Стихотворения. Поэмы. Пьесы

Маяковский Владимир Владимирович

1923

ТРЕСТЫ

В Москве редкое место — без вывески того или иного треста. Сто очков любому вперед дадут — у кого семейное счастье худо. Тресты живут в любви, в ладу и супружески строятся друг против друга. Говорят: меж трестами неурядицы, — Ложь! Треста с трестом водой не разольешь. На одной улице в Москве есть (а может нет) такое место: стоит себе тихо «хвостотрест», а напротив — вывеска «копытотреста». Меж трестами через улицу, в служении лют, весь день суетится чиновный люд. Я теперь хозяйством обзавожусь немножко. (Купил уже вилки и ложки.) Только вот что: беспокоит всякая крошка. После обеда на клеенке — сплошные крошки. Решил купить, так или иначе, для смахивания крошек хвост телячий. Я не спекулянт — из поэтического теста. С достоинством влазю в дверь «хвостотреста». Народищу — уйма. Просто неописуемо. Стоят и сидят толпами и гущами. Хлопают и хлопают дверные створки. Коридор — до того забит торгующими, что его не прочистишь цистерной касторки. Отчаявшись пробиться без указующих фраз, спрашиваю: — Где здесь на хвосты ордера? — У вопрошаемого удивление на морде. — Хотите, — говорит, — на копыто ордер? — Я к другому — невозмутимо, как день вешний: — Где здесь хвостики? — Извините, — говорит, — я не здешний, — Подхожу к третьему (интеллигентный быдто) — а он и не слушает: — Угодно-с копыто? — Да ну вас с вашими копытами к маме, подать мне сюда заведующего хвостами! — Врываюсь в канцелярию: пусто, как в пустыне, только чей-то чай на столике стынет. Под вывеской — «без

доклада не лезьте» читаю: "Заведующий принимает в «копытотресте». — Взбесился. Выбежал. Во весь рот гаркнул: — Где из «хвостотреста» народ? — Сразу завопило человек двести: — Не знает. Бедненький! Они посредничают в «копытотресте», а мы в «хвостотресте», по копыту посредники. Если вам по хвостам — идите туда: они там. Перейдите напротив — тут мелко — спросите заведующего и готово — сделка. Хвост через улицу перепрут рысью только 100 процентов с хвоста — за комиссию. — Я способ прекрасный для борьбы им выискал: как-нибудь в единый мах — с треста на трест перевесить вывески, и готово: все на своих местах. А чтоб те или иные мошенники с треста на трест не перелетели птичкой, посредников на цепочки, к цепочке ошейники, а на ошейнике — фамилия и трестова кличка.

1923

17 АПРЕЛЯ

Мы о царском плене забыли за 5 лет. Но тех, за нас убитых на Лене, никогда не забудем. Нет! Россия вздрогнула от гнева злобного, когда через тайгу до нас от ленского места лобного — донесся расстрела гул. Легли, легли Октября буревестники, глядели Сибири снега: их, безоружных, под пуль песенки топтала жандарма нога. И когда фабрикантище ловкий золотые горстьми загребал, липла с каждой с пятирублевки кровь упрятанных тундрам в гроба. Но напрасно старался Терещенко смыть восставших с лица рудника. Эти первые в троне трещинки не залижет никто. Никак. Разгуделась весть о расстреле, и до нынче гудит заряд, по российскому небу расстрелясь, Октябрем разгорелась заря. Нынче с золота смыты пятна. Наши тыщи сияющих жил. Наше золото. Взяли обратно. Приказали: — Рабочим служи! — Мы сомкнулись красными ротами. Быстра шагов краснофлагих гряда. Никакой не посмеет ротмистр сыпать пули по нашим рядам. Нынче течем мы. Красная лава. Песня над лавой свободная пенится. Первая наша благодарная слава вам, Ленцы!

1923

ВЕСЕННИЙ ВОПРОС

Страшное у меня горе. Вероятно — лишусь сна. Вы понимаете, вскоре в РСФСР придет весна. Сегодня и завтра и веков испокон шатается комната — солнца пропойца. Невозможно работать. Определенно обеспокоен. А ведь откровенно говоря — совершенно не из-за чего беспокоиться. Если подойти серьезно — так-то оно так. Солнце посветит — и пройдет мимо. А вот попробуй — от окна оттяни кота. А если и животное интересуется улицей, то мне это — просто необходимо. На улицу вышел и встал в лени я, не в силах… не сдвинуть с места тело. Нет совершенно ни малейшего представления, что ж теперь, собственно говоря, делать? И за шиворот и по носу каплет безбожно. Слушаешь. Не смахиваешь. Будто стих. Юридически — куда хочешь идти можно, но фактически — сдвинуться никакой возможности. Я, например, считаюсь хорошим поэтом. Ну, скажем, могу доказать: «самогон — большое зло». А что про это? Чем про это? Ну нет совершенно никаких слов. Например: город советские служащие искрапили, приветствуй весну, ответь салютно! Разучились — нечем ответить на капли. Ну, не могут сказать — ни слова. Абсолютно! Стали вот так вот — смотрят рассеянно. Наблюдают — скалывают дворники лед. Под башмаками вода. Бассейны. Сбоку брызжет. Сверху льет. Надо принять какие-то меры. Ну, не знаю что, — например: выбрать день самый синий, и чтоб на улицах улыбающиеся милиционеры всем в этот день раздавали апельсины. Если это дорого — можно выбрать дешевле, проще. Например! чтоб старики, безработные, неучащаяся детвора в 12 часов ежедневно собирались на Советской площади, троекратно кричали б: ура! ура! ура! Ведь все другие вопросы более или менее ясны. И относительно хлеба ясно, и относительно мира ведь. Но этот кардинальный вопрос относительно весны нужно во что бы то ни стало теперь же урегулировать.

1923

УНИВЕРСАЛЬНЫЙ ОТВЕТ

Мне надоели ноты — много больно пишут что-то. Предлагаю без лишних фраз универсальный ответ — всем зараз. Если нас вояка тот или иной захочет спровоцировать войной, — наш ответ: нет! А если даже в мордобойном вопросе руку протянут — на конференцию, мол, просим, — всегда ответ: да! Если держава та или другая ультиматумами пугает, — наш ответ: нет! А если, не пугая ультимативным видом, просят: — Заплатим друг другу по обидам, — всегда ответ: да! Если концессией или чем прочим хотят на шею насесть рабочим, — наш ответ: нет! А если взаимно, вскрыв мошну тугую, предлагают: — Давайте честно поторгуем! — всегда ответ: да! Если хочется сунуть рыло им в то, кого судим, кого милуем, — наш ответ: нет! Если просто попросят одолжения ради — простите такого-то — дурак-дядя, — всегда ответ: да! Керзон, Пуанкаре, и еще кто там?! Каждый из вас пусть не поленится и, прежде чем испускать зряшние ноты, прочтет мое стихотвореньице.

1923

ВОРОВСКИЙ

Сегодня, пролетариат, гром голосов раскуй, забудь о всепрощенье и воске. Приконченный фашистской шайкой воровской, в последний раз Москвой пройдет Воровский. Сколько не станет… Сколько не стало… Скольких — в клочья… Скольких — в дым… Где б ни сдали. Чья б ни сдала. Мы не сдали, мы не сдадим. Сегодня гнев скругли в огромный бомбы мяч. Сегодня голоса размолний штычьим блеском. В глазах в капиталистовых маячь. Чертись по королевским занавескам. Ответ в мильон шагов пошли на наглость нот. Мильонную толпу у стен кремлевских вызмей. Пусть смерть товарища сегодня подчеркнет бессмертье дела коммунизма.

1923

БАКУ

Баку. Город ветра. Песок плюет в глаза. Баку. Город пожаров. Полыхание Балахан. Баку. Листья — копоть. Ветки — провода. Баку. Ручьи — чернила нефти. Баку. Плосковерхие дома. Горбоносые люди. Баку. Никто не селится для веселья. Баку. Жирное пятно в пиджаке мира. Баку. Резервуар грязи, но к тебе я тянусь любовью более — чем притягивает дервиша Тибет, Мекка — правоверного, Иерусалим — христиан на богомолье. По тебе машинами вздыхают миллиарды поршней и колес. Поцелуют и опять целуют, не стихая, маслом, нефтью, тихо и взасос. Воле города противостать не смея, цепью оцепеневших тел льнут к

Баку покорно даже змеи извивающихся цистерн. Если в будущее крепко верится — это оттого, что до краев изливается столицам в сердце черная бакинская густая кровь.

1923

МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ

Дело земли — вертеться. Литься — дело вод. Дело молодых гвардейцев — бег, галоп вперед. Жизнь шажком стара нам. Бегом под знаменем алым. Комсомольским миллионным тараном вперед! Но этого мало. Полками по полкам книжным, чтоб буквы и то смяло. Мысль засеем и выжнем. Вперед! Но этого мало. Через самую высочайшую высь махни атакующим валом. Новым чувством мысль будоражь! Но и этого мало. Ковром вселенную взвей. Моль из вселенной выбей! Вели лететь левей всей вселенской глыбе!

1923

НОРДЕРНЕЙ

Дыра дырой, ни хорошая, ни дрянная — немецкий курорт, живу в Нордернее. Небо то луч, то чайку роняет. Море блестящей, чем ручка дверная. Полон рот красот природ: то волны приливом полберега выроют, то краб, то дельфинье выплеснет тельце, то примусом волны фосфоресцируют, то в море закат киселем раскиселится. Тоска!.. Хоть бы, что ли, громовий раскат. Я жду не дождусь и не в силах дождаться, но верую в ярую, верую в скорую. И чудится: из-за островочка кронштадтцы уже выплывают и целят «Авророю». Но море в терпенье, и буре не вывести. Волну и не гладят ветровы пальчики. По пляжу впластались в песок и в ленивости купальщицы млеют, млеют купальщики. И видится: буря вздымается с дюны. "Купальщики, жиром набитые бочки, спасайтесь! Покроет, измелет и сдунет. Песчинки — пули, песок — пулеметчики". Но пляж буржуйкам ласкает подошвы. Но ветер, песок в ладу с грудастыми. С улыбкой: — как все в Германии дешево! — валютчики греют катары и астмы. Но это ж, наверно, красные роты. Шаганья знакомая разноголосица. Сейчас на табльдотчиков, сейчас на табльдоты накинутся, врежутся, ринутся, бросятся. Но обер на барыню косится рабьи: фашистский на барыньке знак муссолинится. Сося и вгрызаясь в щупальцы крабьи, глядят, как в море закатище вклинится. Чье сердце октябрьскими бурями вымыто, тому ни закат, ни моря револицые, тому ничего, ни красот, ни климатов, не надо — кроме тебя, Революция!

1923

МОСКВА — КЕНИГСБЕРГ

Проезжие — прохожих реже. Еще храпит Москва деляг. Тверскую жрет, Тверскую режет сорокасильный «Каделяк». Обмахнуло радиатор горизонта веером. — Eins! zweil! dreil! — Мотора гром. В небо дверью — аэродром. Брик. Механик. Ньюбольд. Пилот. Вещи. Всем по пять кило. Влезли пятеро. Земля попятилась. Разбежались дорожки — ящеры. Ходынка накрылась скатертцей. Красноармейцы, Ходынкой стоящие, стоя ж — назад катятся. Небо — не ты ль?.. Звезды — не вы ль это?! Мимо звезды (нельзя без виз)! Навылет небу, всему навылет, пали — земной отлетающий низ! Развернулось солнечное это. И пошли часы необычайниться. Города, светящиеся в облачных просветах. Птица догоняет, не догнала — тянется… Ямы воздуха. С размаха ухаем. Рядом молния. Сощурился Ньюбольд. Гром мотора. В ухе и над ухом. Но не раздраженье. Не боль. Сердце, чаще! Мотору вторь. Слились сладчайше я и мотор: "Крылья Икар в скалы низверг, чтоб воздух — река тек в Кенигсберг. От чертежных дел седел Леонардо, чтоб я летел, куда мне надо. Калечился Уточкин, чтоб близко-близко, от солнца на чуточку, парить над Двинском. Рекорд в рекорд вбивал Горрб, чтобы я вот — этой тучей-горой. Коптел над «Гномом» Юнкерс и Дукс, чтоб спорил с громом моторов стук". Что же — для того конец крылам Икариным, человечество затем трудом заводов никло, — чтобы этакий Владимир Маяковский, барином, Кенигсбергами распархивался на каникулы?! Чтобы этакой бесхвостой и бескрылой курице меж подушками усесться куце?! Чтоб кидать, и не выглядывая из гондолы, кожуру колбасную — на города и долы?!. Нет! Вылазьте из гондолы, плечи! 100 зрачков глазейте в каждый глаз! Завтрашнее, послезавтрашнее человечество, мой неодолимый стальнорукий класс, — я благодарю тебя за то, что ты в полетах и меня, слабейшего, вковал своим звеном. Возлагаю на тебя — земля труда и пота — горизонта огненный венок. Мы взлетели, но еще — не слишком. Если надо к Марсам дуги выгнуть — сделай милость, дай отдать мою жизнишку. Хочешь, вниз с трех тысяч метров прыгну?!

Berlin, 6 сентября, 1923 г.

КИЕВ

Лапы елок, лапки, лапушки… Все в снегу, а теплые какие! Будто в гости к старой, старой бабушке я вчера приехал в Киев. Вот стою на горке на Владимирской. Ширь вовсю — не вымчать и перу! Так когда-то, рассиявшись в выморозки, Киевскую Русь оглядывал Перун. А потом — когда и кто, не помню толком, только знаю, что сюда вот по льду, да и по воде, в порогах, волоком — шли с дарами к Диру и Аскольду. Дальше било солнце куполам в литавры. — На колени, Русь! Согнись и стой. — До сегодня нас Владимир гонит в лавры. Плеть креста сжимает каменный святой. Шли из мест таких, которых нету глуше, — прадеды, прапрадеды и пра пра пра!.. Много всяческих кровавых безделушек здесь у бабушки моей по берегам Днепра. Был убит, и снова встал Столыпин, памятником встал, вложивши пальцы в китель. Снова был убит, и вновь дрожали липы от пальбы двенадцати правительств. А теперь встают с Подола дымы, киевская грудь гудит, котлами грета. Не святой уже — другой, земной Владимир крестит нас железом и огнем декретов. Даже чуть зарусофильствовал от этой шири! Русофильство, да другого сорта. Вот моя рабочая страна, одна в огромном мире. — Эй! Пуанкаре! возьми нас?.. Черта! Пусть еще последний, старый батька содрогает плачем лавры звонницы. Пусть еще врезается с Крещатика волчий вой: «Даю — беру червонцы!» Наша сила — правда, ваша — лаврьи звоны. Ваша — дым кадильный, наша — фабрик дым. Ваша мощь — червонец, наша — стяг червонный — Мы возьмем, займем и победим. Здравствуй и прощай, седая бабушка! Уходи с пути! скорее! ну-ка! Умирай, старуха, спекулянтка, набожка. Мы идем — ватага юных внуков!