Стихотворения. Поэмы. Проза

Случевский Константин Константинович

Корона патриарха Никона

Ф.М. Маркову

Есть в Патриаршей ризнице — в Москве Среди вещей, достойных сохраненья, Предмет большого, важного значенья, Дававший пищу некогда молве, Теперь в нем смысл живого поученья, И этот смысл не трудно уловить… Корона Никона! В ней — быть или не быть Царева друга, гордого монаха, В ней след мечты, поднявшейся из праха; И так и чувствуешь какой-то смутный страх, Как бы стоишь у края грозной кручи… Двум бурям не гудеть из той же самой тучи, Двум солнцам не светить на тех же небесах! И так и кажется: с церковного амвона, Первовестителем духовного закона, Он, Никон, шествует народ благословить; Покорный причт толпится; услужить Торопится… На Никоне корона! Вот эта самая! По узкому пути В неясном шепоте проносится толпою, Что будет летописью, быв сперва молвою: «Смотри, смотри! Бес вышел мир пасти! Два ценные венца несет над головою, Их будет семь! Он в злато облечен, Идет святителем, в нем бес неузнаваем, В святом писании он назван Абадонн… Слыхали ль? Нет? В ночи к палате царской Кольчатым змеем бес по лестнице всползал, Играл с венцом царевым, проникал В синклит духовный и в совет боярский… Смотри, смотри, как шапка-то горит! Царев венец на ней не по уставу! То бес идет! Ведет свою ораву, Он тех прожжет, кого благословит»… Молва, молва! В твоем ли беспокойном Живом сознанье слышится порой, В намеке быстром, в помысле нестройном, Призыв набатный силы вечевой! В твоем ребяческом и странном измышленье Горит в глубокой тьме, в таинственном прозренье, Сторожевая мысль по дремлющим умам! Созданиям молвы, как детям в царство бога, Открыта издавна широкая дорога До недр истории, ко всем ее мощам… Корона! Шутка ли? Забытая, немая, Объята грезою несбывшегося сна, Она лежит теперь безмолвна и пышна, Того, что думалось под ней, не

разглашая. Вокруг оглавия поднялись лепестки, Блестя алмазами, высоко проступили И царственным венцом отвсюду окружили Монашеский клобук, зажав его в тиски. В ней мысль воплощена, рожденная недаром! Отвага в ней была и на успех расчет… В ней были мор и смрад, и веяло пожаром Всего того, чем силен стал народ! В ней что-то чуждое воочию слагалось: К родной нам церкви язва присосалась, Опасным замыслом был мощный ум объят, Годами бед и зол неслыханных чреват. Но где-то там, внизу, в толпах, сознали рано, Стихийной силою всей чуткости своей, Что может изойти из гари и тумана Двух перевившихся в единое огней! Борьбой неравною народ мог быть осилен! Как с патриархом быть — он сам пути нашел: Ведь Никон — еретик, он книги перевел Неверно с истиной, в них ряд улик обилен, — И Никон пал, и начался раскол… Народ метет порой великим дуновеньем… Наскучив разбирать, кто прав и кто велик, Сквозь мысли лживые, с их долгим самомненьем, — Он продвигает вдруг свой затемненный лик: «Я здесь, — гласит тогда, — и вот чего желаю! Вот это, — молвит, — мне по сердцу, по плечу! Чего мне надобно, ясней других я знаю, А потому-то вас, как грезу сна, свеваю, Вас, жаждущих того, чего я не xoчy!» Народ… Народ… Он сам сложил свое былое! Он дал историю! В ней все его права! Другим успех и мощь в том или в этом строе, Жизнь в наслоениях, законы в каждом слое, Призванья пестрые… Но нам нужна Москва, Москва единая над неоглядной ширью Разбросанных везде рабочих деревень, Нам, нам, — нехитрый быт, родных поверий сень И святость догмата, с Каноном и Псалтырью! Нам песня, полная суровой простоты, И дни короткие, и жгучие метели, И избы дымные, и жесткие постели; Несдержанный разгул, безумные мечты… Нам заповедный труд томительных исканий, Особый взгляд на все, на жизнь, на смерть, на честь… Но у кого же, где в годины испытаний Мы силы черпаем, которые в нас есть? Чей голос слышится, когда, гудя громами, Война кровавая струит свинцовый дождь?! Народ несет хоругвь отборными сынами, — Чтоб закрепить могильными холмами Живой своей души испытанную мощь! Народ давал руля, когда в глухих порывах Тяжелых смут, среди кипящих волн, Случалось проводить в бушующих извивах Стремнин губительных наш заповедный челн… И будет так всегда… О! Кто ж вести возьмется Народ на новый путь неясных благостынь! И что дадут ему за то, что отберется? Что тронет сердце в нем, и чем оно забьется Над усыпальницей развенчанных святынь? Кто душу новую, из новых сочетаний, Путем неведомых и темных волхвований, Как вызов божеству, на русский люд соткет, И этой новою, улучшенной душою Наполнит в нем все то, что станет пустотою, — И что же, что тогда заговорит народ?..

Село Филемониха

(Ростовское предание)

Задумались яновцы… Горе стряслось! Досталась победа Ростову! У яновцев ратное дело — хоть брось! Ростовскому князю побить их пришлось, — Ушли подобру-поздорову… А хуже всего, — это стыд у людей, — Ростовский княжой воевода Без Фили, красавицы-дочки своей, Седлать не подумает ратных коней И делать не станет похода. А дочка — куда как она хороша! На людях не в меру спесива, А в битве, когда разгорится душа, Красавица тяжким концом бердыша Крошит и изводит на диво. Взрастала — ребятам грозою была, На них расправляла ручонки, А выросла — косы и облик чела Не ферязь жемчужным кольцом обвила — Сдавила их сталь ерихонки. Один был у Фили от детства дружок, Товарищ всем ратным забавам, Даренный родителем пес Ветроног; Чутьем за три поприща слышать он мог, А силою — царь волкодавам. У яновцев только и речи о том: Как быть им для нового боя? И шлют, недовольные князем-отцом, В далекие страны гонца за гонцом, Чтоб княжича звать — Улейбоя. Приехал к ним княжич и сделал почин; Он ратное дело исправил, Он войско устроил, он выстроил тын… И едет разведать по утру один: Кого где ростовец поставил? Играет откормленный конь под уздой; Сверкая доспехи бряцают; Неладится княжичу! Сам он не свой: И грезится, словно в лесу, за листвой Все девичьи лики мелькают… С досады коня своего горячит, А видит все то же да то же! Вот смотрит: поляна, конь ратный стоит, И ратник под кущей черемухи спит, И пес подле них на стороже! Залаял проклятый!.. То Филя! Она Вскочила, готовится к бою, В седле очутилась, звенят стремена… А кудри так густы, а грудь так пышна — Глаза проглядеть Улейбою! «На меч мой, — кричит он, — я сдаться xoчy!» А Филя коня поднимает, Давно бы дала она волю мечу, Да только вот кудри ползут по плечу И ей разобраться мешают? Да только вот солнце слепит, и невмочь Блистает доспех Улейбоя, — Тесна ей кольчуга в плечах — как помочь? И пятится конь боевой — тянет прочь От злого, нежданного боя. И к стремени ластится пес, норовит Скорее подальше убраться, На диво ему, если Филя молчит! Поджал он свой хвост, скалит зубы, ворчит, А лаем не смеет сказаться! И как это сталось? Пошли наутек, Как будто бы сами собою, И конь златогривый, и пес Ветроног, И храбрая Филя… Им вслед ветерок Бежал над помятой травою; С лазоревых цветиков шапки долой Срезались краями копыта, Чтоб кланялись Филе, с ее красотой, Пристыженной тем, что не пышной фатой, А тяжкою сталью покрыта; Что сил нет управиться с буйным конем, Что повод коню отпустила; Что мчалась, зардевшись мечтой-забытьем, Боясь оглянуться, и в бегстве своем — Победу с собой уносила! Был сговор и свадьба… Веселье пошло, Как княжича с Филей венчали! В селе новый терем глядел так светло, В нем пир шел горою — и это село С тех пор Филемонихой звали!

Витязь

Вышел витязь на поляну; Конь тяжелый в поводу… «Где, мол, быть беде, изъяну, Я туда теперь пойду. Там, где в тучах за морями Мучит деву Черномор; Злыми где богатырями Полон темный, темный бор; Где недобрый царь изводит Войско доброго царя; Аспид-змей по людям ходит, Ядом жжет и душит зря, — Там нужда в моей защите…» Смотрит витязь: старичок Вдруг предстал! В помятой свите, Желт, морщинист — как сморчок; Скорблен долгими годами, Очи востры, нос крючком, Борода висит клоками, Словно сбита колтуном. «Здравствуй, витязь! Ты отколе, А еще верней: куда?!» — «Погулять хочу на воле, Посоветуй, борода!» — «Про какую ж это волю Ты задумал погулять?» — «Злым я людям не мирволю! Черномора б мне сыскать! От него спасу девицу! Злого змея поборю И отдам свою десницу В помощь доброму царю!» — «Значит, ищешь Черномора? Да какой же он на вид? Много, знать, в тебе задора. Сильно кровь в тебе кипит! Ну, да быть тебе с победой, И прославишься ты въявь!» — «Старче! Знаешь что — поведай? Силу витязя направь!» — «Что ж, могу…» И начал старче Мира зло перечислять… Что ни сказ, то лучше, ярче… Мастер был живописать! Говорит ему день целый, И другой он говорит… Витязь, словно очумелый, Жадно слушает, молчит! Созерцает он крамолу, Дерзость мерзости людской, Опустил он очи долу И поникнул головой… И туда бы, значит, надо, И туда, и там беда! И, своим рассказам рада, Продолжает борода… Есть бы нужно! Выпить впору! И давно уж время в путь! Больше в россказнях задора, Не кончаются ничуть! Конь издох — лежит стреножен; Точит ржавчина копье! Меч глядит из ветхих ножен, — Борода же все свое. Витязь повести внимает… Говорят, что до сих пор Выйти в путь ему мешает И морочит — Черномор!

Каменные бабы

На безлесном нашем юге, На степных холмах, Дремлют каменные бабы С чарками в руках. Ветер, степью пролетая, Клонит ковыли, Бабам сказывает в сказках Чудеса земли… Как на севере, далеко, На мохнатых псах, Даже летом и без снега Ездят на санях. Как у нас в речных лиманах Столько, столько рыб, Что и ангелы господни Счесть их не могли б. Как живут у нас калмыки, В странах кумыса, Скулы толсты, очи узки, Редки волоса; Подле них живут татары, Выбритый народ; Каждый жен своих имеет, Молится — поет. Как, в надежде всепрощенья, Каясь во грехах, Много стариц ждут спасенья В дебрях и скитах; Как, случается порою, Даже до сих пор, Вдруг

поймают люди ведьму — Да и на костер… Как, хоть редко, но бывает: Точно осовев, Бабу с бабой повенчают, Лиц недоглядев… Как живых людей хоронят: Было, знать, село — Да по бабью слову скрылось, Под землю ушло… Слышат каменные бабы С чарками в руках, Что им сказывает ветер, Рея в ковылях! И на сладкий зов новинки Шлют они за ним За песчинками песчинки… И пройдут, как дым!

Свадьба

Умерла дочка старосты, Катя. Ей отец в женихи Павла прочил, А любила она Александра… Ворон горе недаром пророчил. Отнесли парни Катю в часовню; А часовня на горке стояла; Вкруг сосновая роща шумела И колючие иглы роняла. Выезжал Александр поздно ночью; Тройка, фыркая, пряла ушами; Подходила сосновая роща, Обнимала своими ветвями. Заскрипели тяжелые петли, Пошатнулся порог под ногою; Поднял парень из гроба невесту И понес, обхвативши рукою. Свистнул кнут, завертелись колеса, Застонали, оживши, каменья, Потянулись назад полосами Пашни, рощи, столбы и селенья. Расходились настеганы кони, Заклубились их длинные гривы; Медяные бубенчики плачут, Бьются, сыплются их переливы! Как живая посажена Катя: Поглядеть — так глядит на дорогу; И стоит Александр над невестой, На сиденье поставивши ногу. Набекрень поворочена шапка, Ветер плотно лежит на рубахе; Не мигают раскрытые очи, Руки — струны, и кнут — на отмахе. Понесли кони в гору телегу, На вершине, осажены, сели… Поднялась под дугой коренная, Пристяжные, присев, захрапели… Там, согнувшись красивой дугою, У дороги песок подмывая, Глубока и глубоко под нею Проходила река голубая… Занимается ясное утро, Ветер с кручи песок отвевает, Тройка, сбившись в вожжах и постромках, Морды низко к земле наклоняет. Над обрывом валяется шапка… Смяты, вянут цветы полевые… Блещет золотом розовый венчик, А на венчике — лики святые…

Слух

Идет, бредет нелепый Слух С беззубых ртов седых старух, Везде пройдет, все подглядит, К чему коснется — зачернит; Тут порычит, там заорет, Здесь прочихнется, отойдет. Он верно здесь? Посмотришь — нет, Пропал за ним и дух и след. А он далеко за глаза Гудит, как дальняя гроза… С ним много раз вступали в бой: Стоит, как витязь он чудной, Неясен обликом своим, Громаден, глуп и недвижим; Сквозь сталь и бронзу шишака, Сквозь лоб проходят облака! В нем тела даже вовсе нет: Сквозит на тень, сквозит на свет! Ступнями Слух травы не мнет… Но пусть, кто смелый, нападет: Что ни удар, что ни рубец, — Он все растет и под конец Подступит вплоть, упрется в грудь, Не даст и руку замахнуть… А иногда своих сынков Напустит Слух, как комаров; Жужжит и вьется их народ И лезет в уши, в нос и в рот; Как ни отмахивай рукой, Все тот же шум, все тот же рой… А Слух-отец сидит при них, Читая жития святых…

Обезьяна

На небе луна, и кругла и светла, А звезды — ряды хороводов, А черные тучи сложились в тела Больших допотопных уродов. Одеты поля серебристой росой… Под белым покровом тумана Вон дроги несутся дорогой большой, — На гробе сидит обезьяна. «Эй! Кто ты, — что думаешь ночь запылить, Коней своих в пену вогнала?» — «Я глупость людскую везу хоронить, Несусь, чтоб заря не застала!» — «Но как же, скажи мне, так гроб этот мал! Не вся же тут глупость людская? И кто ж хоронить обезьяну послал, Обрядный закон нарушая?» — «Я, видишь ли, вовсе не то, чем кажусь: Я родом великая личность: У вас философией в мире зовусь, Порою же просто практичность; Я некогда в Канте и Фихте жила, В отце Шопенгауэре ныла, И Германа Гартмана я родила И этим весь свет удивила. И все эти люди, один по другом, Все глупость людей хоронили И думали: будто со мною вдвоем Ума — что песку навозили. Ты, чай, не профессор, не из мудрецов, Сдаешься не хитрым, и только: Хороним мы глупости много веков, А ум не подрос ни насколько! И вот почему: чуть начнешь зарывать, Как гроб уж успел провалиться — И глупости здешней возможно опять В Америке, что ли, явиться. Что ночью схоронят — то выскочит днем; Тот бросит — а этот находит… Но ясно — чем царство пространнее, — в нем Тем более глупостей бродит…» — «Ах ты, обезьяна! Постой, погоди! Проклятая ведьма — болтунья!..» Но дроги неслись далеко впереди В широком свету полнолунья…

В пути

В Заонежье

Верст сотни на три одинокий, Готовясь в дебрях потонуть, Бежит на север неширокий, Почти всегда пустынный путь. Порою, по часам по целым, Никто не едет, не идет; Трава под семенем созрелым Между колей его растет. Унылый край в молчаньи тонет… И, в звуках медленных, без слов, Одна лишь проволока стонет С пронумерованных столбов… Во имя чьих, каких желаний Ты здесь, металл, заговорил? Как непрерывный ряд стенаний, Твой звук задумчив и уныл! Каким пророчествам тут сбыться, Когда, решившись заглянуть, Жизнь стонет раньше, чем родится, И стоном пролагает путь?!

Цинга

Когда от хлябей и болот И от гнилых торфяников Тлетворный дух в ночи идет В молочных обликах паров, И ищет в избы он пути, Где человек и желт, и худ, Где сытых вовсе не найти, Где вечно впроголодь живут, — Спешите мимо поскорей, Идите дальше стороной И прячьте маленьких детей: Цинга гуляет над землей! «Ах, мама! Глянь-ка из окна… Там кто-то есть, наверно есть! Вон голова его видна, Он ищет щелку, чтоб пролезть! Какой он белый и слепой!.. Он шарит пальцами в стене… Он копошится за стеной… Ах, не пускай его ко мне!..» Дитя горит… И сух язык… Нет больше силы кликнуть мать… Безмолвный гость к нему приник, Припал! дает собой дышать! Как будто ластится к нему, Гнетет дитя, раскрыл всего, И, выдыхая гниль и тьму, Себя он греет об него… Так, говорят, их много мрет В лачугах, маленьких детей, — Там, где живут среди болот, У корелы и лопарей!

На волжской ватаге

Это на Волге, на матушке, было! Солнце за степью в песках заходило. Я перебрался в лодчонке к рыбацкой ватаге, С ромом во фляге, — Думал я, может, придется поднесть Выпить в мою или в ихнюю честь! Белая отмель верст на пять бежала. Тут-то в рогожных заслонах ватага стояла. Сети длиной чуть не в версту на древках торчали, Резко чернея на белом песке, просыхали… Домик с оконцем стоял переносный; Края далекого сосны, Из Ярославля, знать, срубом служили, Смолы сочили… Вижу: хозяин стоит; он сказал: «Ваше степенство, должно быть, случайно попал? Чай, к пароходу, поди, опоздали, Заночевали?» Также сказал, что улов их недурен И что, хоть месяц был бурен, Все же у них Рыбин больших Много в садке шевелится! Может, хочу убедиться? В ближнем яру там садок пребольшущий стоял. Был поделен он на. клети; я шесть насчитал; Где по длине их, а где поперек Сходни лежали из тонких досок. Каждая клеть была рыбой полна… Шумно играла в них рыбья волна! Стукался толстый лосось, и юлила стерлядка; В звучно плескавшей воде, посреди беспорядка, Чопорно, в белых тесьмах, проходила севрюга; «Есть, — говорил мне хозяин, — у нас и белуга!» Сунул он жердь и по дну поводил, Поднял белугу! Нас дождь окатил, Чуть показалась она… Мощным плесом хлестнула, Точно дельфин кувырнулась и ко дну юркнула… Ночь налегла той порой… Очередной Сети закидывал; прочие кучей сидели; Два котелка на треногах кипели; Яркий огонь по синеющей ночи пылал, Искры метал… Разные, пестрые люди в той куче столпились… Были такие, что ближе к огню протеснились; Были такие, что в мрак уходили, — Точно они свои лица таили! «Что его, — думали, — к нам сюда носит? Ежели вдруг да про пашпорты спросит? Правда, далеки пески! Не впервой уходить! Дернула, видно, нелегкая нас посетить!..» Фляга с ямайским осталася полной при мне: И повернуть-то ее не— пришлось на ремне! Даже и к слову прийти не пришлось никому; Был я не по сердцу волжской ватаге, — видать по всему! — Выходцем мира иного, Мало сказать, что чужого… Только отъехавши с версту от стана, Лодкой спугнув по пути пеликана, Он на волнах уносившейся Волги дремал, — Что пеликаны на Волге бывают, того я не знал, — Издали песню я вдруг услыхал хоровую… В звездную ночь, в голубую, Цельною шла, не куплет за куплетом, — Тьму рассекала ночную высоким фальцетом И, широко размахнув для полета великого крылья, Вдруг ни на чем обрывалась с бессилья… Чудная ночь эту песнь подхватила И в отголосках без счета в безбрежную даль проводила…