Стихотворения (Золотая серия поэзии)

Окуджава Булат Шалвович

«Я вас обманывать не буду…»

Я вас обманывать не буду. Мне вас обманывать нельзя: обман и так лежит повсюду, мы по нему идем, скользя. Давно погашены улыбки, вокруг болотная вода, и в том — ни тайны, ни ошибки, а просто горе да беда. Когда-то в молодые годы, когда всё было невдомек, какой-то призрачной свободы достался мне шальной глоток. Единственный. И без обмана средь прочих ненадежных снов, как сладкий яд, как с неба манна, как дар судьбы без лишних слов. Не в строгих правилах природы ошибку повторять свою, поэтому глоток свободы я долго и счастливо пью.

«Скрипят на новый лад все перья золотые…»

Скрипят

на новый лад все перья золотые. Стращают рай и ад то зноем, то грозой. Поэты молодые не ставят запятые, но плачут, как и мы, горючею слезой. Вот милое лицо искажено печалью. Вот вскинута ладонь под кромку топора. И этот скорбный жест всё разгадать не чаю. Понять бы уж пора, что каяться пора. Соединив души отчаянье и трепет, и трещинку в стене, и облачко тоски, фантазия моя свое подобье слепит и воспроизведет разбитое в куски: ту трещинку в стене, ту фортку, что разбита, тот первый сквознячок, что в ней проголосил… Не катастрофа, нет, а так — гримасы быта. Пора бы починить, да не хватает сил. Мой дом стоит в лесу. Мой лес в окно глядится. Окно выходит в лес. В лесу пока темно. За лесом — божий мир: Россия, Заграница — на перекрестке том, где быть им суждено.

«Карандаш желает истину знать…»

Карандаш желает истину знать. И больше ничего. Только вечную и чистую, как призвание его. И не блатом, не лекарствами — создан словно на века. Он как джентльмен при галстуке, как умелец у станка. Он не жаждет строчки прибыльной, задыхаясь на бегу — только б у фортуны гибельной ни на грош не быть в долгу. И пока больной, расхристанный вижу райские места, взгляд его, стальной и пристальный, не оторван от листа. И, пока недолго длящийся жизни путь к концу лежит, грифелек его дымящийся за добычею бежит. Подступает мгла могильная, но… уже совмещены зов судьбы, ладонь бессильная, запах пота и вины.

«Немоты нахлебавшись без меры…»

Немоты нахлебавшись без меры, с городскою отравой в крови, опасаюсь фанатиков веры и надежды, и поздней любви. Как блистательны их карнавалы — каждый крик, каждый взгляд, каждый жест. Но зато как горьки и усталы окончания пышных торжеств! Я надеялся выйти на волю. Как мы верили сказкам, скажи? Но мою злополучную долю утопили во зле и во лжи. От тоски никуда не укрыться, от природы ее грозовой. Между мною и небом — граница. На границе стоит часовой.

«Здесь птицы не поют, деревья не растут…»

(Песня из к/ф «Белорусский вокзал»)

Здесь птицы не поют, деревья не растут, и только мы, плечом к плечу, врастаем в землю тут. Горит и кружится планета, над нашей родиною дым, и, значит, нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим. Нас ждет огонь смертельный, и всё ж бессилен он. Сомненья прочь. Уходит в ночь отдельный, десятый наш, десантный батальон. Едва огонь угас — звучит другой приказ, и почтальон сойдет с ума, разыскивая нас. Взлетает красная ракета, бьет пулемет, неутомим, и, значит, нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим. Нас ждет огонь смертельный, и всё ж бессилен он. Сомненья прочь. Уходит в ночь отдельный, десятый наш, десантный батальон. От Курска и Орла война нас довела до самых вражеских ворот… Такие, брат, дела. Когда-нибудь мы вспомним это и не поверится самим, а нынче нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим. Нас ждет огонь смертельный, и всё ж бессилен он. Сомненья прочь. Уходит в ночь отдельный, десятый наш, десантный батальон.

«Он, наконец, явился в дом…»

Оле

Он, наконец, явился в дом, где она сто лет вздыхала о нем, куда он сам сто лет спешил: ведь она так решила и он решил. Клянусь, что это любовь была. Посмотри — ведь это ее дела. Но, знаешь, хоть Бога к себе призови, всё равно ничего не понять в любви. И поздний дождь в окно стучал, и она молчала, и он молчал, и он повернулся, чтобы уйти, и она не припала к его груди. Я клянусь, что и это любовь была. Посмотри — ведь это ее дела. Но, знаешь, хоть Бога к себе призови, всё равно ничего не понять в любви.

Проводы юнкеров

Наша жизнь не игра. Собираться пора. Кант малинов, и лошади серы. Господа юнкера, кем вы были вчера? А сегодня вы все — офицеры. Господа юнкера, кем вы были вчера без лихой офицерской осанки? Можно вспомнить опять (ах, зачем вспоминать?), как ходили гулять по Фонтанке. Над гранитной Невой гром стоит полковой, да прощанье недорого стоит. На германской войне только пушки в цене, а невесту другой успокоит. Наша жизнь не игра. В штыковую! Ура!.. Замерзают окопы пустые. Господа юнкера, кем вы были вчера? Да и нынче вы все — холостые.

Приезжая семья фотографируется у памятника Пушкину

А. Цыбулевскому

На фоне Пушкина снимается семейство. Фотограф щелкает, и птичка вылетает. Фотограф щелкает, но вот что интересно: на фоне Пушкина! И птичка вылетает. Все счеты кончены, и кончены все споры. Тверская улица течет, куда, не знает. Какие женщины на нас кидают взоры и улыбаются… И птичка вылетает. На фоне Пушкина снимается семейство. Как обаятельны (для тех, кто понимает) все наши глупости и мелкие злодейства на фоне Пушкина! И птичка вылетает. Мы будем счастливы (благодаренье снимку!). Пусть жизнь короткая проносится и тает. На веки вечные мы все теперь в обнимку на фоне Пушкина! И птичка вылетает.

Речитатив

Владлену Ермакову

Тот самый двор, где я сажал березы, был создан по законам вечной прозы и образцом дворов арбатских слыл; там, правда, не выращивались розы, да и Гомер туда не заходил… Зато поэт Глазков напротив жил. Друг друга мы не знали совершенно, но, познавая белый свет блаженно, попеременно — снег, дожди и сушь, разгулы будней, и подъездов глушь, и мостовых дыханье, неизменно мы ощущали близость наших душ. Ильинку с Божедомкою, конечно, не в наших нравах предавать поспешно, и Усачевку, и Охотный ряд… Мы с ними слиты чисто и безгрешно, как с нашим детством — сорок лет подряд; мы с детства их пророки… Но Арбат! Минувшее тревожно забывая, на долголетие втайне уповая, всё медленней живем, всё тяжелей… Но песня тридцать первого трамвая с последней остановкой у Филей звучит в ушах, от нас не отставая. И если вам, читатель торопливый, он не знаком, тот гордый, сиротливый, извилистый, короткий коридор от ресторана «Праги» до Смоляги и рай, замаскированный под двор, где все равны: и дети и бродяги, спешите же… Всё остальное — вздор.

Заезжий музыкант

Оле

Заезжий музыкант целуется с трубою. Пассажи по утрам, так просто, ни о чем. Он любит не тебя, опомнись, Бог с тобою, прижмись ко мне плечом! Прижмись ко мне плечом! Живет он третий день в гостинице районной, где койка у окна — всего лишь по рублю, и на своей трубе, как чайник, раскаленной вздыхает тяжело… А я тебя люблю. Ты слушаешь его задумчиво и кротко, как пенье соловья, как дождь и как прибой. Его большой трубы простуженная глотка отчаянно хрипит: труба, трубы, трубой. Трубач играет гимн, трубач потеет в гамме, трубач хрипит свое и кашляет, хрипя… Но словно лик судьбы он весь в оконной раме, да любит не тебя… А я люблю тебя. Дождусь я лучших дней и новый плащ надену, чтоб пред тобой проплыть, как поздний лист, кружа… Не многого ль хочу, всему давая цену? Не сладко ль я живу, тобой лишь дорожа? Тебя не соблазнить ни платьями, ни снедью: заезжий музыкант играет на трубе! Что мир весь рядом с ней, с ее горячей медью?.. Судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе…