Стихотворения (Золотая серия поэзии)

Окуджава Булат Шалвович

«Не верю в бога и судьбу. Молюсь прекрасному и высшему…»

Не верю в бога и судьбу. Молюсь прекрасному и высшему предназначенью своему, на белый свет меня явившему. Чванливы черти, дьявол зол, бездарен бог — ему неможется. О, были б помыслы чисты! А остальное все приложится! Верчусь, как белка в колесе, с надеждою своей за пазухою, ругаюсь, как мастеровой, то тороплюсь, а то запаздываю. Покуда дремлет бог войны — печет пирожные пирожница… О, были б небеса чисты, а остальное все приложится. Молюсь, чтоб не было беды, и мельнице молюсь, и мыльнице, воде простой, когда она из крана золотого выльется, молюсь, чтоб не было разлук, разрух, чтоб больше не тревожиться. О, руки были бы чисты! А остальное все приложится.

Песенка про маляров

Уважайте маляров, как ткачей

и докторов! Нет, не тех, кто по ограде раз мазнул и — будь здоров. Тех, кто ради солнца, ради красок из глубин дворов в мир выходит на заре: сами в будничном наряде, кисти — в чистом серебре. Маляры всегда честны. Только им слегка тесны сроки жизни человечьей, как недолгий свет весны. И когда ложатся спать, спят тела, не спится душам: этим душам вездесущим красить хочется опять. Бредят кистями ладони, краски бодрствуют, спешат, кисти, как ночные кони, по траве сырой шуршат… Синяя по окнам влага, бурный оползень оврага, пятна на боках коров — это штуки маляров. Или вот вязанка дров, пестрая, как наважденье, всех цветов нагроможденье: дуба серая кора, золотое тело липы, красный сук сосны, облитый липким слоем серебра… Или вот огонь костра… Или первый свет утра… Маляры всегда честны. Только им слегка тесны сроки жизни человечьей, как недолгий свет весны. И когда у них в пути обрывается работа, остается впереди недокрашенное что-то, как неспетое — в груди… Уважайте маляров — звонких красок мастеров! Лейтесь, краски, пойте, кисти, крась, маляр, и будь здоров!

Свет в окне на улице Вахушти

Кружатся тени, кружатся тени. Они — как бабочки в тишине. Чернеют тени ночных строений, и только тени — в ночном окне. Кружатся тени за занавеской, то врозь, то снова — совсем одно плечо мужское и профиль женский — как два актера в немом кино. На фоне спящего, городского, всему обычному вопреки, так четок профиль лица мужского, так плавен контур ее руки… …С утра обычно в дела и будни уйдут, похожи на всех других, а тут как будто муссон попутный струится в их парусах тугих. Две тени кружатся, крылья сливши к неведомым берегам гребя… Который век, никому не слышны, играют тени самих себя. И в белом свете, в окно идущем и опечатавшем их жилье, они — как будто живые души, которым нужно сказать свое. То руки тонкие воздевают, то вдруг взлетают на свет утра, то неподвижные замирают, как два молчальника у костра.

Старый дом

Дом предназначен на слом. Извините, если господствуют пыль в нем и мрак. Вы в колокольчик уже не звоните. Двери распахнуты. Можно и так. Все здесь в прошедшем, в минувшем и бывшем. Ночь неспроста тишину созвала. Серые мыши, печальные мыши все до единой ушли со двора. Где-то теперь собралось их кочевье?.. Дом предназначен на слом. Но сквозь тьму, полно таинственного значенья, что-то еще шелестит по нему. Мел осыпается, ставенка стонет. Двери надеются на визит. И удивленно качается столик. И фотокарточка чья-то висит. И, припорошенный душною пылью, помня еще о величье своем, дом шевелит пожелтевшие крылья старых газет, поселившихся в нем. Дом предназначен на слом. Значит, кроме не улыбнется ему ничего. Что ж мы с тобой позабыли в том доме? Или не все унесли из него? Может быть, это ошибка? А если это ошибка? А если — она?.. Ну-ка гурьбой соберемся в подъезде, где, замирая, звенит тишина! Ну-ка, взбежим по ступенькам знакомым! Ну-ка для успокоенья души крикнем, как прежде: «Вы дома?.. Вы дома?!..» Двери распахнуты. И ни души.

Ленинградская элегия

Я видел удивительную, красную, огромную луну, подобную предпраздничному первому помятому блину, а может быть, подобную ночному комару, что в свой черед легко взлетел в простор с лесных болот. Она

над Ленинградом очень медленно плыла. Так корабли плывут без капитанов медленно… Но что-то бледное мне виделось сквозь медное покрытие ее высокого чела. Под ней покоилось в ночи пространство невское, и слышалась лишь перекличка площадей пустых… И что-то женское мне чудилось сквозь резкое слияние ее бровей густых. Как будто гаснущий фонарь, она качалась в бездне синей, туда-сюда над Петропавловкой скользя… Но в том ее огне казались мне мои друзья еще надежней и еще красивей. Я вслушиваюсь: это их каблуки отчетливо стучат… и словно невская волна, на миг взметнулось эхо, когда друзьям я прокричал, что на прощание кричат. Как будто сам себе я прокричал всё это.

«В саду Нескучном тишина…»

В саду Нескучном тишина, Встает рассвет светло и строго. А женщину зовут Дорога… Какая дальняя она!

«Осень ранняя. Падают листья…»

Осень ранняя. Падают листья. Осторожно ступайте в траву. Каждый лист — это мордочка лисья… Вот земля, на которой живу. Лисы ссорятся, лисы тоскуют, лисы празднуют, плачут, поют, а когда они трубки раскурят, значит — дождички скоро польют. По стволам пробегает горенье, и стволы пропадают во рву. Каждый ствол — это тело оленье… Вот земля, на которой живу. Красный дуб с голубыми рогами ждет соперника из тишины… Осторожней: топор под ногами! А дороги назад сожжены! …Но в лесу, у соснового входа, кто-то верит в него наяву… Ничего не попишешь: природа! Вот земля, на которой живу.

Улица моей любви

Закрывают старую пивную. Новые родятся воробьи. Скоро-скоро переименуют улицу моей любви. Имечко ей звонкое подыщут, ласково, должно быть, нарекут, на табличку светлую подышат, тряпочкой суконною протрут. Но останется в подъездах тихий заговор моих стихов, как остались девушки в невестах после долгих войн, без женихов. А строитель ничего не знает, то есть знает, но не признает. Он топор свой буднично вонзает, новый вид предметам придает. Но по-прежнему и неспроста ведь мы слетаемся как воробьи — стоит только снегу стаять — прямо в улицу своей любви, где асфальт придуман просто, голубеет, как январский наст, где воспоминанья, словно просо, соблазняют непутевых нас.

Георгий Саакадзе

Разлука — вот какая штука: не ожидая ничего, мы вздрагиваем не от стука, а от надежды на него. Бежит ли дождь по ржавой жести, стучит ли ставня — он такой: разлука с женщиною — женский, с надеждами — глухой, другой, с победами былыми — колкий, нетерпеливый, частый он, а с родиной — не стук, а долгий вечерний звон, вечерний звон.

«Дорога, слишком дорого берешь…»

Дорога, слишком дорого берешь. Не забывай про долг. Когда вернешь?.. Молчит дорога. Лишь июль печет, да пыль сухая по ногам течет, да черный грач на камне золотом, задумавшись, сидит с открытым ртом. Грачиный царь — корона на башке да перышко седое на брюшке. Знать, и ему дорога дорога… А может, и не царь он, а слуга? Почем дорога? Разве хватит ног, чтоб уплатить? А сколько их, дорог! Лежат дороги. Да цена красна. Пуста-пуста грачиная казна. Лежат дороги. Пыль по ним метет. Но всяк по ним задумчиво идет: и царь, и раб, и плотник, и поэт… Идут-идут… И виноватых нет.

«Есть муки у огня…»

Есть муки у огня. Есть радость у железа. Есть голоса у леса… Всё это — про меня. В моем пустом дому — большое ожиданье, как листьев оживанье неведомо к чему. И можно гнать коня, беснуясь над обрывом, но можно быть счастливым и голову клоня. И каждый день и час, кладя на сердце руку, я славлю ту разлуку, что связывает нас.