый дурень и звезды мигают. Спящей розе приснится любовь, и она На заре проснется, нектара полна; Дикий голубь, воркуя, к подруге прижмется… Ах, как больно в груди поцелуй отдается!

<Декабрь> 1818

КАНУН СВЯТОЙ АГНЕССЫ

1

Канун Святой Агнессы. Холода. Сове — и то в лесу не сладко было. Траву в полях одела корка льда. В овчарне стадо смолкшее застыло. Монах поклоны отбивал уныло, Он мерз. И словно хладный фимиам, Всплывающий от ветхого кадила, Неслось его дыханье к небесам, И достигало их, и оставалось там.

2

Он дочитал молитву терпеливо. И, босоног, и немощен, и свят, — Берет светильник и неторопливо Вдоль нефа темного бредет назад, Минуя изваяний длинный ряд, Коленопреклоненные, стоят, — И думает старик, изнемогая, О том, как их томит одежда ледяная.

3

Свернул на север, в боковую дверь. Шагни вперед — и лаской музыкальной Он был бы сладко опьянен теперь. Но колокол зовет его прощальный, Над ним обряд свершая погребальный. Бредет монах, соблазны гонит прочь, Он выбрал путь недальний и печальный: Лег наземь, чтобы слабость превозмочь. За грешников молясь, монах не спал всю ночь.

4

Он все же слышал нежный звон прелюдий Сквозь множество распахнутых дверей, — Там, в переходах, суетились люди. Вот музыка становится слышней, И зала, принимавшая гостей, Могла б явить монаху блеск соблазна. Лепные ангелы висят над ней, Держа карниз; глаза таращат праздно, На животе крыла сложив крестообразно.

5

Смех серебром звенит, и счету нет Цветам, нарядам, перьям и алмазам. Здесь рыцарских романов сладкий бред, Который в юности дурманит разум. Но отойдем и обратимся разом К мечтательнице-деве у окна, Поверившей доподлинным рассказам, Что слышала от старых дам она, — И нынче ждет весь день, надеждой пленена.

6

В канун Святой Агнессы дева может Во сне вкусить пленительных услад С любимым, — сна ничто не потревожит — Так опытные дамы говорят; Лишь соверши магический обряд: Не прикасайся к лакомствам и хлебу, Ложись в постель, не оглянись назад, Не шевелись, глаза подъемли к небу — И у небес всего, чего ты ждешь, потребуй.

7

И Маделина юная сейчас, Погружена в мечты, в тени стояла, — Потуплен взор ее девичьих глаз, Наскучил блеск торжественного бала, И музыка ее не волновала — Вот кавалер влюбленный подойдет, За ним другой, — не внемля им нимало, Она сладчайших сновидений ждет, — Святой Агнессы ночь — одна за целый год.

8

Священный час так близок. Каждый танец Томителен был деве, полной грез: Глаза в тумане, на щеках румянец, Средь разговоров в шутку и всерьез, Любовных объяснений и угроз — Одну мечту скрывала дева свято, Ждала, чтоб сон блаженство ей принес, Заранее восторгами объята: Святой Агнессы ночь и белые ягнята.

9

Но медлила она, полна мечтой… Меж тем через холодную равнину Сюда пришел Порфиро молодой, Тая в душе любовную кручину, — И у портала стал, наполовину Укрывшись от луны в прозрачный мрак, Он молится: увидеть Маделину Хотя б на миг, приблизиться на шаг И на колени пасть. Да, это было так.