Стихотворения (Золотая серия поэзии)

Окуджава Булат Шалвович

Песенка о пехоте

Простите пехоте, что так неразумна бывает она: всегда мы уходим, когда над землею бушует весна. И шагом неверным по лестничке шаткой (спасения нет). Лишь белые вербы, как белые сестры, глядят тебе вслед. Не верьте погоде, когда затяжные дожди она льет. Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет. Не верьте, не верьте, когда по садам закричат соловьи: у жизни со смертью еще не окончены счеты свои. Нас время учило: живи по-походному, дверь отворя… Товарищ мужчина, а всё же заманчива доля твоя: Всегда ты в походе, и только одно

отрывает от сна: чего ж мы уходим, когда над землею бушует весна?

«Всю ночь кричали петухи…»

Всю ночь кричали петухи и шеями мотали, как будто новые стихи, закрыв глаза, читали. Но было что-то в крике том от едкой той кручины, когда, согнувшись, входят в дом, стыдясь себя, мужчины. И был тот крик далек-далек и падал так же мимо, как гладят, глядя в потолок, чужих и нелюбимых. Когда ласкать уже невмочь и отказаться трудно… И потому всю ночь, всю ночь не наступало утро.

Ночной разговор

Оле

— Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки. Куда же мне ехать? Скажите мне, будьте добры. — Вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки, до Синей горы, моя радость, до Синей горы. — А где ж та река и гора? Притомился мой конь. Скажите, пожалуйста, как мне проехать туда? — На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь, езжай на огонь, моя радость, найдешь без труда. — А где же тот ясный огонь? Почему не горит? Сто лет подпираю я небо ночное плечом… — Фонарщик был должен зажечь, да фонарщик-то спит, фонарщик-то спит, моя радость, а я ни при чем. И снова он едет один без дороги во тьму. Куда же он едет, ведь ночь подступила к глазам!.. — Ты что потерял, моя радость? — кричу я ему. А он отвечает: — Ах, если б я знал это сам!

Мой карандашный портрет

Шуршат, шуршат карандаши за упокой моей души. Шуршат не нашуршатся, а вскрикнуть не решатся. А у меня горит душа, но что возьмешь с карандаша: он правил не нарушит и душу мне потушит. …Последний штрих, и вот уже я выполнен в карандаше, мой фас увековечен… Но бушевать мне нечем, и жилка не стучит в висок, хоть белый лоб мой так высок, и я гляжу бесстрастно куда-то всё в пространство. Как будет назван тот портрет? «Учитель», «Каменщик», «Поэт», «Немой свидетель века»?.. Но мне ли верить в это? Я смертен. Я горю в огне. Он вечен в рамке на стене и премией отмечен… …да плакать ему нечем.

Замок надежды

Я строил замок надежды. Строил-строил. Глину месил. Холодные камни носил. Помощи не просил. Мир так устроен: была бы надежда — пусть не хватает сил. А время шло. Времена года сменялись. Лето жарило камни. Мороз их жег. Прилетали белые сороки — смеялись. Мне было тогда наплевать на белых сорок. Лепил я птицу. С красным пером. Лесную. Безымянную птицу, которую так люблю. «Жизнь коротка. Не успеешь, дурак…» Рискую. Женщина уходит, посмеиваясь. Леплю. Коронованный всеми празднествами, всеми боями, строю-строю. Задубела моя броня… Все лесные свирели, все дудочки, все баяны, плачьте, плачьте, плачьте вместо меня.

Два великих слова

Не пугайся слова «кровь» — кровь, она всегда прекрасна. Кровь ярка, красна и страстна, «кровь» рифмуется с «любовь». Этой рифмы древний лад! Разве ты не клялся ею, самой малостью своею, чем богат и не богат? Жар ее неотвратим… Разве ею ты не клялся в миг, когда один остался с вражьей

пулей на один? И когда упал в бою, эти два великих слова, словно красный лебедь, снова прокричали песнь твою. И когда пропал в краю вечных зим, песчинка словно, эти два великих слова прокричали песнь твою. Мир качнулся. Но опять в стуже, пламени и бездне эти две великих песни так слились, что не разнять. И не верь ты докторам, что для улучшенья крови килограмм сырой моркови нужно кушать по утрам.

Главная песенка

Наверное, самую лучшую на этой земной стороне хожу я и песенку слушаю — она шевельнулась во мне. Она еще очень неспетая. Она зелена, как трава. Но чудится музыка светлая, и строго ложатся слова. Сквозь время, что мною не пройдено, сквозь смех наш короткий и плач я слышу: выводит мелодию какой-то грядущий трубач. Легко, необычно и весело кружит над скрещеньем дорог та самая главная песенка, которую спеть я не смог.

Ленинградская музыка

Пока еще звезды последние не отгорели, вы встаньте, вы встаньте с постели, сойдите к дворам, туда, где — трава, где пестреют мазки акварели… И звонкая скрипка Растрелли послышится вам. Неправда, неправда, всё — враки, что будто бы старят старанья и годы! Едва вы очутитесь тут, как в колокола купола золотые ударят, колонны горластые трубы свои задерут. Веселую полночь люби — да на утро надейся… Когда ни грехов и ни горестей не отмолить, качаясь, игла опрокинется с Адмиралтейства и в сердце ударит, чтоб старую кровь отворить. О, вовсе не ради парада, не ради награды, а просто для нас, выходящих с зарей из ворот, гремят барабаны гранита, кларнеты ограды свистят менуэты… И улица Росси поет!

Музыка

Симону Чиковани

Вот ноты звонкие органа то порознь вступают, то вдвоем, и шелковые петельки аркана на горле стягиваются моем… И музыка передо мной танцует гибко, и оживает всё до самых мелочей: пылинки виноватая улыбка так красит глубину ее очей! Ночной комар, как офицер гусарский, тонок, и женщина какая-то стоит, прижав к груди стихов каких-то томик, и на колени падает старик. и каждый жест велик, как расстоянье, и веточка умершая жива, жива… И стыдно мне за мелкие мои старанья и за непоправимые слова. …Вот сила музыки. Едва ли поспоришь с ней бездумно и легко, как будто трубы медные зазвали куда-то горячо и далеко… И музыки стремительное тело плывет, кричит неведомо кому: «Куда вы все?! Да разве в этом дело?!» А в чем оно? Зачем оно? К чему?!! …Вот черт, как ничего еще не надоело!

«Я никогда не витал, не витал…»

Оле

Я никогда не витал, не витал в облаках, в которых я не витал, и никогда не видал, не видал городов, которых я не видал. И никогда не лепил, не лепил кувшин, который я не лепил, и никогда не любил, не любил женщин, которых я не любил. Так что же я смею? И что я могу? Неужто лишь то, чего не могу? И неужели я не добегу до дома, к которому я не бегу? И неужели не полюблю женщин, которых не полюблю? И неужели не разрублю узел, который не разрублю, узел, который не развяжу, в слове, которого я не скажу, в песне, которую я не сложу, в деле, которому не послужу, в пуле, которую не заслужу?