Стихотворения и поэмы

Китс Джон

Сентябрь 1816

* * *

Как много славных бардов золотят Пространства времени! Мне их творенья И пищей были для воображенья, И вечным, чистым кладезем отрад; И часто этих важных теней ряд Проходит предо мной в час вдохновенья, Но в мысли ни разброда, ни смятенья Они не вносят — только мир и лад. Так звуки вечера в себя вбирают И пенье птиц, и плеск, и шум лесной, И благовеста гул над головой, И чей-то оклик, что вдали витает… И это все не дикий разнобой, А стройную гармонию рождает.

1816

СОНЕТ, НАПИСАННЫЙ ПОСЛЕ ПРОЧТЕНИЯ

ГОМЕРА В ПЕРЕВОДЕ ЧАПМЕНА

Бродя среди наречий и племен В сиянье золотом прекрасных сфер, В тиши зеленых рощ, глухих пещер, Где бардами прославлен Аполлон, Я слышал о стране былых времен, Где непреклонно властвовал Гомер, Но лишь теперь во мне звучит размер, Которым смелый Чапмен вдохновлен. Я звездочет, который видит лик Неведомой планеты чудных стран; А может быть, Кортес в тот вечный миг, Когда, исканьем славы обуян, С безмолвной свитой он взошел на пик И вдруг увидел Тихий океан.

Октябрь 1816

ЮНОЙ ЛЕДИ, ПРИСЛАВШЕЙ МНЕ

ЛАВРОВЫЙ ВЕНОК

Встающий день дохнул и свеж и бодр, И весь мой страх, и мрачность — все прошло. Мой ясен дух, грядущее светло, Лавр осенил мой неприметный одр. Свидетельницы звезды! Жить в тиши, Смотреть на солнце и носить венок Из листьев Феба, данный мне в залог Из белых рук, от искренней души! Кто скажет: «брось», «не надо» — лишь наглец! Кто осмеет, пороча, цель мою? Будь он герой, сам Цезарь, — мой венец Я не отдам, как честь не отдаю. И, преклонив колени наконец, Целую руку щедрую твою.

<1816>

ПОКИДАЯ ДРУЗЕЙ В РАННИЙ ЧАС

Дай мне перо и свиток вощаной — Белее светлой ангельской ладони И света звезд; к юдоли благовоний, В край лучезарный дух умчится мой. Оживлены божественной игрой Там колесницы мчат, лоснятся кони, Искрятся крылья, жемчуга в короне, И взгляды острые в толпе живой. Как пенье услаждает чуткий слух! Строка моя, будь звучно-величавой, Когда торжественный умолкнет звук. Сражается теперь мой высший дух, Чтоб стих мой небесам служил оправой. И одиноким не очнуться вдруг.

<Октябрь — ноябрь> 1816

* * *

Студеный вихрь проносится по логу, Рвет

на откосе черные кусты; Морозные созвездья с высоты Глядят на дальнюю мою дорогу. Пусть этот ветер крепнет понемногу, И шелестят опавшие листы, И леденеет серебрю звезды, И долог путь к домашнему порогу, Я полон тем, что слышал час назад, — Что дружбе нашей вечер этот хмурый; Передо мною Мильтон белокурый, Его Ликид, оплаканный, как брат, Петрарка верный с милою Лаурой — Зеленый, девичий ее наряд.

<Октябрь — ноябрь> 1816

МОИМ БРАТЬЯМ

Пылает оживленно наш очаг, Потрескивают угольки уютно, И чудится сквозь этот шорох смутный Богов домашних осторожный шаг. Пока я рифмы не найду никак, Мечтой по свету странствуя беспутно, Листаете вы книгу поминутно, Душевных тягот разгоняя мрак. Мы празднуем твой день рожденья, Том, В спокойствии и братском единенье! Да протекут все наши дни в таком Покое тихом, как одно мгновенье! И, призваны Всевышним, обретем Мы вечный мир в ином предназначенье.

18 ноября 1816

К ХЕЙДОНУ

Любовь к добру, возвышенность души И ревностное славы почитанье Живут в сердцах людей простого званья — И в шуме улиц, и в лесной тиши У мнимого неведенья, в глуши Самоотверженность найдет признанье И заклеймит бесстыдное стяжанье, Награбившее нищие гроши. Великой цели предан непреклонно, Обрушит гений справедливый гнев На выпады корысти оскорбленной И стадо алчное загонит в хлев, Хвалой соотчичей превознесенный, Гоненья злобной Клеветы презрев.

<1816>

К НЕМУ ЖЕ

Великие живут и среди нас: Один с природой слитый воедино, Озерный край с вершины Хелвеллина Вбирает сердцем, не смыкая глаз; Другой — с улыбкою ведет рассказ, В цепях хранил он стойкость гражданина; И третий — тот, чьей кистью исполина Как будто движет Рафаэля глас. Век новый в настоящее шагнул, И многие вослед за ним пришли Вложить иное сердце в мирозданье И пульс иной. Уже могучий гул Донесся внятно с торжища вдали… Народы! Вслушайтесь, тая дыханье.

20 ноября 1816

* * *

Зеленые края — приют поэтов…

Повесть о Римини

Я вышел на пригорок — и застыл: Прохладный воздух неподвижен был, И на цветах, что взоры потупляют И стебли так стыдливо изгибают От нежного дыханья ветерка,— Переливались, трепеща слегка, Алмазы прослезившейся денницы; И облаков белели вереницы, Как снежное руно овечьих стад, Что на лугах небесных сладко спят. Порой лишь проносился шелест краткий, Как будто сам покой вздыхал украдкой, Но тени легких веток и листвы Не шевелились средь густой травы. Я поглядел вокруг, и вид отрадный Наполнил и насытил взор мой жадный: Дорога темной свежей полосой Змеилась и терялась за чертой, И сочные кустарники на склонах Скрывали русла ручейков студеных. Так ясно видел я, так широко! Меркурием, несущимся легко, Я ощутил себя… И, окрыленный Весной цветущей — розовой, зеленой, Я начал собирать ее подарки В букет душистый, пышный, нежный, яркий. О майские цветы в жужжанье пчел! Вы красите и сад, и лес, и дол; Люблю, чтобы ракита золотая Вас осеняла, и трава густая Студила, и темнел бы мох под ней, Фиалками пронизан до корней. Мне нужен и орешник в колкой плети Шиповника, и легкие соцветья На жимолости, пьющей ветерок; И непременно — молодой росток, Какие тянутся близ древних буков, Из кряжистых корней, как стайка внуков. И пусть родник, что бьет из-под корней, Журчит о прелести своих детей, Лазурных колокольчиков; несчастный, Он слезы льет об их красе напрасной: Они умрут по прихоти людской, Оборваны младенческой рукой. Но где же ваши жаркие зрачки, Златые ноготки? С лучистых век стряхните влажный сон: Великий Аполлон Сам повелел в честь вашего рожденья Под звуки арф устроить песнопенья! Когда же вновь он поцелует вас, Отрада сердца моего и глаз, — Поведайте ему, что в вашем блеске Мне чудятся его сиянья всплески. Вот дикого горошка стебельки На цыпочки привстали: их цветки, Как розовые бабочки, крылаты, Но тоненькие пальцы крепко сжаты. Постой чуть-чуть на гнущихся мостках Над ручейком, в прибрежных тростниках, Какая голубиная истома В природе, движущейся невесомо! Как тихо вдоль излучины течет Здесь ручеек: ни звука не шепнет Ветвям склоненным! Как неторопливо Плывут травинки через тень от ивы! Успеешь два сонета прочитать, Пока вода их вынесет опять На быстрину, где свежее теченье Бормочет камушкам нравоученья. Там, извиваясь, пескари стоят Навстречу струям, и блаженство длят В лучах горячих, смешанных с прохладой, И, не насытившись своей усладой, Брюшком в песок ложатся отдохнуть На чистом дне; лишь руку протянуть — Исчезнут вмиг, но стоит отвернуться — Тотчас же осмелеют и вернутся. Малютки-волны забегают в зной Под бережок, где в зелени резной Они остынут и, в прохладе нежась, Подарят зелени питье и свежесть: Таков обычай истинных друзей — Питать друг друга щедростью своей. Порой щеглы посыплются гурьбою С ветвей, нависших низко над водою: Попьют чуть-чуть, встряхнутся, щебетнут, Пригладят перышки — и вдруг порхнут, Как дети, прочь — и зарябит, мелькая, Окраска крыльев черно-золотая. Ах, если средь подобной красоты Внезапный звук прервет мои мечты, Пусть это будет милый шелест платья Над пышной одуванчиковой ратью, Разбитой в пух, — и легкий шум шагов Среди упругих стеблей и цветов. Каким она румянцем вспыхнет нежным, Застигнута в раздумье безмятежном! Как улыбнется, не подняв очей. Когда я помогу через ручей Ей перейти… О, нежное касанье Ее руки, и легкое дыханье, И из-под русых прядей быстрый взгляд, Когда она оглянется назад! Что далее? Вечернее свеченье Росистых примул, — здесь отдохновенье Найдет надолго взгляд; забыться сном Сознанье бы могло, когда б кругом Бутоны на глазах не раскрывались И мотыльки вкруг них не увивались; Когда б не серебристая кайма Над облачком; и вот луна сама, Сияя, в небосвод вплывает синий… О ты, поэтов светлая богиня, Всех нежных душ отрада и краса! Ты в серебре купаешь небеса, Сливаешься с хрустальными ручьями, С росой в листве, с таинственными снами, Хранишь затворников и мудрецов, Мечтателей бродячих и певцов. Хвала твоей улыбке благосклонной, Что к вымыслам склоняет ум бессонный; Вбирая твой благословенный свет, Философ мыслит и творит поэт. За строгим рядом строчек стихотворных Нам видятся изгибы сосен горных; Неспешное круженье плавных фраз Боярышником обступают нас; Когда же вслед за сказкою летящей Мы мчим, вдыхая аромат пьянящий, Цветущий лавр и розы лепестки Прохладою касаются щеки; Жасмин сплетается над головою С шиповником и щедрою лозою Хмельного винограда; а у ног Хрустальным голосом звенит поток. И все забыв, над миром мы взмываем И по кудрявым облакам ступаем. Вот так певец безвестный воспарял, Что нам судьбу Психеи описал И страсть Амура: первые касанья Их губ и щек, и вздохи, и лобзанья, Объятий жар, и сладость пылких нег, И под устами трепет влажных век; Запретной лампы свет — исчезновенье — И гром и мрак — разлуку — злоключенья, И как они блаженство обрели И Зевсу благодарность вознесли. Так пел и тот, кто, зелени завесу Раздвинув, приоткрыл нам тайны леса, Где заросли чуть слышно шелестят, Скрывая быстрых фавнов и дриад, Танцующих на солнечных полянах В гирляндах и венках благоуханных. Испуг Сиринги он поведал нам, От Пана убегавшей по лесам; О нимфа бедная! О безутешный Влюбленный бог! К нему лишь ропот нежный Донесся из прибрежных тростников: Щемящий стон — или манящий зов. И древний бард, чьему воображенью Предстал Нарцисс, к воде в изнеможенье Приникший, — так когда-то брел и он, И вышел на прелестную, как сон. Укромную поляну, где сияло Лесное озерцо и отражало Лазурь небес в своей чистейшей глади И диких веток спутанные пряди. И тут он увидал простой цветок: Неярок и печально одинок, Он над водою замер без движенья И к своему тянулся отраженью, Не слыша ветра, из последних сил Тянулся, и томился, и любил. И бард стоял на этом месте чудном, Когда виденьем странным и подспудным Перед его очами пронеслись Бедняжка Эхо и младой Нарцисс. Но где, но на каком краю вселенной Блуждал создатель песни вдохновенной, Той вечно юной, как прозрачный ключ, Как светлый лунный луч, Что страннику в ночи дарит виденья Чудесные — и неземное пенье Доносит от цветочных пышных гнезд И шелковистого сиянья звезд? О, далеко! за гранями земного Нашел поэт чарующее слово, И в тех волшебных далях встретил он Тебя, божественный Эндимион! Он, верно, был влюблен, тот бард старинный, И он стоял над миртовой долиной На склоне Латма; ветер, легкокрыл, От алтаря Дианы доносил Торжественные гимны в честь богини, Вступающей в чертог свой звездно-синий. Был ясен лик ее, как детский взгляд, И жертвенного дыма аромат Ей сладок был, — но над судьбой жестокой, Над этой красотою одинокой Поэт златоголосый зарыдал И Цинтии возлюбленного дал. Царица неба! светлая царица! Как ни единый светоч не сравнится С тобой, так нет предания светлей, Чем эта повесть о любви твоей. Какой язык, медовый и прозрачный, Сказать бы смог об этой ночи брачной? Сам Феб в тот вечер придержал коней И осветил улыбкою своей Твой томный взор, и робость, и желанье, И тайного блаженства ожиданье. Погожий вечер свежестью дышал, В мужей он бодрость юную вливал, И каждый шел, как воин под знамена, Как гордый Аполлон к подножью трона; А жены пылкой, трепетной красой Сравнились бы с Венерою самой. Прохладного зефира дуновенье, Входя в дома, дарило исцеленье Больным; кто был горячкой истомлен, Впал наконец в глубокий, крепкий сон, — И вскоре пробудился: лихорадка, Боль, жажда, — все исчезло без остатка, И взгляд веселый обращен к друзьям; А те, не веря собственным глазам, Воскресшего целуют и ласкают, И тормошат, и к сердцу прижимают. А юноши и девы в этот час Друг с друга не сводили ярких глаз И так стояли молча, без движенья, В тревожном и блаженном изумленье, Пока стихи не пролилиск вдруг. Никто не умер от бесплодных мук. Но рокот строк, в тот миг произнесенных, Как шелковая нить, связал влюбленных. О Цинтия! Смолкает робкий стих Здесь, на пороге радостей твоих. Поэт ли был рожден в ту ночь? Не знаю… Парить в мечтах я дальше не дерзаю.

Вторая половина 1816

СОН И ПОЭЗИЯ

— На ложе я лежал — сон не смежал

Мне вежды. Но зачем же я не мог

Вкусить свой отдых в отведенный срок —

Не ведаю. Болезнь не одолела

Мой дух; недуг мое не мучил тело.

Чосер

Что благостнее ветра в летний зной? Что услаждает больше, чем покой, Который нам несет пчелы жужжанье И лепестков призывное дрожанье? Что сладостней полян, где расцвели Букеты роз от глаз людских вдали? Целебнее, чем тишина в долинах, И сокровеннее гнезд соловьиных? Что безмятежней, трепетней, нежней, Чем взор Корделии? В чем суть ясней? Сон, только сон! Ты веки нам смежаешь И нежной колыбельной усыпляешь, Качаешь, мягко нам подушки взбив, Венок из маков и плакучих ив. Красавицам мнешь кудри золотые. Всю ночь секреты слушаешь чужие, А поутру твой гений жизнь вернет В те взоры, что приветствуют восход. Но что Поэзии непостижимей? Ты горных рек свежей, неудержимей, Прекрасней лебединого крыла И царственней, чем мощный взлет орла! К чему сравненья той, что несравненна? В ней слава, лучезарна и нетленна, И мысль о ней так трепетно-свята, Что отступают тлен и суета. То дальним

громом среди гор грохочет, А то в подземной глубине клокочет, То сладким шепотом замрет вдали, Как тайны нераскрытые земли, Чьи вздохи внятны в гулком отдаленье. Мы к небу устремляем взор в моленье: Там жаждем видеть лучезарный свет Иль слышать приглушенный гимн побед. Венок из лавров ветры там качают, — Он только в смертный час нас увенчает. Но радуйся: из сердца рвется вдруг Небесно-чистый вдохновенный звук, Творца всего земного достигает И в шепоте горячем замирает. Кто видел солнце светлое хоть раз И тяжесть туч, — кто в лучезарный час Перед творцом изведал очищенье, Тот знает высшее души горенье, И слух его не стану я опять Рассказом о прозренье утомлять. Поэзия! Я страстный твой ревнитель, Хотя пока совсем безвестный житель Твоих небес. Что ж, на верху горы Колени преклонить до той поры, Пока в величье славном и в сиянье Не стану чутким эхом мирозданья? Поэзия! Пером тебе служить Хочу, хотя еще не вправе жить На небесах твоих. Молю я ныне: Дай причаститься мне твоей святыне, Пьянящим духом на меня дохни, В блаженстве дай свои закончить дни. Мой юный дух пусть за лучами солнца К жилищу Аполлона ввысь несется И станет юной жертвой. Хмель густой Цветущих лавров мне навеет рой Видений, чтоб тенистый уголок Стать вечной книгою моею мог; Я списывал бы целые страницы О листьях и цветах, о взлете птицы Порывистом, об играх нимф лесных, О ручейках, о девах молодых. Стихи такие сладостные — чудо, Они звучат, наверное, оттуда, С небес. В моем хамине над огнем Порхают тени. Вот уже кругом Великолепный дол открылся взгляду, Я там брожу, как по аллеям сада, В тени блаженной, и когда найдет Мой взор в долине сей волшебный грот Иль холм, чью зелень нежные цветы Прикрыли тонким слоем пестроты, Все запишу — и охвачу я глазом, Все, что вберет мой человечий разум. И стану я могучим, как титан, Которому весь мир владеньем дан: Вдруг пара крыльев прорастет могучих И понесет к бессмертию сквозь тучи. Стой! Поразмысли! Жизнь — лишь день; она Лишь капелька росы — обречена На гибель скорую, когда, катясь, С вершины дерева сорвется в грязь. Индеец спит, пока его пирогу Заносит к смертоносному порогу. Зачем такой печальный слышен стон? Жизнь — розы нераскрывшийся бутон, История, что мы не дочитали, Предчувствие приподнятой вуали; Лишь голубь в ясном небе летним днем, Мальчишка, что катается верхом На ветке вяза. Мне бы лет двенадцать, Чтоб мог в твоих я тайнах разобраться, Поэзия! Я в этот краткий срок Души стремленья выполнить бы смог. Тогда сумею посетить те страны, Что вижу вдалеке, и из фонтана Попробую прозрачного питья. Сначала в царство Флоры с Паном я Скользну. Прилягу отдохнуть в траву, Румяных яблок на обед нарву, Найду в тенистых рощах нимф игривых, Похищу поцелуи с губ пугливых, Коснусь я рук — и белых плеч потом — Почувствую укус… Но мы поймем Друг друга в этом благодатном месте И сказку жизни прочитаем вместе. Научит нимфа голубя, чтоб он Крылом тихонько овевал мой сон, Другая, грациозно приседая, Подол зеленый чуть приподнимая, Вдруг в танце закружит — то тут, то там, Деревьям улыбаясь и цветам. А третья за собой меня поманит Сквозь ветки миндаля — и зелень станет Для нас блаженным сказочным ковром, А мы, как две жемчужины, вдвоем В одной ракушке… Неужели нужно Покинуть этот мирный край жемчужный? Да! Должен я спешить: зовет труба Туда, где бури, страсти и борьба Людских сердец. Я вижу колесницу Над скалами, где бирюза искрится, Белеет пена в гривах скакунов, Возница ждет среди крутых ветров. По краю тучи скакуны несутся, Гремят колеса, гривы буйно вьются; Вот ближе звонкий перестук копыт, И колесница вниз с холма скользит, Стволы качает ветер, в них резвится, С деревьями беседует возница, И странным откликом звучат в горах Восторг и стон, благоговенье, страх. Чу! Полнится неясными тенями Пространство сумрачное меж дубами, Под музыку несется кто-то вскачь, — Я слышу голоса, и смех, и плач. Кто сжал в гримасе рот, а кто руками Закрыл лицо; у тех во взоре пламя; А те, улыбкой освещая взор, Спешат зловещей тьме наперекор. Те озираются, а эти вверх глядят, — Их тысячи — все движутся не в лад. Вот дева мчится — щеки рдеют в краске, Смешались локоны в их буйной пляске. Всех слушает таинственный возница, Все пристальнее вглядываясь в лица. Как ветер гривы скакунам колышет! Ах, знать бы мне, что сей возница пишет! Теней — и колесницы след исчез В неясном свете сумрачных небес. Реальность кажется реальней вдвое, Как мутная река, она с собою В ничто уносит душу. Но опять Видение я стану воскрешать: Таинственная эта колесница Торжественно по свету мчится, мчится… Неужто нет в нас ныне прежних сил, Чтоб выше дух фантазии парил? Где скакуны, что понесут нас смело По облакам, свое свершая дело? Нет больше тайн? Изучены эфир И нераскрытой почки нежный мир? Юпитера суровое веленье — И нежное зеленое цветенье Лугов альпийских? Был алтарь святой На этом острове. И песне той, Что здесь царила, гармоничной, плавной, С тех пор на свете не бывало равной. Планете уподобясь, мощный звук По пустоте свершал за кругом круг. Искусство муз во времена былые Ценилось выше: кудри золотые Расчесывали музы круглый год И пели, заслужив за то почет. Что ж, это все забыто? В самом деле? Невежество и варварство хотели, Чтоб Аполлон мучительно краснел За жалкий царства своего удел. Кто оседлал картонную лошадку, Тот полон был уверенноо и сладкой: Под ним — Пегас. О, дерзостный обман! Ревут ветра, взметнулся океан, — Но вы глухие. Бездна голубая Раскрыла грудь свою. Роса, сверкая, В ночи скопилась — ив рассветный час Она разбудит утро — но не вас. Бесчувственные к истинной природе, Вы слепы, вы подвластны только моде, Ваш сломан компас, заржавел секстант И сгинул заблудившийся талант. Притом вы, дерзкие, других учили Прокладывать стихов негодных мили. Бездарностей несметное число Спокойно превратили в ремесло Поэзию. И даже Аполлона Подвергли поношенью исступленно, — И сами не заметили того; Лишь в узкой мерке мнилось торжество. Виднелось меж девизов устарелых Лишь имя Буало. Но вы, кто смело Парит в сиянье голубого дня И чье величье радует меня, Почтеньем робким душу наполняя, — Здесь начертать святые имена я Не смею. Разве Темзы скорбь и муть Приносят радость вам когда-нибудь? Неужто вы над Эйвоном в печали Не собирались, слез не проливали? Сказали ль вы последнее «прости» Краям, где лаврам больше не расти? Или остались с духом одиноким, Кто, юность краткую воспев, с жестоким Столкнулся миром и угас? Но нет, Не надо думать мне о веке бед! Наш век — светлее: свежими цветами Вы нас теперь благословили сами. Аккорды в хрустале озерных вод — Их в черном клюве лебедь нам несет. А из густых лугов светло и гордо Летят в долину звучные аккорды И плавно растекаются по ней. Свирель поет отчетливей, звучней, — Вы счастливы и лучезарны стали… Все это так; но вот затрепетали В тех сладких песнях странные грома: С величием смешалась Мощь сама. Но ведь, сказать по правде, эти темы — Дубинки, а поэты-Полифемы Тревожат ими море. Вечный свет — Поэзия, ей иссяканья нет. Тихонько мощь в ней дремлет, и могли бы Ее бровей изящные изгибы Очаровать. Ее не грозен вид — Она лишь мановением царит. Хоть родилась от муз, но эта сила — Лишь падший ангел; вмиг бы своротила Деревья с корнем; саван, черти, тьма Ту силу радуют, ее сама Изнанка жизни, тернии питают; О силе помня, часто забывают Поэзии живительный итог: Дать утешенье и ввести в чертог Высокой мысли. Я ликую все же: Ведь семя горькое дать может тоже Прекрасный гордый мирт. И в нем найдут Лесные пташки благостный приют, И крылья их захлопают над сенью, Наполнят воздух щебет их и пенье! От терниев густых очистим ствол, Чтобы оленей выводок нашел С цветами дикими ковер из дерна, Когда отсюда мы уйдем покорно. Пускай ничто не будет здесь грозней, Чем вздох влюбленного в тени ветвей. Взволнованней, чем безмятежный взгляд Над книгой, чьи страницы шелестят, И трепетней, чем склоны травяные Холмов. О вы, надежды золотые! Там, где царят покой и тишина, Воображенью будет не до сна. Среди поэтов только тот король, Кто горестных сердец утишит боль. Дожить бы до поры блаженной этой! Не скажут ли, что на венец поэта Я тщетно мечу; что в бесславный миг Лицо мне лучше спрятать от других? Склонись, мальчишка жалкий и плаксивый, Пока не грянул гром велеречивый! Нет! Если спрячусь — только в угол тот, Где свет Поэзии сильней блеснет. А если я умру, тогда… Ну, что же; Под сенью тополей меня положат, И надо мною зашумит трава, И начертают добрые слова… Но прочь, печаль! Ведь тот еще не знает Отчаянья, кто мудро притязает Достигнуть высшей цели бытия И жаждет этого. Пусть даже я Наследства мудрого совсем не стою, Не властен над ветров шальной игрою, Пусть мне не сделать темный дух людей Открытее, прекрасней и светлей, — Но где-то на окраине земли Свет мудрости мерцает мне вдали, Поэзии секреты открывая. Моя свобода там, я это знаю. Мне так же цель поэзии ясна, Как то, что чередой идут весна И лето, осень сменится зимою; Как то, что шпиль церковный надо мною Сквозь облака пронзает синеву. Нет, я ничтожным трусом прослыву, Коль дрогнет малодушно хоть ресница И скрою то, что ясно, как денница. Пусть я шальным безумцем поскачу Над пропастью, пусть жаркому лучу Дам растопить дедаловские крылья И рухну вниз — в Икаровом бессилье. Но разум успокоиться велит. Вдали в тумане океан блестит; Усыпан островками, бесконечен… Как труд мой долог, безнадежен, вечен! Ужель измерить эту ширь дерзну, Смиренно отреченье не шепну И не скажу: нет, невозможно это! Нет, невозможно! Робких мыслей светом Я стану жить. И странный опыт мой Пусть завершится кроткой тишиной. Пусть не могу сейчас прогнать тревогу, Я в сердце дружеском найду подмогу! Ведь братством, честью, дружеством щедра Тропа людская к торжеству добра. Биенье сердца, породив сонеты. Их направляет в голову поэта. Родятся рифмы в звонкой тишине И празднично ликуют в вышине, Как бы посланье из грядущей дали, Как книга, что с уютной полки сняли, Чтоб завтра вместе радоваться ей И наслаждаться светом прежних дней. Едва пером вожу: мелодий стаи, По комнате, как голуби, порхая, Напоминают о восторге дня, Когда впервые тронули меня. Мелодии все крепнут — и вот-вот Отправятся в пленительный полет И образов пробудят вереницу: Вакх выпрыгнет из легкой колесницы, На Ариадну взор он устремит, Ему ответит жар ее ланит. Так звучные слова я вспоминаю, Когда альбом рисунков раскрываю И сквозь прозрачность невесомых строк Струится мирных образов поток: Вот лебедь в камышах густых таится, А вот вспорхнула из кустов синица. Вот бабочка. Раскинула крыла, Приникла к розе — и насквозь прожгла Ее земная радость. Снова, снова Я извлекаю множество такого Из памяти — но не забыть бы мне О маками увитом тихом сне. Он рифмы мне подсказывает споро И властен шумно-дружеские хоры Блаженной тишиною заменить. Я об ушедшем дне могу грустить, О радостях его, в своей постели. То был поэта дом — ключи звенели От храма радости. Из темноты Чуть виделись знакомые черты Поэтов прошлого. Мертвы и зыбки Их мраморно-холодные улыбки. Как счастлив тот, кто будущим векам Свою вверяет славу. Были там Сатиры, фавны — резвыми прыжками Сквозь листья устремились за плодами Созревшими. Вот храм передо мной, Вот по траве беспечною гурьбой Проходят нимфы — и рукою белой Одна из них уже почти задела Луч солнца. А на полотне другом Склонились сестры — и глядят вдвоем На робкие движения ребенка. Вот нимфы вместе слушают, как звонко Пастушья дудка на лугу поет. Вот нимфа покрывало подает, Чтоб вытерлась купальщица Диана, И кончик покрывала непрестанно Трепещет и соседствует с водой: Так океанский пенистый прибой Бросает белизну свою на скалы, Чтобы она вдоль брега трепетала, А после, пенной влагой поиграв, Ее развеет по ковру из трав. Покорно Сафо голову склонила, Полуулыбка на устах застыла, В чертах ее покой: давно сошла Печать угрюмых дум с ее чела. Вот рядом мраморный Альфред Великий С сочувствием и жалостью на лике К терзаньям мира. Вот Костюшко — он Страданьем благородным изможден. А вот Петрарка в рощице зеленой, Явленьем Лауры вновь потрясенный. Счастливцы! Мощных крыльев гордый взлет Им виден. Лик Поэзии сверкнет Меж ними — и пред ней такие дали, Куда проникнуть я смогу едва ли. Но мысль о них меня лишала сна, И мысль о них, и лишь она одна, Во мне питала вспыхнувшее пламя… Рассвет своими ранними лучами Коснулся глаз, врасплох застав меня, — Я встал навстречу разгоранью дня. Я за ночь отдохнул, стал разум светел. Готов приняться я за строки эти, И, как они ни выйдут, я — творец, Они мне сыновья, я им — отец.